ПРЕДИСЛОВИЕ

Представляли ли вы себе когда-нибудь такую картину:

Христос, вознесшийся с земли на небо после совершения Своего спасительного подвига, вновь сходит на землю.

Он сходит еще не в той славе Божества, в которой Он явится людям в час второго и последнего Своего пришествия на землю; Он сходит и не в том уничижении, в каком приняла Его земля, предложивши Ему пещеру, ясли и потом крест. Он сходит таким, каким больше всего видели Его апостолы. В красном хитоне и синем плаще, с непокрытой головой, со всевидящим взором, с устами, готовыми открыться, чтобы излить на людей слова благодати.

И вот, сойдя к нам, к нашему быту и к нашей жизни, Христос ходит, видит и слушает...

И спросим тут себя: та жизнь, которая Его будет окружать, те речи, которые Он будет слышать, те стремления, которые узрит в сердцах людей это всевидящее око, прозревающее все тайны — будет ли все это согласно с Его заветами, будет ли все это согласно сливаться в то одно общее явление, которое бы могло называться Царствием Божиим?.. Разве не придется сказать, что это Царствие Божие от нас не то, что даже далеко, а еле мыслимо, хотя и открыто для нас еще здесь, на земле, Христовой рукой!

Тут Христос бы увидал жизнь языческую, еле тронутую легким наслоением христианства. Он увидал бы людей, погрузившихся в одно земное и забывших даже о том, как «горняя мудрствовати». Если бы Христос стал искать в людских сердцах то, что Ему так дорого — отражения в них Своего образа — то какою бы печалью подернулись Божественные очи, ибо в ком из нас отразился образ Христов!

И грустен был бы ход Христа между людьми при виде всех людских безумных страшных поисков временного счастья, за которым люди забывают то, что одно только важно, значительно и ценно: заботу о душе, искание Царствия Божия.Христос искал бы по миру волн любви и благоволения, идущих от души к душе человека, от народа к народу, от страны к стране. И увидел бы Он взоры ненависти, разжение лютой вражды. Вместо

отголосков ангельских гимнов Христос услыхал бы буйные крики нечистой песни, соблазнительные призывы. Вместо братства и равенства Он увидел бы страшную разницу в быте — безумную роскошь одних, невероятную нищету других, от которых отвертываются торжествующие богачи. И при всем том, сколько бы Он увидел людей и достаточно зорких, задыхающихся от несчастья, людей, не находящих радости в самом напряженном бешенстве страстей.

И Христос стоял бы так среди нас, и слезы текли бы из Божественных глаз, как некогда текли по ланитам из-под терния капли крови Его, которая должна была нас возродить, и которую мы невольно отвергаем.

Он стоял бы и плакал, а жизнь кипела бы вокруг равнодушная к ее Подателю, жизнь, идущая вне Его законов и Ему непокорная.

И пусть встает пред нами чаще и чаще этот образ Христа Бога, Который вопрошает нас о том, как мы живем, и скорбит о том, что мы живем далеко от его заветов.

И неужели мы не сжалимся горячей жалостью над слезами Искупителя, Который видит, что люди страдают вдали от Него и не идут к Единственному источнику утешения и счастья.

Если бы только поднять к Нему взор, полный мольбы, если бы только безмолвно сказать Ему, чтобы Он взял нас, заблудившихся овец, на пастырские руки и отогрел бы нас, замерзших в холоде жизни, у теплой пастырской груди; если бы только осознать, что без него нет ни жизни, ни истины, ни красоты, ни счастья; если бы только с решимостью себе сказать: пойду к Нему стоять при Нем, и в Нем поищу радости, и жизни, и смысла своему существованию!..

Так вот: уставши ли от жизни на склоне бесплодного существования, в пору ли юности, с ее грезами, так жестоко разбиваемыми потом действительностью, в зрелые ли годы, когда можно надеяться сделать то добро, какого не успели сделать раньше: всею душою обратимся ко Христу, чтобы найти у Него, от Него счастье и вдумаемся в тот строй мира чувств и дел, какие бы можно назвать идеалами христианской жизни.

Идеалы христианской жизни — это идеалы христианского счастья.

Кто живет по Христу, тот уже овладел тем возвышенным, полным счастьем, которое принес с Собою на землю Христос.

Это счастье тем исключительно, что оно совершенно не зависит от тех внешних обстоятельств, из которых складывается счастье мирское.

Тот, кто по-мирски несчастен и ничтожен, может внутри себя носить величайшее духовное счастье. И человек, переобремененный житейскими благами, может страдать неизлечимою и неудовлет- воримою духовною жаждою и бывает, что, чем жизнь человека со вне складывается лучше, тем сильнее он тоскует какою-то необъяснимою тоскою.

Это признак природы богатой и сильной. Признак души, способной на всеобъемлющую привязанность, на безграничное восхищение, но не отыскавшей предмета такой привязанности и такого восхищения. И вот эти, именно, природы особенно склонны по складу своему к христианству, особенно способны к глубоким религиозным переживаниям.

И часто-часто что-то необъяснимое удерживает их от религии. Она кажется им сплетением предрассудков. И всю жизнь свою они, неудовлетворенные и страдающие, бродят о бок со своим счастьем, не видя, не слыша и не понимая того, что бы их могло спасти.

Как все в жизни — религию надо понять, чтобы оценить. И надо вжиться в нее, последовать ее советам, провести ее в свою жизнь и ощутить ее на себе, чтобы ее понять.

А все это надо сделать потому, что мы все жаждем счастья. И религия — и только она одна — дает верное, не гибнущее, от всех случайностей застрахованное счастье.

Да, мы жаждем счастья. И, быть может, одним из самых правильных ответов на вопрос:

• Что такое человек?

Был бы ответ:

• Разумное существо, жаждущее счастья.

Эта жажда счастья заложена в душе нашей, как наше законное и первобытное право. Первый человек был создан для блаженства, и душа его так настроилась, чтобы постоянно это блаженство воспринимать. И это свое настроение первый человек передал нам, как основное чувство, в своем духовном наследстве.

И ошибка не в том, что мы на земле этого счастья ищем. А ошибка в том, что ищем его не там, где надо.

В этой книге, носящей заглавие «Идеалы христианской жизни» будут показаны те тихие картины ничем не разрушимого христианского счастья, которое нисходит на человека, внявшего заветам Христа и воплотившего их в своей жизни.

Е. Поселяни

КНИГА ПЕРВАЯ

ВЕРА И ПУТИ К ВЕРЕ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Душа—христианка

В области всех высших движений человеческого духа мы встречаемся с одним ярким явлением — прирожденною способностью известных людей к какой-нибудь особой деятельности духа.

Что, по-видимому, сложнее, отвлеченнее, недоступнее для ребенка, как мир звуков, гармонии — музыка.

Между тем — встречаются постоянно дети, которые в еще без- сознательные годы как-то невольно тянутся к звукам, точно отыскивают в мире таящуюся в нем гармонию.

Разве слышна она в мире? Разве природа сама по себе дает слышать людям те изумительные сочетания звуков, какие великие музыканты улавливают откуда-то внутренним таинственным слухом своим, и облекают в ту красоту, которая потом веками трогает, утешает, восхищает людей?

Кто научил, кто объяснил в заброшенной глуши, хотя и богатой помещичьей усадьбе какому-нибудь неповоротливому ребенку, Глинке, будущему создателю русской национальной музыки, что есть известные сочетания звуков, которые погружают душу в какое-то счастливое созерцание, дают ей то прилив бодрости, веселья, то навевают сладкую грусть, то дают радостное предчувствие, то вызывают картины далекого и милого прошлого.

Ребенок и говорить еще не умеет. Но он уже чувствует какое-то волшебство звуков. Звон металлической посуды привлекает его внимание с той же полнотой, как пленяет внимание другого, обыкновенного ребенка, вид блестящей вещи, каких-нибудь золотых часов, которые он схватит на чьей-нибудь груди и не желает выпустить из рук.

В окно ворвется песня крестьянок, возвращающихся в село из лугов, с покоса — и маленький дичок весь насторожился. Он живо ловит новые для него и, в то же время, словно знакомые ему звуки.

Он слов еще не знает, а звуки понимает, и они говорят ему. А позже он сам заговорит такими звуками, которые примет, полюбит, поймет вся его родная страна, потому что в этих звуках выражена будет народная душа.

Мне пришлось слышать замечательного маленького скрипача, венгерца Франца Вечея. Этот восьми-девятилетний мальчик в первых годах нашего века восхищал весь музыкальный Петербург и Москву.

В жизни своей в то время он был общительным, живым, шумливым ребенком. Он с радостью играл с детьми своих лет и моложе. Когда на одном концерте одно лицо исключительно высокого положения подарило ему превосходную замысловатую игрушку — паровоз с вагонами, ходивший по рельсам, родители боялись, что вторая часть концерта пропадет, так мальчик был увлечен новой игрушкой.

С ним обходились настолько по-детски, что его приносили в концерт на руках, из гостиницы, находившейся против той залы Дворянского Собрания, где он играл. Зима была холодная; его обертывали в большую мужскую шубу и переносили на руках через улицу.

Одним словом, это был настоящий ребенок, не испытавший в жизни ничего ни тяжелого, ни сложного, что могло бы сильно толкнуть вперед его душевное развитие, дать внутреннему миру его ту зрелость, какую дает напряженное страдание даже детям.

И вот, однако, когда этот ребенок брал свою скрипку и начинал играть, вы слышали пред собой игру взрослого человека.

В игре его изумительна была не одна техника. Замечательно было то выражение, какое он придавал звукам, лившимся из-под смычка.

Под этой детской рукой струны то плакали горькими слезами о чем-то нужном для жизни, кровном и милом, безвозвратно ушедшем; то дышали гордым торжеством, упоением покоя; то слышался тихий шепот затаенной, робкой, ушедшей в себя любви; то рвались крики страсти; то одинокая душа грезила золотыми смелыми грезами, то грустила над изменчивостью и непрочностью жизни и счастья.

Перед вами стоял ребенок со скрипкой в слабых руках. И в этих детских руках, еле ее державших, скрипка пела о всем разнообразии человеческого горя и радости, о всей шири людского бытия, вскрывала все тайники бездонной и неохватной души человеческой.

Откуда бралось все это у беззаботного веселого ребенка, который за какой-нибудь час перед тем шумно резвился с такими же, как он детьми, — они отличались от него только тем, что на них не легла эта особая печать...

Это была душа музыканта, помимо всякого земного опыта несшая миру в звуках разом все то, о чем звуки вообще могут рассказать и рассказывают человечеству.

И как и почему эта душа вместила в себе богатство звуков и широко открывала это богатство миру, не изъяснить и не понять.

Согласиться ли со светлым видением, которое Лермонтов в юности своей низвел на землю, — думать, что душа, несомая в мире ангелом, прельстилась гармонией его песни и на земле старалась уловить, а потом и сама создать ту же гармонию?

Но в нем дышало что-то помимо него, высшее его самого и ему недоступное, и чрез него открывалось людям.

В великолепном рассказе (в одной исторической хронике Островского) Козьма Минин восклицает великолепные слова:

Сегодня мной владеет Бог...

И как часто эти слова можно приложить ко многим случаям жизни, когда человек чувствует себя, действительно, в чьей-то чудной высшей власти, когда им, действительно, владеет Бог...

Владеет Бог и музыкантом, который уже с колыбели слышит недосказанные другим людям мелодии, — те самые мелодии, которые он потом принесет в мир и которые будут напоминать людям об их вечной отчизне и поддерживать в них святую тоску по небу.

Владеет Бог и тем будущим художником, который, бедный деревенский мальчик, чертит куском угля на белой стене с изумительною верностью поражающие его вещи — прежде, чем научится держать в руке кисть и творить те полотна, на которые потом веками будут дивиться люди.

И если мы уверены, что Бог владеет душою человеческою в этих ее проявлениях, как же, с еще большею несомненностью, не думать, что, тем более, владеет Бог душою человеческою со стороны ее религиозных постижений...

Душа инстинктивно чувствует Бога, часто тоскует по Нему и всегда готова повернутся к Нему, как подсолнечник поворачивает свой крупный цветок к солнцу.

Это неопровержимая истина, которая чрезвычайно облегчает религиозную пропаганду.

Именно этой истиной — неутомимой религиозной жаждой души — объясняется то, как человек, только что гнавший религию, или издевавшийся над нею, вдруг становится ее защитником и навсегда преклоняет пред нею колени.

Жажда религиозной истины может томить и такую душу, которая, по-видимому, или совершенно не склонна к религии, или стоит в своих стремлениях на совершенно ложном пути.

Вспомним великого учителя вселенной, в столь пламенной, столь убедительной, столь покоряющей проповеди пронесшего по тогдашнему миру весть о Христе и Его заветах — первоверховного Павла...

Он гнал Христа — гнал Его не так, как гнали и презирали бы Его гонители всякой религии, — только потому, что она есть религия; он гнал Христа потому, что Христос казался Ему врагом религии, которую он тогда исповедывал и которой служил...

И вот, по пути в Дамаск, слышит он зов:

• Савл, Савл, зачем ты гонишь Меня!

Быть может, образ Богочеловека, о Котором он, столь близко принимавший к сердцу религиозные вопросы, не мог не слышать, — этот образ втайне уже покорил Савла, и он уже боролся внутри себя с этою начавшеюся для него чудною и необъяснимою властью.

И тогда этот зов стал для него поражением в нем ветхого человека и рождением в нем христианина. Так — с пути религиозного, но ложного, стал Савл на путь религии истинной.

А вот другой пример рождения веры в человеке, который, по-видимому, был совершенно лишен каких бы то ни было религиозных переживаний.

В царствование императора Александра Николаевича был представлен к церковным делам князь Александр Николаевич Голицын. С детства он был близко известен Государю, будучи его сверстником и товарищем. Но по всему строю его жизни никак нельзя было в нем предположить убежденного защитника веры. Назначению его к церковным делам удивлялись.

Как-то пришлось ему где-то отстаивать церковные интересы, и кто-то ему заметил:

• Странно слышать эти речи от вас, равнодушного к учению церкви.

• Нет, — воскликнул тогда князь; — я верю всему, как учит церковь!

И точно в ту минуту сошла на него вера, и больше не покидала

его.

До какой степени душа — христианка по самому существу своему, доказывает еще следующий случай, в своем время занесенный в повременную печать.

Дочь известного русского эмигранта и писателя Герцена, жившего в Лондоне, была воспитана совершенно вне церкви и не имела понятия о православном богослужении.

Ей было уже лет четырнадцать, когда проездом через Париж, ей случилось зайти в русскую православную церковь. Она входила в православную церковь в первый раз в жизни. И то, что она там увидела, почувствовала — ее потрясло.

Очевидно, душа ее была особенно восприимчива к впечатлениям религиозным. А тут вся полнота этих впечатлений, к которым другие дети православных семей привыкали исподволь, нахлынула на нее разом. И то, что она тут пережила, было так значительно, так сложно, так сильно, что организм ее не выдержал такого напора мыслей и чувств: она зарыдала и упала в истерике.

Знаменитое поэтическое создание немецкого всемирного гения Гете, Миньона, прекрасно передает смутные мечты ребенка, похищенного во младенчестве цыганами, — о далекой прекрасной отчизне.

Такая же Миньона — душа всякого из нас. Даже далекая от Бога душа томится по Богу и жаждет Его: жаждет, потому что, нося в себе масштабы бесконечности, только на Бесконечном может успокоиться...

Даже самая острота ненависти ко Христу иных людей показывает их веру.

Вот, теперь французское правительство борется со Христом, как боролся с Ним некогда Иулиан Богоотступник.

В этой борьбе есть какое-то безумие и бешенство злобы.

Желают изъять имя Христа из усть граждан, охранить слух детей от звуков этого имени, воспитывать детей вне всякого религиозного воздействия. Армия шпионов следит за служащими людьми, не порывающими с церковью, и офицер, который посещает храм и приступает к таинствам, попадает на дурной счет, и служебное движение его замедляется. Не то же ли было тогда, когда Иулиан Отступник посылал в изгнание христиан, всячески издевался над христианством, завалил храм гроба Господня и другая святыни Иерусалима, чтобы истребить на земле все следы Христовой жизни на земле. Но против одного следа пришествия Христова был он бессилен: против следа, оставленного Христом в сердцах человеческих.

И если казалось из всех действий Иулиана, что он не признает Христа, это могло казаться только человеку близорукому.

И та власть, которую имел над Иулианом преследуемый им Христос, выразилась в предсмертном его восклицании, которое является одним из самых торжественных исповеданий, вылетавших когда-либо из уст людей, гибнущих за Христа и которое было теперь тем более знаменательно, что являлось последним признанием человека, посвятившего всю свою жизнь ненависти ко Христу:

— Ты победил, Галилеянин!

Христа Иулиан считал страшным призраком, который надо отогнать от человечества... Теперь же Христос вставал пред ним во всей своей реальности, во всей несомненности Своей вечной ю власти и Своей непреходящей победы и над ним, над Иулианом.

Ожесточенная борьба кончилась торжественным признанием побежденного...

Мог ли с мертвым так страстно бороться Иулиан!.. Жизненность власти Христа над миром, это чудотворное слово, чрез ничтожных рыбаков проникавшее вглубь семей, к недоступным тайникам семейных очагов, в ряды непоколебимого римского войска, к скамьям сенаторов, к гордым сановникам и в самые дворцы цезарей и склонившее, наконец, к ногам Христа равноапостольного Константина, — постоянно жгла и мучила Иулиана.

Христа не признавать нельзя. Можно с Ним бороться или Ему покориться. Но чувствует Его всякая душа.

И сколько среди нас, в нашей обыденщине, таких Иулианов, которые кричат о своем неверии и своим неспокойным отношением ко Христу только доказывают, какую власть имеет над их душою Этот, отрицаемый ими Христос.

Если я считал Магомета ложным пророком, я говорю о нем спокойно, потому что для меня Магомет — величина не существующая, не имеющая для меня ровно никакого значения. Я могу его поклонников, учеников его ложного учения, жалеть. Но могу ли относиться к самому Магомету с проклятием, или с ненавистью к заблуждающимся его ученикам?

Я просто прохожу мимо них, как мимо людей, совершенно мне чуждых по духу.

Но посмотрите на другого невера.

С каким жаром станет он говорить вам против Христа и христианства, каким горит он чувством злобы и ненависти...

Мечта, обман?.. Но отчего же эта самая мечта, если это только одна мечта, так его тревожит...

Нет! Его ненависть — это только оборотная сторона той любви, которую возбуждает к Себе Христос в других людях... Это только любовь мучительная и мучающая, вместо той, чтобы давать счастье и покой.

Замечали ли вы в земных отношениях проявление глубокой ненависти некоторых лиц к тем людям, к которым их тянет, но которые не идут на сближение с ними?

Бывает также, что человек чем-нибудь страстно восхищается, но видит, как предмет его восхищения от него далек и для него недоступен, и из-за этой недоступности начинает его ненавидеть.

Так же приблизительно бывает у некоторого разряда людей относительно Бога...

Божество стоит пред ними несомненною реальностью. А они, ослепленные этой несомненностью, чувствуя Его, но не постигая Его, а по своему складу стремящиеся все себе объяснить и все, так сказать, ощупать руками, — раздражаются и, неспособные признать и преклониться, в то же время — неспособные, по крайней мере, наедине с собою, не на людях — неспособные, отрицать, — страдая от этой двойственности, начинают ненавидеть источник своего страдания.

Душе нашей необходимы известные экстазы. Душе нашей необходимо найти что-нибудь бесконечно высокое, совершенное, верховное, чтоб пред этим преклониться. И мудр и счастлив тот, кто в этой жажде находит Божество, и Ему отдает весь жар нерастраченных восторгов, все удивление и всю любовь свежей непорочной души.

А есть люди, отворачивающиеся от Бога из гордости, и становящиеся добровольными рабами других людей.

Я раз слышал спор двух молодых людей, одинаково талантливых и искренних и с сочувствием относившихся друг к другу.

Один был человек свободный, потому что был верующий, и в вере находил полное удовлетворение всем душевным запросам. Другой был неверующий, и гордился своим неверием. С этой мнимой своей высоты он строго судил другого.

• Удивляюсь, — говорил он, — такому характеру, как ваш, который нуждается в том, чтобы создать себе какого-нибудь идола и бултыхаться пред ним на колени... Прямо, унизительное состояние!.. Не могу спокойно думать о таком раболепстве.

А я думаю, — отвечал другой, — что тот, кто дорожит именем «раб Божий», тот самый свободный в мире человек... Он в полноте чувств подчинил себя великому Божеству, и в Нем нашел свободу от тех земных мелочей и земных уз, в которых бьется человек, вами называемый свободным, а попросту раболепствующий пред миром, когда мнил освободиться от Божества.

И это было правда... Тот, кто называл себя свободным, потому что не служил Богу, был, на самом деле, совершенно заверченный миром и опутанный разными узами человек.

• Поймите нелепость вашего отрицания Бога, — говорил другой, — неужели разумный человек может утверждать, что мир произошел и поддерживается в своей стройности без единой объединяющей творческой и промыслительной мысли? И ваше отрицание Бога так же бессмысленно и странно, как если б вы стали «отрицать» ваших родителей. Вы от них произошли. Ведь вы можете говорить все, что угодно. Но ваш отец — есть ваш отец, и ваша мать — есть ваша мать...

• А Бог!.. Говоря против Него, вы вдыхаете в себя Его воздух; звуки вашего голоса и всяким вашим движением вы осуществляете жизнь, которую вложил в вас Он... Для отрицания Его вы напрягаете ту мысль, которую пробудил в вас Он... Одним словом, отрицая Бога, вы совершенно подобны тому человеку, который, ныряя в волнах моря, кричал бы, что он не знает, что такое море, что он этого моря никогда не видел и не чувствовал...

Ведь, мы купаемся в море того, что Богом задумано, создано и нам вручено; вокруг нас непрерываемая цепь Божьих благодеяний; и мы вдруг пускаемся отрицать!.. — Но откуда тогда это ожесточение и злоба?..

В этом ожесточении слышна тогда мучающая этих людей борьба против самих себя.

Они внутренним чувством, тем прозорливым внутренним взором, которым мы воспринимаем все самое важное в жизни — этим чувством они ясно чувствуют Бога, и это же чувство говорит им о том, чем человек Богу обязан, и как не благородно ничем Богу за все не воздавать.

А гордость ума и какая-то ошибочно понимаемая свобода мешает им склониться пред Христом, припасть к Его кресту... Они «отрицают» угрюмо, подзадоривая самих себя, и, вместе с тем, в то же время опасливо на себя оглядываясь.

Да, в душе нашей есть что-то влекущее нас к Богу какою-то бессознательной силою.

Как подсолнечник так уж создан, что поворачивает к солнцу свою шапку, так и душа наша поворачивается к Богу, — и иногда в те именно дни, когда мы этого всего менее ожидаем.

И тогда вдруг становится ей понятным то, что было дотоль непонятным. И слезы умиления сменяют собою ожесточенную сухость.

Христос, Христос, к Тебе влекутся сердца, которые бы хотели Тебя ненавидеть. И на Тебя оглядываются те, которые бы хотели Тебя забыть.

Среди общей смены, общей гибели и крушения, один неподвижно . стоит Твой образ: И над ним горит двумя звездами, непостижимо слитыми в одну, Твоя незаходимая слава Божества и мученичества.

К жалящему тернию Твоего венца жадно тянутся люди, распаленные страшною и священною грезой пить с Тобою Твою муку.

И преследуемый, осмеянный, вновь и вновь заушаемый и отрицаемый — один, один Ты владеешь веками: не как мечта, созданная человечеством, а как единая действительность, воплотившая свою мечту творчества и жертвы.

Мудрецы жаждали детской в Тебе веры, цари оставляли престолы, чтобы обнимать Твои сочащиеся кровью ноги и замирать в верности Тебе, смотря на безмолвие Твоей крестной муки.

Итак стоишь Ты, веруемый и теми, кто Тебя отрицает, чаемый и теми, кто от Тебя отвернулся — вечный, непоколебимый, неустранимый.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

Область веры. Ее суждение и расширение

В общежитии, когда говорят о вере и о религии, имеют обыкновенно в виду только одну ограниченную часть жизни.

Область веры подразумевают тогда, когда говорят о церковных таинствах, о храмах, иконах, мощах, богослужениях, говений, молебнах, панихидах. Но многие ли дают себе отчет в том, что вера должна проникать всю решительно жизнь человека, — все его интересы, мысли, поступки, надежды, мечты и расчеты.

К религии истинно религиозного человека можно приложить слова, сказанные одним поэтом любимой и далекой женщине:

Везде и всегда ты со мною:

Ты со мной невидимка в мечтах,

В размышлении, в радости, в скуке,

В дуновеньи весны и в цветах,

И в звезде на ночных небесах,

В аромате, и свете, и звуке...

Вот, когда первые христиане из язычества обращались ко Христу, они ведь не всегда уходили в пещеры, к аскетическим подвигам, в отшельничество. Не все из них также гибли на аренах. Многие оставались жить в миру, не прерывая своих прежних занятий. Сколько, например, известно великих святых, которые до своего крещения служили в войсках и, обратившись ко Христу, продолжали быть воинами, служа честно прежнему своему делу и отказывались от повиновения только тогда, когда их принуждали отречься от Христа...

И Иоанн Креститель, когда к нему приходил креститься народ с исповедыванием грехов своих, — не отрывал народ от прежнего его быта, не приказывал бросать своих прежних занятий, но старался вносить новую струю благообразия, мира, доброты и добросовестности в эти занятия людей грубых, и темных, но не лишенных светлых стремлений, что доказывалось уже самим их приходом к иорданскому пророку.

И наученный им воин помнил, что он не должен обижать беззащитных жителей, мытарь-сборщик податей — помнил, что он не должен брать больше положенного... Новое что-то и лучшее входило в жизнь этих людей и незаметно ее преобразовывало.

По-видимому, какое христианству дело до того, что я купец, и каково может быть воздействие христианства на меня в моем купеческом деле?

Воздействие может быть громадно: и воздействие как по приемам, которые внесет в дело моя христианская совесть, так и по целям, которая будет преследовать моя торговля.

Истинный христианин, например, никогда не позволит торговать себе таким товаром, который вредит людям, как бы этот товар ни был прибылен для купца.

В последние годы, например, многие получали крупные барыши от издания соблазнительных книг и таких же картинок. По развращенности своей, люди жадно бросаются на такого рода издания, которые непременно склоняют их к соответствующим действиям. Попадая в руки юношества, порою еще чистого, эти проклятые книги и картинки возбуждают в них нечистые пожелания и бывают причиною их падений.

Так неужели же возможно, чтобы верующий человек решился на такое прибыльное и легкое, но предосудительное, занятие?

Есть очень много занятий, которые ведут к верному и скорому обогащению, но о которых христианин даже страшится думать.

Будет ли, например, христианин, который по тому уже самому является народолюбцем, — будет ли он, например, содержать кабак, зная, какое развращающее влияние имеет кабак на всю округу повсеместно, и особенно, вследствие слабости русского характера, подрывая народный труд, семью, благосостояние населения, вызывая разорения, преступления? Кабатчик, можно сказать, пьет кровь народную — и этой крови христианин пить не будет.

Только полное недомыслие или, хуже того, постыднейшее из лицемерий — лицемерие пред самим собой и преступная неискренность пред Богом — только эти прискорбные явления могут объяснить то, что находятся люди, считающие себя верующими и разглагольствующие о высоких предметах и, вместе с тем, в своих имениях занимающиеся перегонкой хлеба в спирт, превращаемый в водку, в волнах которой тонет и гибнет сила великого русского племени.

Мне пришлось видеть обратное: как христианская совесть заставила владелицу одного крупного имения, женщину умную и направлявшую свою жизнь по Евангелию, заставила закрыть подобное заведение, давно существовавшее в имении.

В этом имении исстари работал пивной завод. За аренду его платилась хорошая сумма, представлявшая собою самый верный источник дохода. Как известно, пиво гораздо менее опасно для здоровья и для благосостояния населения, чем водка.

Но владелица имения вообще старалась об улучшении условий жизни окрестного крестьянства. В этих целях она завела церковное общество трезвости, устроила около церкви дом для чтения крестьянам с показыванием теневых картинок, украшала местные церкви, поддерживала школы...

И, как женщина умная и искренняя, она поняла, что нахождение в ее имении завода идет вразрез с ее деятельностью для крестьянства. Она не стала успокаивать себя, как сделали бы другие, всякими натянутыми рассуждениями: что, все равно — кто бы вино ни выделывал, нужное количество его будет пьяницами выпито, и, если не у нее в имении, то у кого-нибудь другого выгонит это пиво этот самый арендатор завода, так что она, причиняя себе ущерб, не отнимает ни от чьих уст ни одной кружки этого довольно невинного напитка.

Она скорее решила пойти на убытки, чем заглушать тихий голос совести, советовавший ей прикончить это дело. И она прикончила.

Далее, христианин никогда не позволит себе вносить в свою торговлю тех сомнительных приемов, на которых у некоторых торговцев вертится весь расчет: надуть в известной местности товаром дурного качества, но «показанным лицом» наибольшее количество народу, и затем перекочевать в другое место для той же плутни.

Будет ли христианин набирать товара или денег в долг с затаенною, но ему самому заведомою целью: не заплатить и объявить себя несостоятельным должником, припрятав деньги и переведя имущество на жену?

А ведь многие богатели такими мнимыми банкротствами, причем бывали случаи, что человек намеренно банкротился два-три раза, присваивая или, вернее сказать, воруя доверенные ему деньги, причиняя расстройство дел у доверившихся ему лиц, — быть может, пуская некоторых по миру.

И потом, как ни в чем ни бывало, эти люди гордо жертвовали часть награбленных ими денег на храмы, как будто эта цена народной крови и народного несчастья могла быть угодной Богу!

Может ли христианин заниматься ростовщичеством, наживаясь на несчастьях или пороках людей, выдавая им такие суммы, которые страшным ростом в несколько лет увеличиваются в несколько раз?

Таким образом, вот пример того, какую чистоту внесет христианство в главное занятие, которому посвятил себя человек.

Насколько можно во всякое занятие вносить струю христианства, мы поймем, если только вспомнить обращение с нами хотя бы разных лиц, с которыми мы сталкиваемся по делам.

В железнодорожной кассе на наш вопрос нам отвечают нетерпеливо, грубо: тут у этих людей в отправлении их служебных обязанностей нет и тени христианского настроения.

Нас сочувственно выслушивают, дают все нужные указания, предлагают такие удобные поезда, о которых мы и не знали: это человек христианского настроения.

А начальник в отношении своих подчиненных: если он ко всем равен, смотрит на усердие и знание людей, а не на заискивания пред собой, никогда не покривит душой и из-за личной выгоды не предаст казенного интереса — это христианское поведение.

Насколько может далеко идти христианская заботливость о своих подчиненных, вот тому пример.

Один господин, управлявший казенным местом, представил к награде одного из мелких чиновников. Он его еле знал, но непосредственный его начальник свидетельствовал о его усердии.

Представление не было уважено. Тогда управляющий объявил, что или подчиненного наградят или он уходит в отставку, так как не потерпит, чтоб достойного человека лишали награды. Управляющим дорожили, и потому дело уладилось.

Из всех приведенных примеров ясно, насколько широко применение веры к жизни, как во всяком деле своем человек всегда может отдать себе отчет, со Христом ли он в этом деле или нет.

И вот почему области жизни, освящаемые верою, гораздо шире, чем принято думать.

Напрасно полагают, что только храм и обряды религиозные составляют область жизни, освящаемую верою.

Все, что в быту человеческом достойно и чисто: все то благословляется Богом.

Если я добрый православный, и исполняю тщательно все церковные предписания, для меня этого еще мало.

Мне мало того, что я с Богом на молитве, с Богом в храме, что я с Богом в те минуты, когда надо мной совершаются таинства Церкви.

Я хочу, чтобы в моей жизни не оставалось ни одной минуты, когда бы я не чувствовал и не сознавал себя с Богом.

Для меня было бы обидою и горем, если б меня стали уверять, что я только тогда с Богом, когда исполняю свои чисто религиозные обязанности, а все остальные часы моего существования принадлежу только миру.

Нет, я хочу знать, что Бог при мне, и я в Нем, когда я занимаюсь главным жизненным делом своим.

Вот, если я чернорабочий, и занимаюсь, положим, мощением улицы, — я в то самое время, как сижу у груды камней и разбиваю молотком камни, зажимая их между ногами, обутыми в лапти и обвернутыми под лаптями в толстые портянки — в это самое время я служу Богу, совершаю дело Богоугодное.

Во-первых, я исполняю заповедь, данную Богом Адаму при изгнании его из рая «в поте лица твоего ты будешь есть хлеб» — и зарабатываю этот хлеб, действительно, в поте лица. Труд мой тяжел, а оплачивается скудно. Труд мой опасен. Я сижу на припеке солнца, глядя на светлые, раскаленные каменья, и, при слабости головы, меня может поразить солнечный удар. При раздроблении камней молотком осколок легко может попасть мне в глаз, причиняя глазу по моему невежеству и по неумению найтись в беде и скорее хорошенько промыть его — значительную болезнь. Спина больно ноет у меня, когда я, разогнувшись после нескольких часов этой скучной однообразной работы, поднимусь на ноги, и ноги еле держат меня.

Но я работаю и не ропщу. Я утешаю себя в работе мыслью, что Господу угодно было дать мне именно этот, а не какой-нибудь другой удел в жизни.

Я подкрепляю еще себя мыслью, что другие сидят голодные, вовсе не находя работы, которую мне послал Бог.

Наконец, если я семейный, то я, прокармливая своих детей трудом своим, из-за них не доедая, исполняю тем заповедь Божию — «раститеся и множитеся, населяя землю».

И поэтому все время работы моей я буду считать провождением времени не менее религиозным, как если б я проводил это время в молитве.

Я молюсь Богу трудом моим.

Еще большее религиозное значение приобретает мой труд тогда, когда он не только кормит меня, но и заключает сам в себе высокую цель.

Если я учу юношество добру, вселяю в него ясность знаний и благородство понятий, то разве всякая минута моего труда не будет В то же время и служением Богу?

Или, если я избрал себе трудное и высокое звание врача, и, подвергая свою жизнь опасности заразы, помогаю больным, бесстрашно еду на борьбу с какою-нибудь эпидемией, где есть много вероятий заразиться мне самому и погибнуть: разве тогда всяким дыханием своим во всякую минуту врачебной деятельности моей, я не служу всеми силами моими Богу, воплощая на деле величайший из заветов Христовых: «больше сея любве никтоже имать, да кто душу свою положит за други своя».

Некоторые люди, строгие приверженцы буквы закона, могут сказать: всякое доброе дело религиозно только тогда, когда оно и творится на религиозной основе. Поэтому всякое хорошее дело только религиозно, когда оно совершается во имя Христа.

Тут предстоит разобраться в очень важном вопросе о том, как можно, с именем Христа на устах, быть во всем врагом Христовым и как, стоя, по-видимому, далеко от Христа, дышать Христовым духом, жить заветами Христовыми.

Представим себе двух людей, из которых один считает себя верующим и выказывает себя таким; другой же никогда ничего не говорит о вере, и его считают не верующим.

Но в чем у первого выражается вовне его вера?

Он посещает богослужения, преимущественно в тех храмах, где можно видеть службу торжественную, благолепную, богато обставленную, послушать хороших певчих, голосистых диаконов.

Вернувшись домой после такой службы, где он, в сущности, только услаждал свое зрение и слух, он весь преисполняется гордости, что он, мол, такой усердный до Бога человек. Точно так же, с тем же самодовольством, он исполняет совне религиозные обязанности: вяло пересказывает духовнику на исповеди какие-нибудь мелкие грешки, умалчивая о преступлениях своей гордости, жестокости, тщеславия, самолюбия и строгого осуждения людей; с холодным сердцем приступает к святой Чаше, и, опять-таки, кичится тем, что, вот, он такой замечательный христианин.

И в ожидании смертного часа своего он точно так же исполнит все положенное: примет соборование маслом и приобщится. И, может быть, над гробом его, в храме, будет сказано о нем похвальное слово: о том, какой это был примерный «сын церкви», и какое назидание можно почерпнуть из его жизни.

А на деле, это был никому не нужный и нравственно ничтожный человек. Он на своем веку не подошел близко ни к одной человеческой душе, никому не стал дорог, нужен, необходим. Он не только не страдал горем людей, но тщательно отвертывался там, где от него ждали участия, и резко отказывал тем, кто его о чем-либо просил.

Это был человек, который приближался к Богу только устами своими, и устами чтил Его. Сердце его далеко отстояло от Бога, и тщетно было почитание его.

Он не сделал главного, что Господь поставил признаком близости к Нему: он не творил волю Божию, не любил людей и не приносил себя в жертву им,

Когда пред ним люди утопали в море житейском, и довольно было протянуть им руку, чтобы спасти их, он не двигал пальцем, и к скудным жертвам, которые он, скрепя сердце — более из тщеславия, чем из сердечного расположения, — делал для храмов, можно приложить слова «Милости хочу, а не жертвы».

И, если спросить: «Да в чем он разнится от язычника, который прожил, исполняя внешние обязанности своей религии и никогда ничего не слыхал об учении Христа?» — на этот вопрос можно ответить лишь: «Этот человек в жизни своей ничем не разнился от такого язычника. Благодать Христа ничем на нем не отразилась. На нем не видно было печати Христовой. Он только совне принадлежал Христову стаду, совсем непричастный Его духу».

Теперь, как противоположность только что описанному человеку, возьмем человека, во всем ему противоположного.

Пусть это будет пылкий молодой человек, весь поглощенный внешним миром, и ещё сам не уяснивший себе своих религиозных верований.

Он слишком прямодушен, чтобы исполнять религиозные обряды, когда в душе его нет соответствующего религиозного чувства, а поэтому он не приступает к этим обрядам.

Но в нем кипят горячие благородные чувства, порывы к добру, возмущение всякой несправедливостью и всяким злом, которое он пред собою видит.

Для него увидать кого-нибудь в горе — значит пожалеть этого человека, а пожалеть для него — значит помочь. И он от скудных средств, которые еле дают ему существовать, готов оторвать «лишнее», самому не быть вполне сытым, чтобы поделиться с другим человеком, который совсем голоден.

Даже не сознавая, как прекрасно его поведение, — он, может быть, своим трудом содержит старую мать или учащихся братьев и сестер... Наступает какое-нибудь общественное бедствие, которое задевает чувствительные струны его души, например, сильная эпидемия, и он бросается на помощь, забывая себя.

Весело напевая, далекий от мысли корчить из себя героя, он, точно делая самое простое, обыкновенное и незначительное дело, отправляется туда, где царствует ужас и смерть, где неутомимо косит свою жатву смерть, и в борьбе с нею погибает.

И вот, теперь спросим себя: кто по духу ближе Христу, кто полнее исполнил Его завет: тот ли человек, у которого для человечества был в груди немой и холодный камень, которого никакие развертывающиеся пред ним беды человеческие, никакие громкие стоны не могли вывести из неподвижного равнодушия и который поставил себе в жизни одного идола, себя самого, и этому идолу служил, хотя часто имел на устах имя Христово и внешне казался в общении со Христом?.. Или человек, который не злоупотреблял именем Христовым и казался совне далеким от Христа, но на деле до крайних последствий и до лучезарного конца довел то, чему учил Христос?

Ведь корень познается по дереву. Корень жизни первого — чисто языческий, корень жизни второго — христианский; и первый дышал язычеством, второй — Христовым духом.

Ведь — не тот мой, кто на словах распространяется о любви ко мне, а на деле действует во всем совершенно противоположно моей воле. Мой тот, кто настойчиво творит самые дорогие и близкие мне дела. И Христу близок не тот, кто пустосвятно твердит на людях, — быть может, наедине и не упоминаемое Им никогда — имя «Христос, Христос» и ничего не делает из заветов Христовых; а дорог тот, кто молча, не ожидая и не требуя себе за то небесной награды, как нечто простое и естественное, с горящим сердцем и

веселым видом соблюдает величайшую заповедь любви...

Нельзя не задуматься над словами Христа о том, что спросится с нас, главным образом, на страшном суде.

Тогда Господь Христос скажет:

• Приидите, благословенные Отца Моего, наследуйте Царствие, уготованное вам от сложения мира. Ибо Я алкал, и вы дали Мне есть, жаждал, и вы напоили Меня, наг был, и вы одели Меня, болен и в темнице, и вы также посетили Меня.

И они спросят:

• Господи, когда мы видели Тебя алчущим, и накормили Тебя, жаждущим и напоили Тебя, нагим, и одели Тебя, больным или в темнице, и послужили Тебе?

И скажет им:

• Так как вы сделали это для одного из братьев Моих меньших, то для Меня сделали.

Итак, из этого следует, что Христос принимает всякое добро, оказанное человеку другим человеком так, как будто это добро оказано непосредственно Ему Самому, причем даже не сказано тут, чтоб это добро должно было быть сделано во имя Христово: просто только сделано.

Равным образом, отсутствие любви к ближнему, проявленное человеком в воздержании от деятельной помощи ближним, — принимается Христом, как преступное равнодушие к Нему Самому, как измена и отречение от Него Самого.

И выходит, что первый, с лицемерным образом своего благочестия, был изменником Христу. Второй, со своей кажущеюся далекостью от Него, был Христов верный раб и работник.

«Дух дышет идеже хощет», часто бессознательно для самого человека, и чудом Божией мудрости и промышления человек, считающий себя неверующим, прославляет Бога делами, которые внушает ему Бог, и он покорно слушает внушения этого тайного гласа Божественного...

Мало размышляющие и грубые люди не понимают также, какое могучее орудие для прославления Себя людьми — и не только для душевного возвышения их, но и для привлечения их к Себе, Господь избрал в том искусстве, произведения которого являются часто громчайшими и славнейшими органами Божьей славы, тем высочайшим и бессмертным языком, каким душа человеческая поет Богу свою заветную песню.

Кто стоял в той тихой обособленной комнате Дрезденской картинной галереи, где хранится величайшее произведение кисти Рафаэля, — Сикстинская Мадонна, кто робко и с восторгом, как человек, без прав на то залетевший в небо, всматривался в это небесное явление, в это торжество материнства и девства на лике Пречистой, в это изумительное искусство, которое дало возможность Рафаэлю изобразить Богоматерь так, словно Она не стоит пред нами, а тихо-торжественно-величаво движется на облаках; кто созерцал на высоком челе Ея и сияние непорочности и ту высокую ясность мысли, с которою Она несет миру Младенца Христа; кто трепетал пред этим величием взора Младенца, в котором чудным образом невинность и беспечная радость детства сочетались с творческим величием и вдумчивостью; кто видел этого святого Сикста и великомученицу в радости безмолвного созерцания и упоения тою невыразимою святынею, которой они предстоят; кому сияли эти два херувима с мечтательностью во взорах, с проникающим их блаженством бесплотных духов, тот понимает, как высоко может подбросить душу в надземные области истинное искусство.

Редко кто входит в эту одинокую обособленную комнату, где стоит эта великая картина: редко кто входит наскоро и недолго в ней остается.

Еще только приближаясь к этой заветной комнате, вы чувствуете необъяснимое волнение; вас уже охватило, встало пред вами все, что вы слышали и читали об этом удивительном полотне.

Сколько бы народу там ни было, голосов не слышно. Если изредка кто и перемолвится словом, то это слово произнесено шёпотом, как во время богослужения в алтаре... И те, кто стоят, и те, кто сидят на единственной длинной скамье по стене, не сводят глаз с поднятой высоко от пола картины. Не смотрят, а созерцают...

Такое же молчание умиления было бы, верно, и в те мгновения, когда бы Пресвятая, спустившись с небес с предвечным Младенцем, тихо пронеслась пред людьми на облаке над землей лучезарным видением...

Так что же: когда Рафаэль творил это вдохновенное произведение, в красках отражая святую мечту, жившую в его душе — мечту о Деве и Младенце Христе, не было ли тогда его дело одним из высших дел, доступных человеку, не служил ли он тогда Богу, извлекая из души своей и оставляя на веки людям такую святыню и красоту, пред которой люди переживают нечто высшее, чем молитву; которая дает им видение живого неба.

А трогательный Мурильо, с его картинами Приснодевы, в облаке ангельского ополчения возносимой к тому небесному Царству, где Она будет Царицей, со Младенцем Христом, то пьющим воду из черепка, который подносит к Его устам маленький Иоанн, то стоящим рядом с барашком — агнцем: Мурильо, весь какой-то небесный, с безбрежной детской верою, точно руками осязавший вечность с надземными областями.

А ваш Васнецов!

Если человек, способный к религиозному восприятию, входит впервые в Киевский Князь-Владимирский собор, на стенах которого собраны произведения Васнецова во всем расцвете его гения, его охватывает необычайное чувство близости и действительности того, что изображено на этих стенах, этих потолоках и столбах.

Вот «Богоматерь, несущая миру спасение» — знаменитая Богоматерь, столь распространенная в своих воспроизведениях.

Вот — великолепное изображение равноапостольной великой княгини Ольги, праматери русского православия. Как зорко глядят вдаль ее вещие очи, какою могучею силою дышит вся она, прозревшая истину и всенародно поклонившаяся Распятому Христу.

Вот, вверху, изображения ветхозаветных пророков в священном исступлении; вот и потрясающее видение по поясу купола «Блаженство святых о Господе».

Святые разных ликов, словно с силою снаряда, выпущенного из орудия, стремятся к отверстым дверям рая. Какое ликование, какое счастье! Вот — награда за тяжкий подвиг жизни, за верность Христу, засвидетельствованную у кого вольным уничижением, ежедневным самораспятием, у кого — кровию и муками казни... Вот они, проведшие жизнь свою «скитающеся, скорбяще, лишени, озлоблена», ютясь в пещерах и «в пропастях земных» — вот, они будут все увенчаны сейчас нетленными венцами славы, — цари, князья, дети, старые иноки, юные мученицы, юродивые и вельможи... Какое разнообразие лиц и выражений! Вот, крепко прижимая к груди крест, иссохшая телом, с седыми волосами преподобная Мария Египетская. Вот, с выражением невинной радости во взоре, весь светленький, в ореоле своего непорочного детства и своей святости, первый киевский отрок-мученик, сын Феодора-варяга, Иоанн со своим отцом.

Но кто эта одна, среди общего стремления тиха, задумчива, неподвижна? Уронив руки на колени, всматриваясь перед собой широко открытыми очами, она откинулась на руки несущих ее ангелов и замерла. На ней одежда царской дочери, украшенная самоцветными каменьями... Это великомученица Варвара, в которой, хочется думать, художник отразил живший в нем близкий и дорогой образ — великой Богоискательницы России.

Тихо и торжественно среди общего счастливого смятения возносится она в то Небо, которое давно, с того дня, как она познала и уневестилась Христу, спустилось в ее душу...

Неотразимое видение, возносящее человека «горе»!

А вот, в самом потолке, чудесные изображения Христа Распятого и над Ним — скорбящего Бога Отца.

О, эта склоненная на грудь с невыразимою мукою глава; эти распростертые по крестному древу и прободенные гвоздями руки!

О, эта мертвенная бледность, надвигающаяся на ланиты «Краснейшего из сыновь человеческих», эти уста, вещавшие миру новое слово, которые теперь раскроются только единый и последний раз, чтобы произнести последний возглас: «Отче, в руки Твои предаю дух Мой»!

Волнующий, незабываемый образ!

А над Ним — еще, быть может, более скорбный образ: Бог Отец, взирающий на крестную муку Сына. На простом каменном престоле воссел величественный седоволосый Старец, и все в Нем и в воздухе вокруг говорит о Его необоримой силе... Чувствуется, что одной мысли Его довольно для того, чтобы легионы ангелов слетели на землю, сняли со креста Единородного Сына Божия, облекли Его в царскую порфиру и вознесли на небо для сидения одесную Отца.

Но Он безмолвно смотрит на Страдающего и страдает.

И это сочетание скорби и безграничного могущества потрясает.., Эти руки, из ничего сотворившие вселенную, теперь не дрогнут, чтобы помочь распятому Сыну. Все окаменело, и застыли неподвижно верные Серафимы, готовые творить волю Посылающего, и с ужасом взирающие на муку Голгофы и на оставление Сына...

И вы, замерев, взираете на эту величайшую в мире трагедию.

А вот, обернитесь ко входным дверям. Над ними по западной стене встает видение Страшного Суда.

Эти поднимающиеся из недр земли, воскресшие по звуку трубы архангелов люди, эти кости, одевающиеся плотию, эти воссевшие на престолах апостолы, этот ангел суда в зеленом хитоне, с запечатанным тяжелою печатью страшным свитком дел человеческих в руках, — все полно ужаса и угрозы... И там, вверху, утвердился престол Грозного Судьи — Христос в белом хитоне протягивает пред собою книгу благовестия Своего, которая и будет судить мир. Коленопреклоненный Иоанн Предтеча, крепко зажимая в руке хоругвь своей проповеди, стоит с понурой головой; а «Предстательство христиан непостыдное, ходатайство ко Творцу непреложное», Пресвятая Дева, склоняясь к плечу Сына, просит милости к тому роду человеческому, который сам же Божественный Судия Ей усыновил.

И пред этим видением неизбежного часа страхом содрогается душа, и так хочется жизни светлой, чистой, в творении воли Господней. И, когда вы долго побродите в соборе во внебогослужебное время, вы выйдете из него в таком настроении, словно вы, как некогда отрок во время землетрясения в Царьграде, были занесены на небо.

Вот что дала кисть вдохновенного Васнецова людям. Можно ли поэтому отрицать, что всякий взмах его кисти при создании этих бессмертных творений был делом молитвенным?

Но есть полотна чутких мастеров, хотя и не посвященные творчеству непосредственно религиозному, но производящие высокое впечатление, пробуждающие в душе лучшие христианские чувства.

Возьмите, например, известную, небольших размеров, картину Перова «Похороны». Серым зимним днем едут лесной дорогой дровни, запряженные скверной лошаденкой. Простой деревянный, некрашенный и ничем не покрытый гроб. На дровнях сидит мальчуган в плохенькой одежонке. Вот и все. Но в это простое бедное событие художник вложил такую остроту безысходного и беспомощного горя, столько тоски, что вы стоите пред этим маленьким полотном, как пред куском живой жизни. Вам хочется идти за этим гробом безвестного труженика, который так же убого отправляется к последнему покою, как прожил свой печальный и трудный век. И потом вы говорите себе, что, если ничего нельзя сделать для этого мальчика, потому что его и не существует, то нужно найти других таких же несчастных и помочь им.

Или, вот, картина известного художника Лебедева, изображающая крестьянку, которая пришла в город проведать своего сына, обучающегося мастерству. Вид этого забитого, одетого в отрепья, голодного мальчугана, на которого с безграничным горем смотрит мать, производит такое впечатление, что так и хочется подойти поближе к этой среде, сделать что-нибудь для облегчения участи этих несчастных мастеровых детей.

А литература, истинная литература, произведения тех писателей, которые имеют право вслед за Пушкиным повторить о себе:

Что чувства добрые я лирой пробуждал,

Что прелестью живой стихов я был полезен И милость к падшим призывал.

Разве эти страницы, которые являются для вас любящим другом, советчиком, учителем и утешителем, над которыми вы то прольете теплую слезу умиления, то исполнитесь желанием подражать благородству героев, то постигнете всю низость своей жизни, и вам бесконечно захочется жизни новой, сильной и чистой — разве эти страницы, пробуждающие в вас высокие порывы и тем самым возвышающие вас до Бога — не суть дело христианское, и не внушены тому человеку, который их начертал, единственным Источником правды и света?..

А великие музыканты!

Не говоря уже о таких творениях чисто церковной музыки, как знаменитая «седьмая Херувимская» Бортнянского, в которой в тихом, сладостном и таинственном распеве, вы чувствуете величие и недоступную тайну приближающегося чуда, и слышите поступь наполняющих храм и готовых послужить при принесении бескровной жертвы ангелов, — не говоря о таких чисто церковных произведениях, как часто музыкальные отрывки настраивают душу высочайше религиозным образом.

Вот, например, развертывается пред вами великое вступление в оперу «Тангейзер» Вагнера, которая представляет собою борьбу в человеке земного и небесного начала.

Какая тоска по небу слышится в этих звуках, какое сознание ничтожества земли. И как утверждает веру в загробный мир и в ликующую вечность развитие последней темы.

Очищенная страданием, получив прощение ценою крестной жертвы, душа вступает в Вечность...

Пред вами разверзается небо. Звуки, все усиливающиеся и нарастающие, — волны жизни, стремящиеся в высоту, прорвали, наконец, преграду, отделяющую землю от неба, торжествуя втекли в берега бессмертия и плещут у самого Престола Господа славы...

Какое величие, какая красота, какой охват!

Тут не «вера» уже, ибо земное, с возможностью муки и сомнения, уже миновало. Тут уже «видение» «лицом к лицу», с несомненностью, тут уже ненарушимое блаженство обладания...

Вагнер сумел взять робкую, сомневающуюся душу человеческую и поднять ее до небес...

Из всех приведенных примеров видно, как ошибаемся мы, когда думаем ограничить область религии одними явлениями чисто церковного характера.

Нет, Бог решительно во всяком честном и чистом труде человеческом. Бог в нашем здоровом и чистом веселии, Бог во всем, где мы не идем против Его воли.

Среди американского юношества развит обычай — предпринимать многочисленным обществом прогулки по прекрасным американским озерам. И тишина вод, дремлющих под нависшими скалами, нарушается вдруг пением религиозных гимнов. Какое великолепное слияние торжественной красоты природы с восторженным излиянием юной человеческой души.

И, если я радуюсь чему, если я праздную что-нибудь, в чем выразилось Божье ко мне благодеяние, пусть не говорят мне, что я в радости моей вне Бога. Таким представителям мрачного христианства, для которых христианство все состоит из мрака подземных пещер, — я укажу на Христа, озаряющего сиянием Своим пир на браке в Кане Галилейской.

Не должно быть в жизни христианина той минуты, когда бы он не чувствовал своей связи с Богом. И не в одних лишь храмах должны мы искать и видеть Христа, а повсюду в жизни. Он стоит за тем бедным, который возбудил к себе наше сострадание; Он внушил писателю ту мысль, которая нас волнует; Он одел красотой тот мир, который нас так восхищает.

И когда вы, помолясь с утра Богу словами тех молитв, каким вас еще в детстве научили, выйдете наружу, и пред вами заблестит сияние дня, и радость бытия наполнит душу, тогда своими словами, от себя, поговорите с Творцом — скажите Ему:

«Как рвется душа моя благодарить Тебя!.. Не за одно только то, что Ты осыпал меня Своими благодеяниями, но за то, что Ты дал и мне и всем людям: за все, за все!

«За Твое изумительное творчество, за силу роста, заложенную в Твои творения, за блеск Твоих звезд, за радость Твоего солнца, за сверкание Твоей росы на изумрудах лугов, за бодрость и свежесть этого утра, за это сознание, которым я поклоняюсь Тебе, за эту жажду и стремление к Тебе, за Твое всепрощение, за встреченных мною людей, в которых мне сияли Твои искры, за мою жизнь, за счастье и за муку, за надежды, за вечность!»

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Воспитание веры

Иногда религиозное чувство зарождается в человеке само по себе, как-то бессознательно.

В среде, совершенно лишенной тяготения к вере, в среде, где все духовное подвергается злому осмеянию, где детям стремятся привить презрительное отношение к христианству и всячески клеймить пред ними это учение — и там часто, при этих обстоятельствах, вырабатываются счастливые природы с ярко выраженными стремлениями к религии.

Ведь в первые века христианства часто дети жесточайших гонителей христиан неудержимо влеклись ко Христу и получали мученическую смерть от своих родителей.

Такова, например, история юной девы, великомученицы Варвары, которая, втайне от своего отца, закоренелого язычника Диоскора, приняв христианство, была жестоко им гонима и отдана на невыразимые муки, завершившиеся усечением мечем, во исполнение слов Христовых — «предаст на смерть отец чада».

Современность знает такие же необыкновенные случаи — горячей, напряженной веры у детей, родители которых являются врагами Христа.

В наши дни Франция, как государство, пошла против Христа. Она запрещает упоминать имя Его в школах, выбросила крест из общественных зданий, изгнала всех монахов и монахинь, значительная часть которых занималась делами благотворения, учили юношество (лучшее среднее воспитание давалось в школах, которые содержали монахи), ходили в госпиталях за больными, посещали бедных.

В армии есть доносчики, которые доносят на офицеров, посещающих храмы, и эти офицеры — на плохом счету и задерживаются в своем служебном движении.

Вот что сталось со страною, которая некогда считалась «первородною дщерью» католической церкви, короли которой почетнейшим для себя титулом считали наименование «Христианнейший», со страною покровительницы Парижа девы Женевьевы, страною святого короля Людовика и другой великой девы, Иоанны Д’Арк, верою своею спасшей Францию от порабощения Англией.

Но религия пустила в этой стране слишком глубокие корни, чтобы весь народ пошел за безумствующим правительством.

И остаются верными религии множество людей, которые были в ней воспитаны.

Пишущему эти строки пришлось присутствовать в величайшем по размеру святилище Парижа, необъятной базилике во имя «Священного Сердца Иисусова», царствующей над Парижем с высоты Монмартрского холма — на потрясающем служении.

Во Франции есть братство, носящее название «мужей Франции» и объединившее в составе членов своих все решительно приходы страны. Раз в месяц в базилике Сердце Иисусова собираются они для молитвы о своей стране и о своей вере. Произносится с кафедры слово, освещающее положение страны и дело обороны в ней веры и народной верующей души от посягательств безбожного правительства, бывает торжественный крестный ход по окружающим базилику широким галереям, а до того вся церковь, наполненная мужчинами всех решительно состояний и возрастов, поет гимны.

Трудно передать величие, в котором к высоким сводам поднимается под звуки могучего органа гармонический крик этой несметной толпы, объединенной одной тоскою по старой Франции, согласно склонявшейся пред распятым Христом, одною мольбою о возрождении страны: 

Sauvez, sauvez la France au nom du Sacr'e Coeur! .

При выходе пришлось минут десять добираться до дверей, хотя я находился недалеко от них, и все это множество народа и только что слышанное пение вселяли одно твердое убеждение:

«Нет, во Франции еще не покончено с религией!»

Так вот, кроме людей и молодежи, принадлежащих к этой части Франции, сохранившей свою веру, кроме их тоскуют по религии дети отъявленных врагов религии. ¹

Дочь Жореса, известного политического деятеля, непримиримого врага Церкви, постриглась в монахини.

Другие единомышленники его узнавали, что взрослые дети их потихоньку от них ходят в церковь, приобщаются. Когда они упрекали детей в том, что они скрывают от них эти поступки, дети спокойно отвечали:

«Мы вас не обманывали. Мы исполняли то, что нам внушает внутренний голос, а чтобы не огорчать вас, мы этим с вами не делились. Ведь ни вы нам, ни мы вам не внушим своих убеждений».

И спокойно, без споров и борьбы эта молодежь продолжала жить в той церкви, которую рушили их отцы.

Есть какая-то особая высота и святыня в той душе, которая приходит к Богу сама по себе, по внутреннему влечению, которой Бог открывается Сам. Таким, именно, путем внутреннего чудесного озарения пришла ко Христу великомученица Варвара.

Отец ее не мог надышаться на свою дочь, а красота ее, по мере того, как она подрастала, расцветала так, что отцу ее казалось, что глаза людей недостойны видеть Варвару, и для нее была выстроена обширная высокая башня с великолепными палатами.

Лучшим утешением Варвары в ее одиночестве и блестящем затворничестве было смотреть с высоты на природу. Она любила уходить взорами в вечернюю пору в небо, горевшее мигающими звездами, словно возвещающими о каких-то великих, скрытых за этим загадочным шатром, иных мирах. Наблюдала она и красоту земли: праздники юных зорь, роскошь заката, изумрудный всход молодых посевов, колеблемые в летнюю пору ветром волны золотистых нив, немолчно шумящие вершины деревьев.

Захотелось ей, смотря на красоту мироздания, знать, кто же создал всю эту вселенную, украсил ее, как невесту, для неведомого жениха.

Как-то она спросила одну из своих воспитательниц, указывая на красоту неба:

• Кто это сотворил?

Потом, взглянув на красоту земли, на поля и рощи, на сады в их весенней свежей зелени, на возвышающиеся к небу горы, на тихие задумчивые воды, она опять спросила:

• Чьей рукой создана вся эта красота?

• Все это создали боги, — ответили ей.

Варвара стала расспрашивать, какие именно боги.

• Да те боги, — ответили ей, — которым поклоняется твой отец и которые стоят у него, — золотые, серебряные, деревянные. Они все создали.

Варвара была вдумчива не по летам. И несообразность ответа, ею полученного, бросилась ей в глаза. Она возразила:

— Ведь, эти боги сделаны руками человеческими: как же эти выделанные людьми боги могли создать светлое, высокое небо и всю земную красоту, когда они сами не ходят ногами и не двигают руками?

Так осталась Варвара неудовлетворенною. Мысль ее не успокаивалась — она размышляла ночью и днем и глядела на небо, замерев пред его тайнами, сжигаемая желанием познать Творца и Его творение. И вот —Господь, видя высокую жажду этой души, Сам пошел к ней навстречу.

Как-то однажды, когда она смотрела на небо, разгораясь желанием познать Того, Кто его сотворил, к Кому стремилась ее душа, еще не познавшая истины, но требовавшая истины, — был ей глагол Божий.

Благодать озарила ум Варвары, внутренние очи открылись. Полнота истины озарила ее, и она сказала себе сама: «Един должен быть Бог, и Его не сделала рука человеческая, а Сам Он, имеющий собственное бытие, Своею рукою создает все. Един должен быть Тот, Кто поставил красоту неба, утвердил землю и освещает вселенную греющими лучами солнца, сиянием луны и блистанием звезд. Един Тот, Кто украшает землю различными деревьями, цветами, орошает ее руками, источниками и иными собраниями воды; Един должен быть Бог, Который все держит и всем дает жизнь, и обо всем заботится».

И вот, любовь к таинственному Богу, открывшемуся ее душе, стала, охватывать все существо Варвары чудными силами. Так бывает в любви земной, что, едва увидав человека, которого суждено любить всю жизнь, душа стремится всеми силами к этому человеку, лишь в его присутствии чуя в себе счастье и жизнь. .

То же, но в еще большей степени, было теперь с Варварой. Она жаждала узнать о Боге, думала лишь о Нем, изнывала в неведении, сгорала любовью к Тому таинственному и неведомому, Которого предчувствовала, но Который еще так мало был ей открыт.

Она не могла надеяться получить от кого-нибудь весть о Боге, потому что никто не входил к ней на башню. Лишь иногда тайными осенениями сообщал ей проблески истины Учитель и Наставник ее, Святой Дух, Который говорил с ее душою бессловесными знаками и никому, кроме ее одной, невнятными внушениями...

Как это было с великомученицею Варварою, — ясный ум не может не остановиться над таким вопросом.

Если нет ни одного людского предприятия, которое могло бы двигаться, никем не руководимое: то как же без верховного Начала могла бы держаться в своей изумительной стройности вся громада мироздания?

Такой ум сам собою придет к неизбежной вере в Творца и Промыслителя всего существующего. Затем для ума животного и глубокого и для природы, отличающейся справедливостью, представляется необходимым проверить те странные нападки на религию, которых он становится свидетелем. Он старается во всем разобраться. И, можно сказать, что иные люди, которые бы остались к природе равнодушны в те времена, когда религия не преследуется, — обращаются к ней всею душой во времена гонений.

Но этот путь, о котором сейчас было говорено, — путь непосредственной веры, есть путь немногих избранных душ.

В других веру надо воспитывать, и это воспитание веры принадлежит к числу важнейших задач жизни.

Нечего много распространяться о том, насколько для людей верующих кажется важным вопрос о том, чтобы передать свою веру детям.

Порою этою же заботой волнуются и атеисты.

Кто-то из французских известных отрицателей самолично водил свою дочь на уроки катехизиса — очевидно, желая воспитать в своей дочери ту веру, которой был лишен он сам.

Одна состоятельная женщина, очень образованная и считающая себя атеисткой, занимается столовыми, где кормят бедных детей. Как-то она рассказывала:

• Представьте, прихожу я в столовую. Дети садятся за столы, как ягнята, без молитвы. Я сейчас же велела им спеть молитву. Ведь это ни на что не похоже, — и самым строгим образом предписала надзирательнице, чтоб никогда не садились без молитвы.

Негодование в устах «атеистки» довольно неожиданное...

Но в том-то и дело, что атеизм, доведенный до последних выводов, до равнодушия, у содержательных людей почти не существует: или он бывает кроткий и примирительный, как вот у этой женской души, граничащий с верой, или ненавистный, воинствующий, а ненависть — это только оборотная сторона любви.

Так или иначе, эти люди чувствуют всю ценность для души религии, незаменимую поддержку, которую она оказывает людям, и не решаются отнимать у близких такое сокровище.

Одна мать нанимала на лето в деревню учителя-студента для своего сына, которому было тогда лет шестнадцать. Студент оказался во всех отношениях подходящим, но нужно было решить еще важнейший вопрос.

• Видите, — сказала эта заботливая мать, — я воспитывала моего сына верующим, и доселе сумела сохранить его в этом отношении от всяких колебаний. Я хотела бы знать, каково будет воздействие ваше на него с этой стороны.

• Место у вас, — отвечал ей этот, как видно, порядочный и честный молодой человек, — подходит мне во всех отношениях. Но я лучше лишусь этого места, чем скрою от вас правду. Я сам

неверующий человек, и от этого сильно страдаю. Зная по себе, как тяжело жить без веры, я, конечно, ни в ком ее не колеблю. И, если б я поступил к вам, я бы тщательно избегал касаться пред вашим сыном этих вопросов.

Так должен смотреть на это всякий человек, сочувственно и глубоко относящийся к людям.

Но, конечно, из этого осторожного молчания многого не вынесет детская душа. Нужно положительное воздействие.

Нельзя достаточно настаивать на том первостепенном значении, какое имеют для непробудившегося даже еще вполне сознания первые теплые и чистые впечатления веры.

В детской пред старой иконой тихо, бесстрастным умиряющим огнем теплится лампадка; старая няня пред иконою творит поклон за поклоном; с ближней колокольни доносится тихий мирный благовест.

«В Божью церковь идут Божьи дети...»

Окна трескучий мороз разрисовал прихотливым узором, а здесь, в комнате, тепло, уютно и отрадно.

И этот мир, это святое затишье, ребенок, быть может, вспомнит много раз потом в зрелые года, и многое прояснится тогда в его омраченной душе.

Мне вспоминается одно посещение усадьбы родных.

- Будучи по делам в одном старинном городе, я вспомнил, что тут неподалеку, верстах в двенадцати от города, живут в старой родовой усадьбе мои родственники. Я списался с ними, они выслали лошадей, и я поехал к ним как-то вечером.

После осмотра дома, строенного в начале 19-го века, со старыми семейными портретами на стенах, старою мебелью и старинною посудой, — я прошел за молодой хозяйкой в большую темную комнату.

• Тут его отец родился, — сказала она у порога, кивая головою

на мужа. ¹

А покойный старик был не рядовой человек, памятный в истории своего края.

Мы вошли.

Просторная комната с тщательно завешанными окнами была почти пуста, как это бывает в хорошо содержимых детских. На столе висел в металлическом киоте и в золоченой ризе Казанский образ Богоматери, пред ней светился чрез синее стекло лампадки нежный огонек.

• Этой иконой моего отца на свадьбу благословляли, — сказал тихо хозяин.

Посреди комнаты стояла колыбель с раскинутыми в стороны кисейными занавесками. В ней лежал спящий младенец, сладко чмокая губами.

Казалось, что лик старой иконы доставал своими благостными очами эту колыбель и осенял своей силой новое человеческое существование.

И эта икона какими-то узами связывала деда и внука, прошлое и будущее...

Вот — та здоровая, естественная обстановка, которою от рождения окружен ребенок христианских родителей.

А сколько трогательной поэзии в том, что молодая мать учит ребенка складывать пальчики руки в первое крестное знамение, учит его лепетать среди первых слов, которые он начинает произносить, великое имя «Бог».

Жалко того ребенка, которого мать не учила молиться, и жалко ту мать, которая предоставила эту заветную обязанность другим.

Замечательно, что дети совершенно не сомневаются в существовании Бога. Их еле мерцающее сознание, тем не менее, как-то способно охватить идею Божества.

Слова Спасителя «утаил еси сия от премудрых и разумных, и открыл еси та младенцам», открывают законное поле для весьма важных догадок.

Младенческая душа, начав рано свою религиозную жизнь, может еще в младенческом возрасте пойти очень далеко в религиозном своем развитии. Она может созерцать те тайны, в созерцание которых погружены, например, знаменитые два херувима на картине «Сикстинская Мадонна» Рафаэля, что Рафаэль поставил как бы на границе двух миров.

Были случаи в годы гонений, что грудные дети рвались сами на те пытки за Христа, которым подвергали их родителей, и являлись, таким образом, сознательными исповедниками и мучениками.

Кому приходилось наблюдать за выражением лица у младенцев, когда их только что приобщили, — тот мог уловить на этих, в общем мало выразительных, лицах какую-то особую печать святой непорочности, радости и созерцания...

И вот — то, что душа чувствует сама собою, к чему она сама поворачивается, как подсолнечник к солнцу, все это надо в детях укреплять, развивать, углублять.

С самого раннего нежного возраста детей нужно возможно чаще, хоть всякую неделю, приобщать. Как прививать дичку ветку благородного дерева, так ничем лучше нельзя сделать душу гроздью на Христовой лозе, как возможно частым ее погружением за трапезой Христовой в святыню Христову.

Известный в Петербурге духовник и проповедник, почивший протоиерей о. Алексей Петрович Колоколов, рассказывал, как одна его духовная дочь была выдана за богатого титулованного человека, который обнаруживал признаки душевной болезни. Доктора боялись, что дети выйдут ненормальные.

Со своей стороны о. Алексей предложил то, что было в его руках — средство духовное. Он советовал матери возможно чаще с первых же месяцев рождения приобщать тех трех мальчиков, которые у нее были от этого брака. И все они вышли вполне здоровыми и естественными людьми.

Детскому возрасту, конечно, непонятны разные догматические тонкости, которые им совершенно излишне и объяснять. Но в детях надо внедрять живое чувство к Богу. Чувство, что есть высшее, всемогущее, прекраснейшее Существо, Которому все открыто, Которое всегда готово выслушать человека и откликнуться ему.

И пусть сперва ребенок обращается к Богу со своими детскими, с виду пустыми и ничтожными, просьбами; это и есть та простая и непосредственная вера, та крепкая вера в Него, которая потом, конечно, с созреванием человека, примет иной оттенок.

В одном из благоухающих созданий русской литературы, принадлежащих перу человека, который, к сожалению, потом изменил Христу, в «Детстве и Отрочестве» графа Л. Н. Толстого, есть прекрасное описание детской молитвы, как, стоя в своем халатике, он помолится о папеньке и маменьке и вспомнить тут разом о всех людях, кто ему дорог в его детском мирке, и тут же попросить, чтоб завтра была хорошая погода и чтоб можно было идти гулять.

В «Войне и Мире» брат и сестра Ростовы взрослыми вспоминают, как детьми они молились, чтобы снег сделался сахаром, и выбегали на мороз смотреть, не случилось ли этого чуда по их молитве.

И вот, когда Николай, уже офицером, молится однажды, чтобы Бог помог ему выпутаться из одного очень сложного и тягостного положения, — во время самой его молитвы он вдруг получает письмо, которое нежданным и наилучшим образом все устраивает.

Детская безотчетная молитва со странными своеобразными просьбами обращается в сознательную молитву зрелого возраста.

В деле воспитания детей имеет громадное значение окружить их атмосферою веры и привить им добрые благочестивые навыки.

Вера искренних людей подчиняет себе других, невольно передается, перенимается, особенно в детском восприимчивом возрасте.

Я знаю одну семью, где при детях прожила с год бонна, русская девушка из Калуги, очень набожная. У нее в комнате висели у кровати образки, привезенные ею с собой из Калуги. Она постоянно говорила детям «о Божественном». Не отлучаясь от детей весь день, она, и в будни часто бывая в церкви, рано подымалась, чтобы идти к заутрени и ранней обедне. От нее дети услыхали в первый раз имена многих святых; она им рассказала о Саровской пустыне и о великом старце Серафиме, кормившем из своих ручек медведя, об Оптиной и ее старцах. Всякое утро после общей молитвы она поила детей натощак из маленькой рюмочки святою водою, и давал им по кусочку тех просфор, которые приносила с собою из церкви.

Всего год провела она в этой семье, так как служила для того, чтобы скопить себе на приданое — в родной Калуге ее ждал жених.

Но след, оставленный ею и церковной ее жизнью в душе детей, был глубок и не изгладился во всю их жизнь.

В этой же семье по летам дети гащивали в большом имении у пожилой тетки, не вышедшей замуж. Она была тоже женщина набожная и церковная, и такими же были служившие ей женщины.

Когда дети приходили по вечерам прощаться с тетушкой, они неизбежно заставали у нее старую ее ключницу, полуглухую старушку, с семи лет служившую при господах.

В это время происходило всегда обсуждение, за кого подавать на завтрашнее утро за ранней обедней просфоры и кого поминать за панихидой.

Старушка-ключница всякий день бывала у обедни и ежедневно подавала поминовенные просфоры «о здравии и за упокой». Часть имен, ближайших родных, поминались ежедневно, а часть в известные дни — дни именин, рождений и смерти: все эти памятные дни у госпожи ее были аккуратно записаны в особую книгу.

Зимою иногда тетушка брала с собой одного из маленьких племянников, обнаруживавшего особую набожность, с собою в Троицкую лавру под Москвой, где у нее были схоронены родители.

Дети знали о лавре и о преподобном Сергии с первых сознательных годов своих. У них была старая бабушка, доживавшая свой век на окраине Москвы, неподалеку от женского монастыря, где ждал ее последний приют. Ежедневно старая раскормленная лошадь, которою правил старый почтенный кучер, привозила в просторных дрожках или низких санях бабушку к монастырскому собору. Отсюда, отстояв обедню, она, опираясь на клюку, медленно шла своим старческим шагом к «могилкам» — мужа, незамужней дочери и сына, умершего мальчиком, соединения с которыми она покорно ждала в своей тихой и ясной старости.

По большим праздникам, несколько раз в год, ее старший сын привозил своих детей к матери, и в жарко натопленных маленьких и низких уютных комнатах, уставленных тяжелою семейною мебелью, устраивался обед.

Детей интересовали и старые большие иконы в дорогих окладах в бабушкиной спальне, и бесчисленное множество горшков со свежей, прекрасно содержавшейся зеленью и цветами на бабушкиных окнах, и старый серый бабушкин кот, тихо мурлыкавший на своей неизменной скамеечке с мягкой подстилкой, и на стенах старые

портреты, навешанные чинно и в порядке, всякого размера, и масляными красками, и водяными, и забавные дагерротипы на стекле, и старинная посуда.

Бабушка вела беседу медленную и тихую. Она любила вспоминать о разных подвижниках, которых знавала; рассказывала о святых местах, так как была охотница посещать их, и о тех чудесах, о которых за последнее время где-нибудь вычитала или услыхала. И от всех ее рассказов, с этой мирной обстановкой ее дома, что-то тихое, успокаивающее, полное доверия и предчувствия близкой вечности, вкрадывалось в душу, навсегда прокладывая в ней глубокую борозду.

После обеда дети шли обыкновенно в комнату к старой слепой бабушкиной служанке Нениле, жившей на покое. Нениле было много-много лет. Она была из подмосковных крестьян и хорошо помнила «француза», так как в двенадцатом году она была взрослой девушкой.

Дети усаживались рядком на мягкую кровать Ненилы, а старушка, никогда не сидевшая без дела, двигая спицами, в сотый раз рассказывала своим неспешным старческим голосом про разные истории «с французом».

Теплая светелка с большой изразцовой лежанкой была в полусумраке надвигающегося вечера мирно озарена огнем лампадки. Освещенная ею, проступала позолоченная резьба ветвей дешевого киота. По стенам в старых рамах висели подаренные уже давным-давно бабушкою Нениле выцветшие одного и того же размера гравюры с разными событиями из жизни преподобного Сергия Радонежского.

Первая изображала, как ангел является под дубом преподобному в детстве, и как мальчик стоит пред ангелом со сложенными руками для принятия благословения, с уздечкой, висящей у локтя. На одной преподобный месил тесто для просфоры. На другой — смотрел чрез окно кельи на множество птиц, наполнявших пространство монастыря, в предсказание множества учеников его. На третьей, сидя на обрубке пня в келье, занимался портняжничеством. На четвертой чудесно изводил из земли источник воды. На пятой посещала его Богоматерь. Была еще картинка, как его приобщают пред смертью, и как он при осаде монастыря поляками обходит монастырские стены, окропляя их святою водой.

И, смотря на эти картинки, дети принимались расспрашивать Ненилу о том, сколько раз она ходила «к Троице» на богомолье, и какие с ней по дороге бывали приключения.

Вот где и как узнали дети о преподобном Сергии Радонежском.

И для того мальчика, которого тетушка брала с собой в Троице- Сергиеву лавру, эти поездки были полны какой-то особой привлекательности.

Раннее-раннее вставание, чтоб попасть на поезд, который идет в начале седьмого часа, быстрый проезд по знакомым улицам Москвы, в этот час имеющим какой-то необычный вид, точно они другие; в поезде думы об этом великом отшельнике, — как он не мог усваивать себе того, чему его учили, и как ему явился ангел, чтобы просветить его ум (картинка в комнате бабушкиной Ненилы), как он покоил до их смерти своих родителей и как потом ушел в этот дремучий лес, как искушали его злые духи, и как он благословлял Дмитрия Донского идти на Мамая.

А потом приезд в лавру; знакомый извозчик, всегда ездящий с тетушкой, в просторных санях; знакомая дорога в гору, и, наконец, лаврские святые ворота.

А там чинная служба, «заказная» обедня для них в одной из маленьких церквей, и панихида с литией наруже, пред высокими тяжелыми памятниками на могилах родных. Потом Троицкий собор, рака преподобного в великой славе, вереницы богомольцев, нескончаемые возгласы молебнов — «Преподобне отче Сергие, моли Бога о нас!», сияние множества огней вокруг раки, как отблеск ликующей вечности, чувствуемые тут, слагавшиеся к этой раке длинною чредою веков народная вера, слезы, стоны, моления, и стоящий в святом воздухе этого священного места торжественный, неизгладимый отзвук, когда-то прозвучавшей здесь блаженной вести — «Се Пречистая грядет!» — когда-то произнесенного здесь великого обетования: «Неотступна буду от места сего и буду покрывать его»...

И как все эти впечатления западают в душу, чтобы никогда не выпасть из нее!

А потом могила митрополита Филарета, который бывал в доме бабушки, и о котором столько рассказов и воспоминаний на Москве; знаменитые троицкие просфоры, забираемые в большом количестве, с надписью имени на обороте, сделанною гусиными перьями в руках послушников за длинным, черным столом около просфорной; поездка к «Черниговской» лесом, по которому, конечно, бывало, пробирались к преподобному Сергию тяжелою стопою медведи за хлебом, и в подземной церкви большая чудотворная икона...

Вот что нужно детям, чтобы внедрить в них крепко религиозное чувство.

Последующие бури могут временно умалить, порастрепать это чувство, но все же основа останется, и, как на величественном, далеко в землю ушедшем фундаменте разрушенного дворца можно выстроить снова дворец еще краше, так человек, переживший в детстве всю полноту религиозных чувств, — несмотря ни на какие последующие искушения отрицания и равнодушия, — всегда может обратиться к Богу с еще большим пылом, и едва ли умереть далеким от Бога.

С самого раннего возраста надо приохочивать детей к духовному чтению.

Я знаю человека, который всю жизнь имел большое сочувствие к монашеству и монахам. Это сочувствие зародилось в нем в раннем еще детстве.

Ему было лет пять, и он еле читал по складам, когда ему попались в руки какие-то обрывки из одной духовной книги крупной печати. Но в этих обрывках было полное краткое житие преподобного Феодосия Киево-Печерского, и мальчик с восторгом прочел его, особенно те страницы, где описано, как в детском возрасте подвижничал преподобный Феодосий, как надевал на себя вериги и как преследовала его мать.

Я знал еще мальчика, который выказывал большое сочувствие пешим богомольцам.

В этой семье возили детей весною и осенью, до переезда в деревню, кататься и гулять в парк, за заставу, где проходят богомольцы, пробирающиеся к преподобному Савве Сторожевскому и в Новый Иерусалим, или возили чрез Крестовскую заставу в Останкино, по шоссе, где попадаются вереницы богомольцев, направляющихся к Сергию-Троице.

Этот мальчик любил заговаривать с богомольцами, жалел их, что они идут пешком и тащат еще на спине тяжелые котомки. Денег у него, хотя его родители были богаты, не было по его возрасту ни гроша, но у него бывали с собой карамельки, которые им давали на дорогу. Эти карамельки он и отдавал богомольцам. А они, отдав им свои и разойдясь с ними на далекое расстояние, он уговорил братьев отдать ему и их карамельки и опрометью принялся догонять богомольцев, чтоб вручить им это сокровище — сопровождавший их учитель торопил их садиться в коляску, чтоб вернуться домой.

Все вот такие черты детской жизни и образуют обстановку, благоприятную для развития и укрепления веры.

И часто не те лица, которые гордо полагают, что они руководят ребенком, — часто не эти вовсе лица направляют душу и жизнь ребенка по тому или другому руслу.

Вспомнить лучезарное создание Тургенева — Лизу Калитину из «Дворянского Гнезда», один из высших русских литературных типов.

В чопорном, холодном и скучном доме ее родителей не лживосентиментальная ее мать и не погруженный в свои своекорыстные расчеты отец направляли жизнь чуткого ребенка.

Около девочки стояла незаметная няня Агафья, женщина цельной души и крупной веры, одна из тех, которыми держится мир святой Руси. Стояла и заботливой рукой вела девочку ко Христу.

Те службы, к которым на заре, в задумчивую и загадочную пустоту церкви водила няня маленькую Лизу, те рассказы, в которых с бесхитростною верою своею она описывала страдания мучеников и как цветы подымались вдруг из земли, орошенной их кровью (— Желто-фиоли? — доверчиво спрашивала девочка): все это вырабатывало постепенно в Лизе то тайное, громадное чувство к Богу, которое потом, при крушении ее несмелых земных надежд, заполнило всю ее жизнь, — то чувство, о котором так просто, потрясающе и исчерпывающе выражается Тургенев:

«Бога одного любила она робко, восторженно, нежно»...

Тип Лизы Калитиной, питомицы няни Агафьи, как бы парит над землей, и жизнь ее стоит на той грани, где кончается земная повесть, где начинается житие праведницы.

Другой бессмертный образ русской женщины — Татьяна Ларина из «Евгения Онегина» Пушкина. И здесь точно так же нам ясно духовное воздействие простой русской женщины, няни, которая, неграмотная, бедная крестьянка, имела свое цельное, непоколебимое воззрение на жизнь, как на поле долга и чести, и привила это воззрение своей питомице.

Таня, взрослая годами, но ребенок душой, открывает няне свою тайну, никому еще не высказанную, о любви своей к Онегину. И как принимает старушка это признание и любви, которое принесло Тане столько горя.

• Няня, няня, я тоскую!

Я плакать, я рыдать готова!

• Дитя мое, ты нездорова;

Господь, помилуй и спаси!

Чего ты хочешь, попроси...

Дай окроплю святой водою,

Ты вся горишь... — Я не больна;

Я... знаешь, няня... влюблена.

• Дитя мое, Господь с тобою! —

И няня девушку с мольбой

Крестила дряхлою рукой.

Поэт немного кладет черт, чтобы уяснить нам душу Татьяны, и особенно целомудренно мало говорит он об ее верованиях. Но во всей этой краткости широкие горизонты Татьяниной идеальной души, для которой и любовь была чистым восторгом и поклонением тому, что казалось ей самым высоким и прекрасным из всего, что она доселе встречала, — широкие горизонты этой души открывают ее слова о том, что прежде своей встречи с Онегиным она его уже предчувствовала:

Не правда ль, я тебя слыхала,

Ты говорил со мной в тиши,

Когда я бедным помогала

Или молитвой услаждала Тоску волнуемой души...

И в это самое мгновенье Не ты ли, милое виденье,

В прозрачной темноте мелькнул,

Приникнул тихо к изголовью,

Не ты-ль с отрадой и любовью Слова надежды мне шепнул!

Так в Татьяне мысль о любимом человеке совпадает с молитвой, ибо все, что есть в глубоких людях лучшего — все то у них соединено с вечностью. И, конечно, в несчастном браке своем думая об Онегине, она мечтала о том, как вне тягостных условий земли они встретятся в вечности.

И что ее простая бесхитростная няня имела большое влияние на образование цельного миросозерцания Татьяны, видно из того, что в минуту нравственного апофеоза своей героини, в отповеди ее Онегину, как укрепляющую ее силу, Пушкин влагает в нее память о безвестной ее няне.

Совершив то дело, к которому призвал ее Бог — развитию души человеческой воистину «по образу и подобию Божию», смиренная старушка отошла к Богу, возносящему смиренных, и была положена среди таких же, как она, безропотно принесших жизненную страду тружеников. И светлая тень ее еще раз мелькает пред читателем, когда в ответе Онегину Татьяна вспоминает:

Смиренное кладбище,

Где нынче крест и тень ветвей Над бедной нянею моей.

Вот откуда черпали свою немногоглаголивую веру люди, воспитанные такими нянями и дядьками (Савельич из «Капитанской дочки», Евсеич из С. Т. Аксакова).

Очень важно детям иметь с раннего возраста общение с выдающимися духовными людьми.

Не будет ли отличаться своею возвышенностью строй такой семьи, как была семья великого князя Димитрия Донского, которого пестуном и наставником был митрополит святитель Алексий, советчиком — преподобный Сергий Радонежский, духовником — его племянник, святой Феодор (впоследствии архиепископ Ростовский). Тут и выработалась та сила духа, которая помогла Димитрию выступить против Мамая — предприятие в высшей степени опасное — с верою в успех. А супруга Димитрия, великая княгиня Евдокия, во иночестве Евфросиния, сияет в сонме русских святых.

Счастлива та семья, которая имеет общение с каким-нибудь старцем высокой жизни, и в высшей степени важно для детей иметь пред глазами образ совершенного человека.

Такие люди, какими были недавно жившие среди нас и памятные еще многим далеко не старым людям, — старцы Амвросий Оптинский, отец Варнава (из скита Черниговской Божией Матери под Троицей), великий священник Божий отец Иоанн Кронштадтский: общение с ними давало молодежи, главным образом, два основных впечатления.

Первое впечатление — это счастье их трудовой и подвижнической жизни.

Всякому бросалась в глаза бедная обстановка первых двух, множество людей, нескончаемою волною сменявшихся пред всеми этими тремя подвижниками. Все видели, что они постоянно в трудах, обуреваемы народом, который нес им свои сомнения, тягости, грехи, требуя от них разъяснения, облегчения, разрешения. Видели, как старец Амвросий последние годы жизни доходил до такой усталости, что голова его, уже не поддерживаемая шейными позвонками, заваливалась назад, и слова вылетали с трудом из уст чуть слышным шепотом, так что, приникнув ухом к его устам, еле можно было понять, что он говорит. А, между тем, какою он был полон радостью, какой дышал благодатью утешения!

И невольно тогда начинало складываться пред этим живым и ярким доказательством — убеждение, что счастье жизни не во внешних блестящих условиях жизни, а счастье в том, как проводил и проводит свою жизнь этот изможденный, изнемогающий, но светлый и радостный старец.

Еще же, глядя на этих людей, должно в молодой душе возникнуть ясное предощущение небесной жизни. Ибо такие люди как бы сами носят в себе живые куски неба, и дают всякому соприкасающемуся с ними человеку непосредственное ощущение этого неба.

Когда отец Иоанн молился, вы чувствовали, что он стоит как бы непосредственно пред Богом, схватившись за Его ризу и решив не выпускать из рук своих этой ризы, пока не будет услышан. И с ними — нет уже места сомнению.

Или, когда, сияя своим старческим благолепием, озаренный извнутри шедшими от него лучами, стоял пред вами сгорбленный семидесятилетний старец Амвросий, тихо смотря вам в душу своими прозорливыми глазами, — то вокруг было такое необычайное торжество, такое счастье, такая безмятежность и радость, что небо, о котором только робко мечтается — тут вами чувствовалось так, как будто на эти минуты вы уже были не на земле.

Конечно, этим идеальным способом для внедрения религиозности, знакомством со старцем и нахождением под его руководством, может пользоваться только избранное и ничтожное меньшинство, так как вот сейчас, кажется, и нет ни священника — духовной силы отца Иоанна, ни старца высоты отца Амвросия.

Тогда, по крайней мере, пусть будет у детей хороший, заботливый и ревностный духовник.

В Москве был почтенный и заслуженный протоиерей, настоятель известного великолепного храма святителя Николы «Явленнаго» на Арбате, о. Степан Михайлович Зернов, обращавший близкое внимание на детей своих прихожан.

Весьма благолепный старец, он служил с таким чувством, что иногда из-за душивших его слез еле мог произнести возглас. По московскому обычаю, обходя «со крестом» дома прихожан во дни больших праздников, он разговаривал с детьми, и, между прочим, требовал, чтобы они знали наизусть тропари и кондаки тех праздников и тех святых, которым были посвящены все пять алтарей его храма.

На весь этот маленький народ сильное впечатление произвела его кончина: он умер на освящении одного храма. Только что приобщившись, отошел к жертвеннику и упал мертвым.

Какое важное, захватывающее событие для детей — первая исповедь. Значение этого события в жизни ребенка станет еще выше, если взрослые хорошенько объяснят ему, к чему он приступает.

Совестливый набожный ребенок с чрезвычайною тщательностью роется в своей совести, выискивая на ней мельчайшие пятна. Груз его ничтожных детских проступков кажется ему страшным; вины его пред Богом — бесконечными. Он трепещет пред Божьим судом. Сомневается, допустит ли его священник до причастия.

Заботливый духовник сумеет воспользоваться этим настроением, чтобы углубить его.

Не все одинаково согласны с тем, что полезно, если законоучитель является и духовником. Чем больше возраст детей, тем труднее им быть вполне откровенными с человеком, которого они постоянно видят в обыденности. Бывали к тому же такие ужасные случаи, что духовники-законоучители, которым дети покаялись в осуждении их в классе, потом придирками и дурными отметками мстили этим откровенным и правдивым детям.

Вот, дано отпущение грехов, и какая чистая радость сходит на душу ребенка. Какие даются в душе клятвы не делать ничего, ничего дурного, чтобы быть достойным Бога и всегда готовым к причастию.

Если ревностные родители часто приобщают детей грудных, то, чем далее удаляются дети от этого первоначального возраста, тем реже их приобщают.

Это совершенно неправильно, и такие родители обнаруживают глубокое непонимание. Можно ли думать, что благодать менее нужна шестилетнему ребенку, чем трехмесячному.

И до исповеди, и после нее надо подводить детей ко святой Чаше возможно чаще. Надо всеми силами стремиться к тому, чтобы в возрасте, еще далеком от всех искушений, человеческая душа ощутила такую сладость, даваемую здоровою духовною жизнью и участием в таинствах, чтобы потом в самом воспоминании этих высоких блаженных минут заключалась сдерживающая и охраняющая против всяких соблазнов сила.

Очень важно приучить детей к мысли, что и в их возрасте многие дети угодили Богу и были причислены Церковью к лику святых. Важно также, чтобы дети узнавали, как прошло детство тех людей, которые в зрелом возрасте стали великими праведниками. Ведь детство их было приготовлением к их последующей высокой жизни.

Существует такое описание относительно русских святых . Надо надеяться, что то же будет выполнено и относительно общецерковных святых.

Есть трогательное стихотворение Некрасова «Школьник», где барин, посадив к себе в повозку встречного мальчика, который босым бредет в город на учебу, говорит ему:

Сам узнаешь — будешь в школе — Как архангельский мужик

По своей и Божьей воле Стал разумен и велик.

Жития святых детей и повесть о детских годах святых покажут детям, как и в их возрасте можно стать угодником Божиим. В видении, которое в «Борисе Годунове» Пушкина передает патриарх со слов пастуха, прозревшего у гроба царевича Димитрия, есть умилительные слова.

— Но кто же ты? — спросил я детский голос.

И был ответ: «Царевич я Димитрий.

Царь Небесный приял меня в лик ангелов Своих И я теперь великий чудотворец».

Пусть с ранних лет научатся дети уделять часть своих скудных денег на бедных.

В одной семье к ее главе два раза в год, на Рождество и на Пасху, приходил старый-престарый старичок и приносил для детей: на святки — белых, обтянутых мехом зайчиков, а на Пасху — сахарные, полые внутри, яйца, с украшениями из золотой бумаги.

Глава семьи принимал его наедине в своем кабинете, беседовал с ним не менее четверти часа, хотя вообще был человек очень занятой. Старичок уходил от него радостный, — хозяин давал ему помощь, достаточную на целые полгода. Тогда он отправлялся к детям. Они удивлялись его старости и бывали ему очень рады.

Доподлинно никто не знал, как и почему встретился старичок и их отец, и ни тот, ни другой об этом определенно не говорили, и оба отвечали уклончиво, когда их о том спрашивали. Но, по некоторым догадкам, отец их знал старичка, когда сам был еще учащимся, очень небогатым человеком, и тогда начал помогать ему, урезывая себя.

Но, как бы то ни было, и дети со своей стороны совали ему серебряные монетки и разные сладости — конфеты, чернослив, орехи, которыми в эти дни были богаты, — все это для его внуков, о которых он рассказывал.

Так начинался день великого праздника.

И на всю жизнь, в память праведного отца своего и в память счастливого своего детства, — они, выросши, сохраняли теплую жалость к старикам и к детям и помогали им, чем могли.

Праведный Артемий Веркольский был таким же маленьким мальчиком, но не царского рода, а из бедной крестьянской семьи, а Бог и его сделал «великим чудотворцем».

Этот мужичок, убитый молнией во время работы на поле, конечно, любил Бога тою особою всеобъемлющею любовью, которая творит святых. Больше у него не было ничего, и это было для Бога достаточно.

Все, что облагораживает, умягчает человека — все то должно быть призвано в деле борьбы за детскую душу.

Пусть лягут на нее возвышающие впечатления торжественных

церковных служб, — особенно таких, которые отличаются своею образностью, как службы Вербной субботы, Страстной недели, Пасхи, Троицы, Богоявления.

Если у ребенка чуткая душа, и он рано узнает страдание, это один из самых верных путей к Богу.

Страдание бесконечно в разнообразии своем. Это далеко не всегда сиротство и бедность. И в детском возрасте горючие слезы могут литься через золото.

 

Бывают дети, особенно идеально настроенные, с тончайшей душевной организацией. Они могут иметь восторженную привязанность к своим родителям, и вдруг узнают про этих родителей что-нибудь такое позорное, что для этого возраста, рассуждающего прямо и не знающего жизни, совершенно унижает родителей в их глазах. — И какая тут мука — любить и быть вынужденным презирать!

Или ребенок, с робкою, но страстною жаждою привязанности, окружен холодностью. — Родители заняты делами и развлечениями, так что забывают о детях, и никто не присмотрится к тому, что творится в маленьком обособленном сердце, ревниво прячущемся от людей... И ребенок растет, питаясь своими тайными слезами.

Мой мир был мир иной: не мир волшебной сказки И первых детских снов. — В полуночной тиши Он создан был в груди безумной жаждой ласки,

Он вырос и расцвел из слез моей души .

И вот тут к кому кинуться, кому довериться? Кому без стыда, без утайки можно открыть все-все, кротко и безропотно жалуясь, прося утешения, прося сил...

О, если б знали взрослые!

Если б они знали, что под их крышей живет им близкое по крови, но заброшенное ими разумное и беззащитное существо, которое они мучают без всякой его вины. Если бы они знали, что в те часы, когда все засыпает, и небо зрячее всматривается в землю, — если б они знали, что тогда маленькие страдальцы, пугливо прислушиваясь, не догадается ли кто об их печальной тайне, надрывают слабую грудь сдержанными рыданиями, и горе это, великое неизбывное горе, окружает и невыносимо теснит их со всех сторон.

Захлебываясь в слезах, дрожа всем телом, что бы дали они тогда за один ласковый взгляд, за одно доброе слово!

И тогда происходит одно из невидимых Божьих чудес.

Стерегущий эти души, Христос склоняется к ним, невидимо берет их за руки, прижимает к себе, как пастух испуганную трепещущую овцу.

И все, что было слышано ими о страдании Христа, встает вдруг разом. Они чувствуют, что страдают не одни, и странная острая радость слияния муки своей с мукой Христовой проникает в них.

О, эта сладость, сменяющая недавнюю дрожь, страх и одиночество, эти блещущие восторгом глаза, этот шепот непонятных слов, не могущих пересказать Богу всего, что наполняет то сердце, в которое Он вошел и в котором останется.

Эти часы не забудутся. И этих детей никто никогда, никогда не оторвет от Христа...

Бывают дети, особенно отмеченные перстом Божиим, дети задумчивые, сосредоточенные, милостивые, набожные с первых лет своих.

Однажды в одной из чтимых петербургских часовен мне довелось увидеть милого ребенка лет четырех.

Она была одета во всем белом, и из белого шелкового капора смотрело прелестное лицо в рамке светлых вьющихся волос с черными серьезными глазами.

В ней было что-то важное, сосредоточенное, как это часто бывает в детях, развитых не по летам. Глаза ее глядели тоже внимательно, сочувственно, но несколько строго.

Почтенная пожилая няня держала девочку за руку. Она, помолившись широким крестом у входа, подошла к свечному ящику, купила несколько свечей и стала ставить эти свечи у главных икон. За всем этим красавица-девочка пристально присматривала, точно проверяя, так ли все исполняет няня, как надо. Ставя свечу, няня всякий раз подымала девочку с пола и подносила ее к иконе. Девочка тянулась к ней руками, предварительно набожно перекрестясь на руках у няни.

Было отрадно следить за ними.

Когда они обошли все иконы, я спросил у няни, часто ли они тут бывают.

• Да, почитай, всякий день, — радушно ответила няня: — все меня сюда тянут.

• Что же, Богу любит молиться?

• Ну... Такая богомолица, а уж иконы как любит; сколько их у кроватки понавешано, и чтоб непременно лампадка горела и не гасла. — Огорчается очень, если погаснет. — Вот, тоже до бедных большая охотница. Не позволит ни одного нищего пропустить, чтоб не подать — маменька ихняя нарочно для того мед припасает: как идем гулять, так сейчас нам и отсыплет.

Так говорила ныня, а девочка стояла, сияя своими синими глазами, и какая-то трогательная неземная прелесть излучалась из милого ребенка. То казалось, что она слушает слова няни, то чудилось, что ее душа где-то далеко:

И в светлый сон ее душа младая Бог знает, чем была погружена.

Какая судьба ждет это Божье дитя? Выживет ли она? Приветом ли встретит ее жизнь, и ничем не омрачит тихое сияние ее молодости? Или на болезненно чуткое сердце один за другим станут падать тяжелые удары? Но она будет знать тогда, куда ей укрыться. И, как первое обручение ее с Богом, в Котором всегда найдет она утешение, отраду, защиту и силу — будет ей вспоминаться ее детство, зимний день в столице, и сама она, маленькая, ставящая со старой няней свечи в часовне любимым образам.

Беречь таких детей надо, чтоб хоть в те годы, когда еще можно оградить душу от злых вихрей жизни, хоть тогда ничем не была она смущена.

Высшая степень религиозного настроения детей — это когда в них проявляется склонность к пастырству.

Я знал старых благоговейных священников, которые рассказывали про себя, что в детстве они очень любили «служить», то есть произносить богослужебные возгласы на распеве, подражать каждению.

Некоторые не одобряют таких наклонностей, считая проявление таких стремлений у детей за кощунство. Но все дело в том, делается ли это с тем, чтобы только передразнивать духовенство, или делается по непреодолимой внутренней потребности, в самом сосредоточенном настроении.

Вот как однажды взглянула на такого рода дело первенствующая церковь.

Будущий великий столп истины, святитель Афанасий Великий, в детстве часто играл со сверстниками своими на морском берегу. Неподалеку находился дом архиепископа, и он порой смотрел на игры детей.

Маленький Афанасий чрезвычайно любил церковные обряды, и ему нравилось исполнять их, подражая тому, что он видал в церквах. И, между прочим, он над некоторыми из своих сверстников-мальчиков, в воде неподалеку от берега, совершал обряд крещения.

Архиепископ остановился на мысли: если обряд совершен с благоговением и верою, можно ли считать, что тут было совершено воистину таинство крещения. Он собрал по этому поводу совещание, и было решено — вменить этим детям крещение, как истинное, и считать этих языческих детей крещенными...

Чудная тайна овевает детство великих святых.

Вот, в тишине курской ночи, когда все уже затихло, когда уже утомились и сладкогласные соловьи, в чинно содержимом доме вдовы Агафьи Мошниной не спит старший сынок ее Прохор.

Поднявшись с подушки головой, опираясь на локоть, он прислушивается, нет ли в доме признаков жизни. Ему любо одиночество, чтоб заговорить с Богом.

И вот, неслышно встал с постельки, как ангел с опущенными крыльями, в своей длинной, белой рубашке, прокрался в передний угол.

Старые, тяжелые иконы. На них мирный отсвет ложится от висящей с потолка лампадки.

Стоит — смотрит... Что-то, ему самому неведомое, невыразимое, творится в нем, что-то согревает до жару, трогает до слез, уносит куда-то.

Широко на душе, беспредельно... Любит и своих, и этот дом, и ближнюю церковь с темными углами, где не увидать его, когда он забьется туда за службой, и всю окрестность, и лунное небо со звездами, и эту ночь, и весь мир... И всех хочется обнять и прижать к слабенькой детской груди...

А Богоматерь, которая через два десятка лет произнесет над этим теперешним ребенком таинственное слово: «Сей рода нашего», — невидимо простирает над мальчиком Свой покров, и те ангелы, выше которых будет вознесен некогда этот стоящий пред иконами ребенок, неслышно для людей шепчут в тишине умилившейся ночи пророчественное имя:

«Серафим, Серафим»...

Или кто перескажет те чувства, в которых рос под стоны родной земли боярский отрок Варфоломей, будущий вождь своего народа, Сергий Радонежский?

Как, страдая маленьким сердцем своим от неизбежного горя отчизны, уже тогда вымаливал он ей ту волю, которую потом добыл ей вместе с князем Димитрием; и как должна была тогда дерзновенно подыматься к небу детская молитва этого будущего «похваления Пресвятыя Троицы».

Или что переживал он в ту ночь, когда вечером получил от явившегося ему ангела чудесные разумные грамоты, — и вдруг открылось его уму то, что раньше было темным, и он почувствовал в себе какое-то перерождение.

Все это тайны, как есть великая тайна и что-то неуловимое в первой подступи чудотворящей весны.

Но поймем, как свята эта пора жизни, и как надо наполнить ее впечатлениями веры, чтоб, даже если человек потом на время и поколеблется — все же сбылись над ним слова поэта:

Молись дитя! Сомненья камень Твоей души не тяготит.

Твоей молитвы чистый пламень Святой любовию горит.

Молись дитя: тебе внимает Творец бесчисленных миров,

И капли слез твоих считает,

И отвечать тебе готов.

Быть может, ангел твой хранитель Все эти слезы соберет И их в надзвездную обитель,

К престолу Бога вознесет.

Молись дитя. Мужай с летами И, дай Бог, в пору зрелых лет Такими ж светлыми очами Тебе глядеть на Божий свет.

Но, если жизнь тебя измучит,

И ум и сердце возмутит,

Но, если жизнь роптать научит, Любовь и веру погасит — Приникни, с жаркими слезами Креста подножье обойми:

Ты примиришься с небесами,

С самим собою и с людьми.

И вновь тогда из райской сени Хранитель ангел твой сойдет И за тебя, склонив колени, Молитву Богу вознесет...

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Проповедь веры

Проповедь веры указана в катехизисе в числе обязанностей христианина.

Никто не свободен от завета, который дал Христос всем людям, когда сказал апостолам: «Шедше, научите!»

Разница только в том размере, который получает проповедь.

Апостолы огласили проповедью всю вселенную того времени. Нина Равноапостольная просветила Грузию. Равноапостольные Кирилл и Мефодий — славянские страны, равноапостольные Ольга и Владимир — свою Русь, священномученик Кукша — вятичей; святитель Стефан — великую Пермь.

Есть архипастыри, благодетельные для своей епархии, но не знаемые за пределами ее. Есть такие, как московский Филарет, чьи имена гремят не только по всей стране при жизни их, но продолжают еще шире греметь и в веках.

Есть священники, чтимые своим приходом, а приход отца Иоанна раздвинулся во всю страну.

Так же есть и проповедники среди небольшого кружка людей, и, наконец, употребляющие все воздействие свое на обращение ко Христу какой-нибудь одной души.

Понятие о проповеди должно быть принято в высшей степени широко, и, конечно уж, нисколько не обнимает поучения, произносимого с церковного амвона по какому-нибудь определенному случаю и на определенную тему.

«Проповедуйте благовременно и безвременно».

Как понимать это?

Неужели же так, что, например, стать на площади, полной народа, и начать выкрикивать проповедь?

К такому приблизительно способу прибегают деятели известной Армии Спасения. Но можно сомневаться в целесообразности и действенности такой проповеди.

Есть другие правильнейшие пути.

Проповедь Бога и религии может осуществляться — и чрезвычайно красноречиво, чрезвычайно впечатлительно — вовсе без слов.

Постоянно говорить о Боге вовсе еще не значит проповедывать Бога в высоком и настоящем значении этого слова.

Человек, в котором живет истинное, пламенное чувство к Богу, будет без слов заражать своим чувством других...

Бывает, например, что вы придете в церковь без желания молитвы; стоите вначале без чувства и внимания, думая о совершенно посторонних предметах. Но около вас стоит человек, погруженный в истинную молитву, и от этой сосредоточенной молитвы другого человека что-то сильное и благое овладевает и вами. И та хладность, с которою вы вошли в церковь, уже растаяла. Вам тяжело и стыдно за ваше уже прошедшее состояние равнодушия, и вы счастливо подчиняетесь тому потоку теплой веры, которая бьет из души стоящего рядом с вами человека.

Человек, привязанный к другому человеку глубокою и сильною привязанностью, невольно обнаружит эту привязанность самым тоном своего голоса, теми хотя бы немногими словами, в которых будет говорить о нем.

Мне доводилось слышать, как один архимандрит высокой жизни отзывался о своем духовном воспитателе, о великом оптинском старце Макарии. Лицо говорившего сразу получало выражение какого-то умиления, в глазах сверкали слезы, и вы невольно говорили себе: «Как должен был быть высок этот старец, что одно его имя низводит такое умиление на душу его ученика».

Конечно, человек, встречавшийся с Франклином, сразу видел все то благоговение, которое жило во Франклине по отношению Божества. И то чувство, с которым Франклин произносил имя Божие (а он не произносил его иначе, если находился на улице, как обнажая голову) — уже одно это показывало всякому, кто имел с ним дело, глубину его религиозных убеждений.

Как в миру люди легко узнают, по тысяче мелких признаков, определяют наличность большого чувства, так истинно верующий носит в себе самом что-то столь значительное, что несомненно отражается во всей его жизни, на всех его делах и поступках. Получается в полном смысле слова та христианская жизнь, которая есть, в то же время, самая громкая, самая красноречивая и неотразимая христианская проповедь.

Когда православный архиерей бывает торжественно в храме облачен для совершения литургии, протодиакон громко в лицо ему восклицает то, что должно составлять важнейшую обязанность его звания. Это слова Христовы: «Так да просветится свет ваш пред человеки, яко да видят ваша добрыя дела и прославят Отца вашего, Иже есть на небеси».

Проповедь делом доступна решительно всякому, между тем как проповедник, даже одаренный самым высоким и столь редко встречающимся даром красноречия, не произведет на паству никакого впечатления, если паства будет знать, что жизнь проповедника идет вразрез с его словами.

А самое не мудреное слово такого батюшки, светлая жизнь которого вся пред крестьянами, всегда дойдет до души и не останется втуне.

И в первые времена христианства так, действительно, и было. Жизнь мира языческого и жизнь общины христианской представляли между собою поразительное несходство. Это были, действительно, ясно до резкости разграниченные два царства: царство людского зла и царство Божьей благодати.

В одном — себялюбие, безудержность страстей, невероятная порочность, алчное корыстолюбие; в другом — милосердие и самоотвержение, мудрая воздержанность и чистота нравов, отвержение всяких расчетов. Эти два мира ни в чем не сходились, в них не было ни одной точки соприкосновения — по крайней мере, в главных чертах и основаниях.

И самым сильным доказательством своей проповеди, самым неопровержимым доводом своей правоты христианство могло тогда привести короткие слова: «Посмотрите, как живут наши

христиане...»

Можем ли мы теперь сказать те же слова о людях, считающих себя христианами? Могут ли эти слова быть сказаны кем-нибудь о нас самих — в доказательство неверующим истины христианского учения?

Мы Бога нашею жизнию не проповедуем, а треплем в грязи наше звание христианина. И вместо того, чтобы дать людям любоваться нашим светом, мы показываем им большею частью одну тьму, и нередко кромешную.

Независимо от проповеди делами, тем, кто может это «вместить», должен также вести живую неустанную пропаганду между теми людьми, с которыми будет связана его судьба.

Остановимся хоть на одном житейском положении. Искренне верующий молодой человек окружен неверующими товарищами.

Одною из главных его задач должно быть стремление привести их к Богу, пробудить и укрепить в них религиозные запросы.

В людях, далеких от веры, может быть такое предубеждение против духовных лиц, что со священником они и говорить не будут, тогда как с товарищем, с которым они хороши, они, хотя с видом некоторого снисхождения и одолжения, поговорят и на непривычные для них духовные темы, и, может быть, настанет час, когда они этими темами действительно заинтересуются.

И глубокая убежденность товарища, к которому они относятся с уважением и доверием, его горячее желание, чтоб в пробудившейся вере своей тот получил то самое сокровище, которым он давно владеет, — сделает свое дело, и потихоньку, незаметно может привести его к вере.

Мне лично известен такой случай.

В одной семье крупных помещиков, преданной церкви, один из сыновей, очень способный и развитый молодой человек, стал отходить от веры под впечатлением книг графа Л. Н. Толстого, которого он даже лично посетил.

В это время он познакомился с одним человеком, старше его лет на пять. Этот еще более, чем он, преклонялся пред литературным гением графа Л. Н. Толстого, но совершенно не сочувствовал его убеждениям и жалел тех, на кого его проповедь производила впечатление.

Молодые люди сошлись и, подолгу беседуя о разных предметах, конечно, касались часто и вопросов веры.

Старший, сочувствуя младшему, страдал из-за того, что тот находится под таким ложным влиянием, и их споры, во время которых оба увлекались, превращались почти что в ссоры.

Однажды оба они ехали в далекую деревню, на охоту, и на одной станции, где ночью меняли поезд, начав вновь о том же вопросе, наговорили друг другу таких резкостей, что старший, более впечатлительный, решил вернуться обратно, хотя было сделано более половины полутора тысячеверстного пути, и еле его могли успокоить. Так как погода была морозная, а они говорили на воздухе, то он получил сильный насморк, и оба они впоследствии вспоминали это событие своей молодости с удовольствием.

Младший опять вернулся постепенно к церкви, и, вероятно, это чувство, что о нем так беспокоились и так желали возвращения его к прежней вере — немало помогло ему вновь найти себя.

В переходном возрасте, очень впечатлительном, когда по самой природе вещей, мальчик стремится вырваться из-под домашней опеки, — очень часто бывают случаи колебания веры, или полного /оставления ее. Со всех сторон на неокрепший мозг лезут отрицание товарищей, известные книги известных писателей, которые завораживают неопытную молодежь одними своими именами. И, не в силах сам разобраться во всем самостоятельно, подросток делает то, что ему кажется самым легким: он огулом подчиняет себя отрицанию.

И сколько бывает тут недоразуменного, непродуманного; сколько таких явлений, которые могли бы казаться смешными, если б не относились к столь важной и священной области.

Я знал одного московского гимназиста, который в течение года, начитавшись отрицательных книг, любил громко заявлять о своем неверии. Однако, если он был уверен, что за ним не наблюдают, он очень был не прочь, идя в гимназию в то утро, когда его должны были спросить из трудного предмета, — приложиться к иконе, вделанной в стену храма почти против гимназии и принимавшей лобзания младших ее классов... Когда же наступали экзамены, он клал в ручку для пера кусочек ваты от чтимой в Москве Иверской иконы, и вообще предпринимал целый ряд действий, которые, по его мнению, должны были обеспечить ему небесную помощь.

Все это, конечно, не рекомендовало характер этого мальчика. Но как часто, в менее отталкивающих чертах, замечается эта рознь между сердцем, ищущим в вере утешения и поддержки, и неокрепшим мозгом, который гипнотизируют модные отрицательные теории.

Один студент выдающихся способностей, очень много читавший и человек горячей души, говорил как-то хорошему своему знакомому о разных своих религиозных сомнениях и о том, между прочим, что он совсем не понимает культа мощей и икон.

Прошло с полгода. Тот знакомый заехал как-то, сильно спеша, в часовню Иверской иконы. Народу было в ней так много, что он, поставив свечу, не стал ожидать очереди приложиться. Каково же было его удивление, когда в длинной веренице лиц, медленно приближавшихся к иконе, он узнал того своего знакомого студента.

Он рад был, что тот не видал его, так как впечатление для того от этой встречи могло быть только отрицательным. Но тот студент был чрезвычайно искренний человек, не чета тому гимназисту, и его знакомому оставалось только подивиться, как много разногласия в одной и той же душе человеческой.

И вот, с этими людьми, с одной стороны страдающими духом отрицания, а с другой — таящими в себе неугасимую жажду веры: надо обходиться людям, которые им желают добра и которые сами веруют — в высшей степени бережно.

Никаких упреков. Ничего подобного тому, о чем упоминает Ю. Ф. Самарин, когда говорит, что своею верою люди часто пользуются лишь для того, чтобы, как камнем, швырнуть ею в атеиста.

Нужно убеждать тихими речами, ловить минуты, когда у человека душа размягчена, и когда он особенно бывает склонен внять слову веры.

Католики прекрасно знали, что делали, когда рассылали в качестве сестер милосердия по больницам своих монахинь.

У человека страдающего есть потребность искать опоры, прильнуть к благому, милующему и всемогущему Существу, а уединенность его помогает ему сосредоточиться. Также и со здоровыми надо ловить благоприятные случаи, а не приставать без толку, когда такие приставания могут только ожесточить его.

Высокую заботу о вере друга представляет собой жизнь христианина Неарха, который, задавшись целью привести ко Христу друга своего Полиевкта, не только это исполнил, но и имел еще утешение видеть на Полиевкте венец мученичества.

Неарх и Полиевкт, уважаемые жители армянского города Мелитины, были связаны узами тесной дружбы. Неарх был убежденный христианин; Полиевкт — язычник, хотя вел жизнь чистую. Стараясь обратить друга ко Христу, Неарх часто читал ему Священное Писание и доказывал мерзость идолопоклонства, но сердце Полиевкта не было еще готово.

Было объявлено гонение на христиан, и повсюду ходили глашатаи, требуя, чтобы все поклонялись богам, и угрожая в противном случае смертью.

Неарх стал готовиться умирать за Христа и в эти дни ему было особенно тяжело, что Полиевкт не единомышленен с ним в вере. Однажды, расплакавшись пред ним, Неарх, воскликнул:

—■ Сердце мое раздирается на части, когда я думаю, что наша приязнь должна кончиться.

— Как, — отвечал Полиевкт, — и смерть не расторгнет наш дружеский союз!

Тут Неарх рассказал другу, что он готовится умереть за Христа, и в небе христианин не встретится с язычником.

И тут разом во всей силе хлынули на душу Полиевкта все убеждения, раньше слышанные им от Неарха. Он вспомнил и то, как незадолго перед тем видел во сне Христа, и как Христос, милостиво сказав ему: «Ты христианин, Полиевкт!» — дал ему новую прекрасную одежду и крылатого коня.

Тут Неарх объяснил ему, что новая одежда —это обновленная верою христианская жизнь Полиевкта, а крылатый конь — скорый переход его в небо.

• Вот, ты уже и познал Бога! — в восторге воскликнул Неарх.

• Когда же я не знал Его! Сердце всегда во мне горело, когда ты о Нем мне говорил. Я дивился Его словам, когда ты читал Евангелие. Только именем я не был христианин, а душой я христианин, и только думал о том, когда оставлю ложных богов и стану служить Христу. Не будем же медлить, Неарх, и докажем Христу нашу верность.

Тут друзья стали испытывать друг друга. Неарх боялся, что любовь его друга к жене, к детям, к жизни, к воинскому званию пересилит в нем стремление ко Христу. Он сказал о себе, что для него Христос дороже всего на свете, а что Полиевкт едва ли представляет себе славу и блаженство, которые Господь уготовал любящим Его.

• Вот как ты думаешь, — возразил Полиевкт. — Нет, я знаю больше тебя об этом, так как получил уже во сне царскую хламиду, но можно ли мне, не принимая христианского таинства, стать воином Христовым?

• Не сомневаюсь. Он платит тем, кто приходит в виноградник в поздний час то же самое, что получают работавшие целый день.

• Слава Христу! — заключил Полиевкт этот разговор. — Пойду прочесть царский указ.

На площади Полиевкт всенародно разорвал царскую грамоту. Затем, встретив идолов, которых несли в капище, сперва рассмеялся на них и, прикинувшись, что хочет им поклониться, перехватил их и сокрушил о землю 12 кумиров.

Тесть его Феликс имел поручение от царей преследовать христиан. Со стоном он воскликнул: ни боги, ни люди не могут теперь помиловать Полиевкта!

• Что смущаешься, отец! — возразил Полиевкт. — Пусть принесут других богов, и ты увидишь все равно их бессилие.

• Все кончено, — сказал Феликс, — твоя жизнь решена, так как нельзя нарушить царского повеления. Одно могу дать тебе снисхождение: иди домой проститься с женой и детьми.

• Не пойду. Если дочь твоя захочет идти за мной, то будет счастлива, а нет — пусть остается с вашими богами.

Полиевкта стали бить по устам. Прибежала его жена, до которой быстро долетел слух о необыкновенном происшествии, и рыдала вместе со своим отцом. Полиевкт сказал ей, как сокрушил 12 идолов, не имевших силы защищать себя, и убеждал ее познать Бога, поклониться Ему и достигнуть жизни вечной. Дивным убеждением новообращенного, чудесно прозревшего, дышала речь Полиевкта к жене.

Слушавшие его слова многие из язычников обращались ко Христу. Мученика поволокли на суд, грозили, прельщали, и, наконец, произнесли, за его упорное исповедание Христа, смертный приговор.

Он шел с ликованием в душе на казнь и рассказывал народу, бежавшему за ним, что лучезарный юноша спустился к нему и сопровождает его и велит его забыть все, что в мире. Ни никто, кроме Полиевкта, этого ангела не видал. В толпе стоял Неарх, друг и духовный отец его по вере во Христа. Он крикнул ему сквозь толпу: «Прощай верный, любимый- друг мой, помни скрепивший нас союз любви!»

На месте казни Полиевкт спокойно приклонил голову, и душа его вознесена была к небу, крещенная в его мученической крови.

Обращение Полиевкта обеспечило победу христианам в его родном городе.

Так любовь христианская доставила другу то высшее и лучшее, что, может дать одна душа другой: веру во Христа и вечное спасение.

Вот бесценный образ чистой и возвышенной дружбы.

Проповедь веры самая действительная, производящая наибольшее впечатление — это проповедь «показом»: жизнь, столь близкая к заветам Христовым, что она представляет собою по высоте и по нравственной красоте своей разительную противоположность с обычною мирскою жизнью; и поэтому заставляет людей невольно задумываться над тем, как хороша может быть христианская жизнь.

Есть очень много людей, которые были воспитаны в столь противорелигиозной среде, что сами не сознают в себе религиозных стремлений. Но вот, им выпадает случай вступить в общение с религиозною семьею, и их душа в этой семье начинает переживать такой необъяснимый покой, они видят, что эти люди наслаждаются счастьем настолько высшим того счастья, которое дает мир, что они начинают желать сами войти в эту жизнь.

Часто какая-нибудь встреча с лицом высокой духовной жизни, случайное посещение какого-нибудь «старца» производит в человеке душевный переворот, приковывает его внимание к неизвестному ему дотоле миру духовному. И те люди, которые их привезли к

этому старцу, — быть может, под предлогом интересной поездки, красивого местоположения того монастыря, где живет старец, а, в действительности, с затаенною целью духовного воздействия на него старца — эти люди явились в этом своем действии проповедниками веры.

Всякий вообще поступок наш, который останавливает внимание ближних на мире духовном, есть проповедь наша ближним.

Известный в Москве покойный профессор-философ П. Е. Астафьев рассказывал:

«Я всегда пред молодежью не только не скрываю, но сознательно подчеркиваю мои религиозные верования... Вот, если под вечер я в холодную погоду проеду мимо Иверской, когда там пустынно — случается, я перекрещусь маленьким крестом, не снимая шапки... Но если днем я вижу, что вокруг много народа, и, особенно, студенты, которые могут знать меня в лицо, тогда уж, не взирая ни на какую погоду, я снимаю шапку и крещусь широким крестом».

В самом деле, при направлении безверия среди образованных классов общества — молодежи в высшей степени важно видеть нравственную поддержку со стороны таких людей, которые для нее представляют значительную величину по своим знаниям, талантам, общеизвестности.

И громадный пробел в жизни людей, остающихся верными Христу, представляет то, что они доселе не объединились в такой мощный союз, который блещущими в нем славными именами (а верующие находятся во всех решительно отраслях человеческого труда), среди первоклассных ученых, знаменитейших докторов (каким был московское светило, профессор Захарьин), великих государственных деятелей, полководцев, художников, артистов, молча опровергал бы .внушаемый молодежи предрассудок, что вера — это только пережиток старых предрассудков, суеверия, с которыми давно покончили мало-мальски образованные люди.

В превосходном романе французского писателя Буржэ есть признание одного молодого образованного француза.

Он был воспитан в провинциальном городе в верующей семье, но эта вера был разбита неверующим товариществом и всею средою, в которой ему пришлось жить в учебные свои годы.

Между прочим, его очень смущало такое сравнение.

Выходя из классов, он встречал нескольких старушек, возвращавшихся от вечерни из церкви, а им навстречу шли молодые учителя того колледжа, где учился мальчик, с одушевленными живыми разговорами, со спорами о последних кипениях мысли в Париже, донесшихся сюда по телеграфной нити и в столбцах газет.

Он сравнивал этих отживающих свой век религиозных старух, и этих умных, бойких и равнодушных к религии молодых учителей, — и это сравнение колебало последние остатки его веры.

Из этого яркого примера видно, до какой степени важно, чтоб пробуждающееся сознание видело верующими не одних только людей, стоящих далеко от жизни, но и людей смелых, известных, не только вращающихся в кипении жизни, но и создающих общественность и ведущих ее за собою.

И давным-давно пора людям верующим сплотиться для того, чтобы не только находить радость в общении своей веры, но, главным образом, поддерживать молодежь, на которую со всех сторон, делается столько нападений; чтоб расшатать ее веру.

Как-то сиротливо чувствует себя, например, студент, вынесший цельными свои религиозные убеждения из губернской гимназии, когда он приедет в столичный город, и его окружит среда глубокого религиозного безразличия.

Как капля воды даже камень просверливает упорным, постоянным падением: так и среда в конце концов, с ходом лет, оказывает на человека свое невидимое влияние.

И в высшей степени важно, чтоб такой, заброшенный в столицу, студент или учащаяся девушка знали, что они не одни: что их верования составляют жизнь и душу не только их самих, — неопытной и ничего значительного в жизни не совершившей молодежи, но и людей, прославленных своими знаниями и деятельностью, чьи имена у всех на языках.

У нас же происходит обратное.

Люди очень часто тщательно скрывают, насколько близки им и Дороги религиозные интересы, прикидываясь не только безразличными, но и прямо неверующими.

Один генерал из высшего круга Петербурга был широко известен своим острословием и вольностью в выражениях: большего за ним не водилось. Во всяком случае, его считали далеко не серьезным человеком.

После его смерти племянница его рассказывала:

— Как мы при жизни мало понимали дядю Сашу. Мы все видели в нем только веселого балагура, от речей которого надо было спасать уши барышень. А, между тем, в нем, оказывается, была чуткая душа и большие запросы. — Разбирая его письма, мы нашли много писем — она назвала одно выдающееся лицо, известное своею духовностью. Они переписывались о разных значительных предметах, и в одном из писем сказано: «Я очень жалею, что наша вчерашняя беседа так неожиданно была прервана. С немногими я с такою охотою и так искренне беседую о религии, как с вами...»

Вот какие затаенные душевные уголки были у этого человека, которого считали лишь малоприличным болтуном.

Один подросток, очень умственно развитый мальчик, сын старого моряка, рассказывал мне:

— Как я удивился, узнав о набожности папы. Как-то утром зашел я один в собор. Вижу, отец стоит на коленях пред образом Николая Чудотворца и так горячо молится. Я, конечно, не подходил к нему. Ему это было бы неприятно. Я долго стоял, смотрел на него издали. Он все стоял на коленях и молился. Когда он встал, я спрятался за колонну, чтобы он меня не видел.

Как я заметил, эта встреча произвела очень сильное впечатление на мальчика, который в то время колебался некоторыми религиозными сомнениями. Образ молящагося отца поддержал его веру.

Но, спрашивается, зачем это утаивание от ближайших людей столь важной стороны своей жизни?

Едва ли на Западе сын верующего христианина мог бы считать своего отца атеистом.

Быть может, в этом проявляется некоторая стыдливость, целомудренность духа, заставляющая человека набрасывать непроницаемую для всех завесу на то, что для его духа особенно ценно. Но, быть может, тут есть и некоторая измена тому, что, вместе с проповедыванием веры, представляет такой же долг христианина: исповедывание веры.

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

Исповедывание веры

Исповедывание веры есть бесстрашное открытие, всенародное, несмотря ни на какие угрозы, возможность казни, ни на какие лишения, страдания, уничижения — признание себя учеником и рабом Христовым, и безусловная верность Христу.

Исповедание Христа в роде грешном и маловерном требует большого мужества и убежденности.

Этого мужества не хватило апостолу Петру, и в страшную ночь предания Христа он во дворе дома первосвященнического трикратно отрекся не только от близости, но и от самого знакомства с Христом: «Не знаю Человека», — отрекся с клятвою: «нача ротитися и клятися».

Мы часто изумляемся такому малодушию в первоверховном апостоле, которому было дано созерцать Божественную славу в Богочеловеке, который поэтому более других учеников должен был быть крепок пред «соблазном о Христе». И удивляемся тем больше, что в ту же ночь Христос предупреждал апостола Петра о грозящей ему опасности, а Петр утверждал, что он душу положит за Господа.

Если же мы всмотримся в свою жизнь, мы различим в ней множество измен Христу, отсутствие этого мужества исповедания — измене часто еле заметных, но, в общей сложности, являющихся доказательством того, что в нас совершенно отсутствует дух исповедничества.

Как часто верующие, имеющие известные добрые обычаи, изменяют им для того, чтобы равнодушные не укорили их в себе или не посмеялись над ними.

У человека с детства привычка снимать шапку и креститься на улице пред церквами, и, когда он один, он это в точности соблюдает. А вот, встретился со знакомым, и или не знает, как знакомый к этому отнесется, или знает, что знакомый осудит его: и вот, пропускает все церкви, или вовсе не крестясь, или потихоньку под пальто, словно крадучись, делает небольшой крестик.

Как он мало в эту минуту дорожит собою и своими верованиями!

Можно заметить, что люди военные, по самому роду службы своей, привычные к большей прямоте и решительности, в этом случае гораздо самостоятельнее, и им решительно все равно, как относятся к этому их внешнему проявлению душевного настроения встречные или сопровождающие их.

То же и с другими обычаями: то, осматривая с неверующими спутниками древний храм, стыдятся помолиться пред святынею, к которой влечет сердце, и приложиться к ней, то из-за страха насмешки не перекрестятся в гостях пред обедом и после обеда.

В приемных комнатах стыдятся вешать образа крупных размеров, а в уголочке повесят чуть заметный образок, да еще постараются подобрать такой, чтобы он сливался с обоями.

Мало душевного благородства высказывают такие нередкие люди, которые боятся, что их увидят раскланивающимися с людьми, которые им лично дороги, но которые имеют недостаточно богатый и изящный вид.

Что же сказать об этом чувстве стыда пред ничтожными людьми — обнаружить свою веру во всемогущее и окруженное неприступною славою Божество?..

Считают дерзостью не поклониться знакомому, выше себя стоящему человеку, и с легким сердцем проходят мимо селения славы Божественной, не отметив ничем своего благоговения.

А, между тем, исповедывание Христа является одним из самых прекрасных и торжественных актов в жизни христианской души.

Вообразите себе такую картину.

В одном из прекрасных городов римских владений на Средиземном побережье, на помосте, среди открытой площади происходит допрос христиан.

Вокруг волнуется толпа, несдержанная, полная страсти и порывов, толпа теплых стран, и в ней ненависть одних стоит рядом со жгучим тайным сочувствием других, отвращение и презрение рядом с душевным восторгом.

Все эти люди твердят одно слово: то слово, которое безповоротно осуждает их на муки и казнь:

• Я христианин!

Их много — и старцы, одни величественного вида, другие — изможденные и ослабшие, и супруги в пору первой счастливейшей любви, и зрелые мужи; и юноши с открытыми лицами и гордо поднятой головой в спокойной гордости непорочной и богатой надеждами юности, со смелым взором, и робкие девы, как распускающиеся на стеблях розы и лилии, и дети, во всем очаровании своего детства...

И все эти разнообразнейшие люди, со всеми своими несходствами, полны одним счастьем своего исповедывания...

Нет, не услышит от них взирающий с высоты небес на их подвиг Христос, — не услышит Он от них вновь позорных слов отречения:

• Не знаю, не знаю Человека...

Не виденный ими, и лишь веруемый, чаемый, предчувствуемый, Он владеет ими с нераздельною силою...

Некоторые из них лишь за несколько, быть может, часов до того почувствовали Его в своей душе, навещая в тюрьме забранных раньше родных христиан... Но и в этих работниках последнего часа то же рвение, то же пламя, тот же дух адамантов.

«Познать Тебя, почуять вдруг, что нет в жизни никого выше и краше Тебя, поклониться страданию Твоему, искать участия в нем, тут терпеть пытки короткими часами, чтоб в вечности ликовать с Тобой —какой высокий удел!»

Так должны были чувствовать эти исповедники, с сияющим лицом шедшие на пытки.

Когда любишь, когда убежденно чтишь кого-нибудь, — тогда искреннее и горячее сердце невольно ищет жертвы, и нет высшего тогда счастья, как делить с любимым человеком его скорби.

И сила стремления распяться со Христом была у мучеников и исповедников так велика, что они приобретали сверхъестественное терпение в таких пытках, воспоминание о которых леденит кровь.

Жарят мученика на жаровне, и он спокойно говорит:

• Испеклось, переверни на другой бок.

Предлагали славу, богатство, сказочное мирское благополучие, словно надбавляя ставку при всяком новом отказе, словно желая испытать, до какого же, наконец, предела может дойти безумие христиан.

А с другой стороны лежали орудия пыток, разводили костры, чтоб палить огнем, растопляли олово, чтоб пытать горячей струей металла.

И надо было сделать так мало: отказаться от своего исповедания, перестать отвечать этими двумя словами — «я христианин; я — христианка», и небрежным движением руки возлить вина на жертвенник пред идолом.

И не хотели. И умирали за это право, только за это право твердить:

— Я христианин. Я христианка.

И какое это было счастье во время мук шептать: «Верую в Тебя, люблю Тебя,—до того, что и страдаю за Тебя, и счастлив страданием моим». И сколько внутреннего утешения было в этом вот познании, что не постыдился ни пред кем Сына Человеческого...

Но этот род исповедывания Христа не был еще самым высоким и трудным.

В большинстве случаев, в самой обстановке такого исповедничества и мученичества было много поэзии и красоты.

Блеск южного солнца, сверкание мраморных скамей амфитеатра (цирка), где, в большинстве случаев, замучивали христиан, всенародность подвига, уверенность, что твой пример зажжет чье-нибудь сердце, и слух в замученном теле, в последние секунды быстро догорающей жизни, уловит еще вопль чьей-нибудь души, прозревшей и освобожденной: «Я верую, я христианин», и за твоею смертью тут же совершится мученический подвиг мгновенно обращенного тобою христианина, — как все это, особенно в молодые годы, когда по душе все яркое, заманчиво и привлекательно.

Они уходили от той жизни, тщету которой они осознали, в безграничное блаженное существование; от раздора земли, особенно им' ощутительного после их обращения, уходили к бессмертному миру и покою... Они были в эти часы пред последними пытками и казнью, как путники, долго стремившиеся в волшебную страну и слышащие последние свистки увозящего их, наконец, в эту страну парохода.

Они чувствовали, что им открыты объятья Христа... Блаженство приоткрывалось...

С первого взгляда не понятно, как это могли происходить такие быстрые обращения. Но великое чувство имеет в себе замечательное свойство: оно подчиняет других, разом падают какие-то незримые оковы, и душа, торжествуя, входит, точно как освобожденная пленница, в свою родную стихию.

И особенно сильно и заразительно бесстрашное исповедывание заветных убеждений.

Но выше этого, если можно так выразиться, праздничного исповедничества стоит исповедничество многолетнее, требовавшее постоянного напряжения воли, каково было исповедничество Афанасия Великого, боровшегося против ереси Ария, не признававшей божественности Спасителя, исповедничество Нонна Златоустаго, обличавшего пороки высшего царьградского общества.

Афанасий Великий, архиепископ Александрийский, провел в борьбе с арианами всю свою жизнь.

Еще в сане диакона, имея от роду всего двадцать девять лет, он сопровождает своего епископа на первый собор в Никее и своим метким и пламенным словом поражает в голову ариан.

Тридцати лет он был уже епископом. Когда сильные при Дворе ариане добились того, что православным было велено принять их в общение, Афанасий, не побоявшись гнева Двора, ответил, что он не примет еретиков, «не имеющих ничего общего с Христовою церквью». Ему грозила смерть от ариан, и, чтоб спасти его жизнь, император Константин, не замещая Александрийской кафедры, велел ему из Африки удалиться в нынешнюю Францию.

Когда при сыновьях Константина Афанасий вернулся в Александрию, на кафедру был назначен единомышленник ариан Григорий, вступивший в Александрию с отрядом войска, последовали убийства и насилия; Афанасий едва спасся от смерти и бежал в Рим.

Водворенный впоследствии снова в Александрии, Афанасий продолжал возбуждать ненависть ариан. Велено было удалить его с кафедры силою. Опять грозила ему смерть. Бог чудесно его спас, и он удалился в египетскую пустыню к жившим в ней отшельникам. За голову Афанасия была назначена высокая плата. А Афанасий из своего уединения рассылал повсюду свои писания, защищая христианскую истину.

Вернувшись при императоре Юлиане Отступнике на свою кафедру, Афанасий возбудил ярость боровшегося с христианами императора, и был издан приказ: «Гнать Афанасия везде, где только можно».

Афанасию пришлось снова уйти из Александрии, и он пророчески утешал свою паству: «Не смущайтесь, дети. Это только облачко. Оно скоро исчезнет»...

Действительно, вскоре Юлиан был убит в войне с персами. Афанасий был возвращен в Александрию, но на время снова оставил ее при покровителе ариан, императоре Валенте. Только последние несколько лет своей жизни Афанасий провел спокойно.

Как много вытерпел он в ясном исповедничестве своем: гонения, многократные свержения с кафедры, скитания...Но он не поддался и стоял непоколебимым столпом православия.

Казалось, дело истинной веры погибало. Высшее духовенство, влиятельные круги общества, монастыри, императоры — все было на стороне ариан. И гонимое православие покоилось на одном Афанасии.

Никакие натиски бурь его не сокрушили. Он сохранил и передал грядущим векам учение веры в ненарушенной чистоты. И в соответствии с именем его (Афанасий значит бессмертный), память его и слава в Церкви не погаснут, пока стоит православие...

После этого столпа истины, выступившего впервые на первом вселенском соборе и утвердившего догмат о равночестности Бога Отца и Бога Сына, вспомним деятелей последнего из соборов ~ седьмого, тоже Никейского, борцов за иконопочитание.

Нельзя без волнения следить за несокрушимою твердостью той немногочисленной горсти людей, которые — как некогда Афанасий сильным своими связями арианам — теперь противостала официальной и могущественной ереси иконоборцев, считавших в числе фанатических приверженцев своих — Греческих императоров. Не изменив чистоте веры среди самых беспощадных гонений и самых отчаянных обстоятельств, она бодро стояла, в надежде на лучшие времена, бесстрашно умирала за свое правое дело, наконец, добилась своего и восстановила иконопочитание.

Но мощно выступили на защиту Православия Св. Феодор Студит и другие. Напрасны были гонения и мучения.

 

Когда церковная смута достигла своего апогея, на защиту правой веры поднялся человек великих дарований и великого вдохновения, Иоанн Дамаскин, первый министр калифа Дамасского. Личность эта, воспетая нашим поэтом, графом А. К. Толстым, достаточно известна. В Константинополе между верными ходили по рукам и жадно читались послания Дамаскина, в которых он проникновенно, художественно излагал взгляд Церкви на иконопочитание и выяснял ложь иконоборчества. Император Лев III не мог достать и мучить его, как другие императоры мучили единомышленников Иоанна. Иоанн не был греческий подданный. Оставалось прибегнуть к испытанному средству: клевете. Лев III велел изучить почерк Иоанна Дамаскина, было подделано письмо, как будто писанное первым Дамасским министром императору, с предложением изменнически сдать ему Дамаск, и это письмо отправлено калифу. Возмущенный калиф отсек Иоанну руку. Церковное предание говорит, что, по молитве Иоанна пред иконою Богоматери, отрубленная часть руки чудесно приросла к своему месту.

Каким мощным духом, какою драгоценною силою убеждения проникнуты эти святые жизни «огненосных столпов Православия!»

Да, это были люди! И каким укором веет от этих цельных, светлых образов в наше время, на нас, в нынешней великой смуте, также восстающей на Церковь, на церковные установления, на самого Христа.

Таким же непоколебимым столпом Православия явился и блаженный Марко Ефесский. Он был представителем Антиохийского патриарха на Флорентийском соборе 1439 года, где изменник православию, московский митрополит Исидор, признал главенство над русскою Церковью Римскаго папы.

Марко, епископ Ефесский, не подписал акта соединения церквей, который подписали другие, увлекаемые подкупом или боязнью... От Марка же подписи и не ждали: так были уверены в непоколебимой крепости его и приверженности к православной вере. Когда соборное определение было поднесено для подписания папе, и на вопрос папы, подписался ли Ефесский, отвечали, что нет — папа воскликнул... «Так мы ничего не сделали!»

Вот, что значит стойкость одного твердого человека, которого уважают и враги его...

Трогательное предание соединяет в одно разъединенных по жизни пространством полувека, и столь географически далеких друг от друга Марка Ефесского и русского поборника православия преподобного Сергия Радонежского. Это предание говорит также о чудном единении живых и в небе торжествующих праведников, о том, как пристально следят небожители за подвигами духовно им сродных земных людей.

Суздальский священник Симеон, бывший с Исидором на Соборе, не хотел покориться латинству, много пострадал за это и вместе с Тверским послом Фомою решился бежать в отечество. Не имея ни средств, ни защиты, ни знания путей, они пристали было к путешествующим купцам; но приближаясь к одному, грозно укрепленному городу, купцы отогнали их от себя, опасаясь потерпеть за них, как за людей неизвестных и сомнительных. На одной горе, утомясь и недоумевая о пути, Симеон и Фома легли и задремали. Вдруг видит пресвитер старца, который, взяв его за правую руку, сказал: «благословился ли ты от последовавшего стопам апостольским Марка, .епископа Ефесскаго?» Он отвечал: «да! я видел сего чудного и крепкого мужа и благословился от него». Тогда явившийся говорил далее: «благословен от Бога человек сей, потому что никто из суетного Латинского собора не преклонил его ни имением, ни ласкательством, ни угрозами мук. Ты сие видел, не склонился на прелесть и за то пострадал. Проповедуй же заповеданное тебе от святого Марка учение, куда ни придешь, всем православным, которые содержат предание святых апостолов и святых отцов семи Соборов, и имеющий истинный разум да не уклоняется от сего. О путешествии же вашем не скорбите: я буду неотступно с вами и чрез сей непроходимый город проведу вас безопасно. Теперь, восстав, идите; прошел немного, увидите место, где две палаты, и подле них жену, именем Евгению, которая примет вас в дом свой и успокоит; а потом вскоре и через город пройдете без задержания». Пресвитер спросил старца: кто он? и явившийся отвечал: «я Сергий Маковский (Радонежский), которого ты некогда 3 Идеалы христианской жизни призывал в молитве. Ты обещался придти в обитель мою, но не пришел; и теперь обещания не исполнишь, но поневоле там будешь». Пробудясь, пресвитер рассказал видение своему спутнику, и они пошли с радостию. Все случилось по предсказанию: Евгения пригласила их для успокоения; потом прошли они через город среди множества вооруженных людей, не быв никем задержаны. Так Симеон возвратился в отечество, где сбылось над ним предсказание великого чудотворца.

Симеон почему-то замедлил и не поспешил в обитель Сергиеву. Между тем, возвратился Исидор и заключил его в оковы, как непокорного. По изгнании Исидора Симеон освобожден из оков и отдан игумену Троицкой Лавры Зиновию. Таким образом, по предсказанию преподобного Сергия, он поневоле привезен в обитель его, где со слезами рассказывал братии свои приключения (некоторые черты из жития преподобного Сергия Радонежского после смерти, стр. 35—37).

В наше время исповедничество не ведет к пыткам внешним, к изгнанию, заточению и казни. Но и в наше время исповедничество едва ли безболезненно для людей, всею деятельностью своею славящих Христа.

К христианским идеям таких громадных, исключительно известных писателей, как Достоевский, относятся с нескрываемым невниманием. И, если критика не замолчала его, то только вследствие слишком всем видимой его яркости.

V Если не замалчивалась проповедь Толстого, а раздувалась, то, главным образом, потому, что он был христоборцем и говорил от себя, а не от имени Христа распятого. Если б он исповедывал Христа — Богом, пришедшим во плоти, то, конечно, были бы приняты все меры к тому, чтоб он был меньше услышан.

 

 

В конце прошлого века писал в Москве выдающийся, глубокий, чуткий литературный критик Ю. Н. Говоруха — Отрок, избравший себе псевдоним «Ю. Николаев»... Он был христианин и смотрел на литературу и искусство с точки зрения христианства. Его усердно замалчивали.

Он издал блестящую работу, критический этюд о Короленко, где отмечает стремление автора подметить во всяком человеке Божью искру, понять и оправдать падших... Книгу замалчивали... Как-то он встретился в ресторане с руководителем одного ежемесячного толстого журнала противоположного направления.

• Хороша ваша книга о Короленко, — сказал ему тот. — Читал ее с наслаждением. Прекрасная книга.

• Так что же вы о ней ничего не пишете? Ведь книга говорит о писателе, который пользуется у вас величайшим сочувствием.

Тот улыбнулся и сказал:

— Ну, писать-то мы о вас не будем... Чем ваши книги будут удачнее, тем упорнее мы будем вас замалчивать.

Это заявление было цинично, но правдиво: так оно, в действительности, и бывает.

Примкни Ю. Николаев к противоположному лагерю, держи про себя свое христианство, не становись под христианское знамя, он имел бы шумный успех и широчайшую известность... Он предпочел быть верным Христу, идя на несомненную жертву. И поэтому жизнь его может быть названа исповедничеством.

Самый оригинальный, самый сильный, самый стихийный художник в России за последние десятилетия, несомненно, Васнецов. Его работы на стенах киевского Князь-Владимирского собора — это откровения нового русского искусства, падающего, вместе с тем, руку бедным формою и богатым чувством художникам-иконописцам давней былой России.

Но именно за это, за согласие своего идейного настроения с исконными верованиями русского народа, многочисленнейшая часть печати относится к Васнецову совсем иначе, чем относилась бы, если б он со своим талантом не был исповедником своих религиозных убеждений.

И такие явления вы встретите часто и повсюду. Мне говорили, что пьеса одного уже известного драматурга была забракована к принятию на сцену только из-за своего явно выраженного христианского направления, хотя повод был, конечно, выставлен иной...

Теперь подумайте, какую силу духа и убеждения надо было иметь тому же, например, Ю. Николаеву... Не высказывай он своего христианства — жизненная удача была бы ему уже обеспечена: громадный заработок, общее сочувствие, слава.

Человеку пишущему так важно быть услышанным многими, чтоб мысли его могли расходиться широко. Когда он говорит с узким кругом читателей, это похоже на то, как если б ему закрывали рот. И вот не только выгоды, но и столь важное, на первом месте для писателя стоящее соображение о том, чтобы иметь широкий круг читателей и действовать на них: всем этим пожертвовал Ю. Николаев, чтоб остаться верным Христу и иметь возможность громко Его исповедывать... Это тоже своего рода мученичество.

Всюду и всегда, во всяком положении и на всяком шагу вашей жизни, у вас будет случай проявить ваше исповедничество. И счастливы те, кто смолоду к этому стремятся.

Одно лицо, занимающееся разработкой духовных вопросов, рассказывало мне, что, когда он был проездом в Киеве, к нему обратился ученик одного средне-учебного заведения, юноша лет восемнадцати, который задался мыслию устроить кружок верующей молодежи, чтоб находить взаимную духовную поддержку.

Мой знакомый передавал мне, что, доверяя свой план ему, как лицу, много думавшему о духовной жизни, этот посетитель прямо пылал огнем ревности, сгорал желанием сохранить веру в себе и в товарищах и пробудить ее в равнодушных.

И разве это не есть исповедывание?

Бывают люди, которые вообще в дело своей жизни влагают столько чисто религиозного, что вся их жизнь представляется одним сплошным подвигом исповедничества.

Таким человеком за последнее время был известный народный учитель Сергей Александрович Рачинский, вся деятельность которого была проникнута высшими христианскими идеалами.

Рачинский происходил из богатой помещичьей семьи Смоленской губернии и родился в родном поместье, селе Татеве, Бельского уезда; по матери он был родным племянником поэта Баратынского. Детство его прошло в уюте старой дворянской усадьбы, с прекрасным поэтичным домом.

Он получил тщательное воспитание, прекрасно знал иностранные языки и музыку.

От матери своей он унаследовал большую набожность, и своей чуткой душой сильно воспринимал церковные впечатления. Когда он е. семьей мальчиком в первый раз посетил Москву, она оказала на него и на его склонность ко всему церковному большое влияние. Он всегда поминал, как, войдя однажды в Троицын день в церковь Успения на Покровке, убранную зеленью, цветами, березками, — он был поражен ее красотою.

Поступив в московский университет, он пристрастился к ботанике и, по окончании курса, усовершенствовался в этой науке за границей, а потом был приглашен занять кафедру по ботанике в московском университете.

По своему уму и качествам своего характера, он занял видное место среди московского образованного общества. У него бывали все выдающиеся москвичи.

Но в этой жизни он не испытал полного удовлетворения. Чего-то не хватало ему. Несколько лет он провел в тревожных исканиях и, наконец, нашел свою цель, цель своей жизни: он стал сельским учителем.

У нас давно было принято говорить о народе, о сельском населении, о необходимости служить ему и просвещать его. И очень часто все эти разговоры так и оставались одними разговорами.

Никто из видных общественных деятелей не послужил народу с тою полнотою, искренностью, с отданием на эту службу себя самого, всех дней и часов своей жизни, как сделал это С. А. Рачинский: сделал просто, тихо, без рисовки.

Богатый представитель высшего круга, европейский ученый, он совершенно изменяет свою жизнь.

Знавшие Рачинского молодым передавали, что он очень заботился тогда о своей внешности и изысканно одевался. Теперь он надевает самое простое платье, единственное достоинство которого — чистота.

Он даже покидает старое насиженное гнездо, свой помещичий дом. На свои средства он устраивает общежитие для мальчиков, которые живут в отдаленных деревнях и которым поэтому трудно приходить ежедневно в Татево. Сам он селится с этими крестьянскими мальчиками, отведя себе при школе две маленьких комнатки, одна из которых служит ему кабинетом, другая — спальней.

И всю остальную жизнь свою, тридцать четыре года, он трудится, воспитывая целые поколения крестьянских детей, выдававшихся своими душевными качествами и ставшими, по его примеру, такими же самоотверженными народными учителями.

Свои наблюдения над крестьянскими мальчиками и русскою душою вообще, которую он так непосредственно и близко изучил, — он излагал в статьях, из которых составился сборник под заглавием «Сельская школа».

Этот сборник следует прочесть всякому, кто интересуется русским народом.

Близко подойдя к народной душе, Рачинский был изумлен ее красотой, ее идеализмом, ее высокими стремлениями. Он увидел, что «русский народ под грубой внешностью скрывает огромное богатство духовных сил, которые дремлют и которые школа должна разбудить». «В душе русского человека, — говорит он, — ярко пылает пламя сердечной искренней веры в Бога». — «Жизнь для Бога», «жизнь по Закону Божию», «отвержение себя», «подвижническая жизнь», «жизнь в монастыре» — вот лучшие мечты и желания большинства крестьян и крестьянских мальчиков, попавших в школу Рачинского и дававших ответы на его вопросы, чему хотят они научиться в школе и чего хотят они добиться в жизни.

Отсюда — выводил Рачинский — долг каждого истинного просветителя народа воспользоваться этими сокровищами русской души, развить в учащихся глубокое религиозное чувство, поднять, облагородить их, сделать из них, прежде всего, «православных христиан», любящих Церковь с ее богослужением и заветами, как любили все это наши предки.

Рачинский понял, что единственное просвещение, которого народ жаждет, есть «свет Христов»: что один он может озарить трудовой путь русского крестьянства и привести его к затаенной цели крестьянской души — «жить в Боге и для Бога»: просвещение народа должно происходить под благодатным воздействием Церкви.

«Такого образования и воспитания, — пишет Рачинский, — не получал еще ни один народ мира. Пусть получит его народ русский, который должен сказать свое жизненное слово прочим народам востока и запада, ждущим нового откровения. И, без сомнения, он скажет его, если просвещение русского народа произойдет в строго христианском духе».

Народ всегда смотрел на грамотность, как на ключ к Божественному Писанию, — и у Рачинского особенное внимание было обращено на церковно-славянский язык. Изучение Закона Божия не носило характера сухого учебного предмета, а велось в виде простых, сердечных, живых, задушевных бесед с детьми о предметах веры и нравственности, так чтоб тронуть сердца и развить волю школьника.

Особое внимание было обращено на церковное пение, по которому отцы могут наглядно судить о том, что дети их не теряют времени своего даром, так как слышат детей поющими в церкви.

И пение школьного хора в Татевской церкви, и церковно-славянское чтение школьников велись образцово, способствуя торжественности богослужения и доставляя радость и утешение и самим школьникам, и прихожанам.

Имея ум практический, Рачинский ставил обучение крестьянских детей так, чтоб давать им умения, нужные им в их жизни.

.^роки русского языка имели целью дать навык к написанию крестьянского письма, прошения, условия о съемке земли. В арифметике, главным образом, имелось в виду развить способность умственного счета. И ученики Рачинского в этом достигали изумительных успехов.

Рачинский не сочувствовал модным теперь статейкам в хрестоматиях о внешнем мире, с объяснением крестьянским детям, с младенчества свыкшими с животными, — что есть лошадь и что есть корова. Но он находил очень полезным во время прогулок и во время занятий в сельском саду и огороде знакомить детей, с наглядным показом, с тайнами окружающей их природы.

Ученикам сообщалось также о главнейших исторических событиях Европы и России и понятие о географии всеобщей и русской.

В основу же всего ставилось — привязать детей к Церкви, всему истинно народному и высокому, выработать навык к чистой трудовой христианской жизни.

Заслуга и, одновременно, успех Рачинского состояли в том, как подошел он к народной душе.

Образованное общество смотрит обыкновенно на народ свысока, как на дикарей, на какое-то пустое место, тогда как по богатству

душевному безграмотный крестьянин, с живым чувством Божьей правды, стоит много выше другого образованнейшего человека.

Подойдя к народу, Рачинский понял, что народ не только надо учить, но что прежде и самому у народа надо многому поучиться.

Обыкновенно какое-то глубокое взаимное непонимание отделяет образованные классы от простонародья. И эта несомненная рознь основана на том, что они по разному верят, к разному стремятся: народ и образованные люди, оставшиеся верными исконным общенародным чаяниям, ищут жизни по Божьей правде; большинство же образованных мечтает лишь о том, как бы получше устроиться на земле.

А Рачинский с глубоким смирением и усердием подошел к народной душе и, подойдя и всмотревшись в нее, изумился ей и преклонился пред нею, и так полюбил народ и так послужил в лице своих школьников будущему окружному крестьянству, что стал для этих детей и учителем, и слугой, и воспитателем, и надзирателем.

Христианство должно трубить о таких людях и всячески прославлять их. Рачинский с совершенной полнотою исполнил великий завет Христов: «Блюдите, да не презрите единого от малых сих».

Его забота о детях видна в самой внешности его школы, которая, можно сказать, являлась земным раем этих маленьких исповедников Христовых, во главе со своим учителем.

Школа, устроенная Рачинским, представляла собою большое деревянное одноэтажное здание с широкой террасой спереди. Небольшая двухэтажная пристройка заключала внизу две комнаты самого Рачинского, а верх был им отдан ученикам, занимавшимся иконописанием и живописью. Пред зданием был разбит трудами учителя и учеников большой красивый цветник. Стены террасы и столбы, поддерживающие навес, были также украшены вьющимися растениями. Цветы, к которым имел такое пристрастие Рачинский, наполняли и террасу.

В здании помещались столовая, кухня общежития, классная комната.

Просторная, светлая, с большими окнами, классная была украшена множеством картин и рисунков из Божественного и из русской истории, рисунками его учеников. (Среди них был известный художник Богданов-Бельский). Тут же висел большой снимок с изображения Богоматери работы Васнецова, находящегося в Киевском соборе («Богоматерь, несущая миру спасение»). Этот снимок подарен школе самим художником.

Тут же висели таблицы с красивыми заставками и орнаментами, написанные крупным славянским уставом рукою самого Рачинского и заключавшие тропари двунадесятых праздников, догматики и другие молитвы и церковные песнопения. В переднем углу пред

иконами теплилась лампада, и все иконы были увешаны чистыми расшитыми полотенцами. Одна из стен была почти совершенно стеклянная, и по ней стояли комнатные растения и цветы, придававшие ей уют и красоту. Прямо из класса была дверь в комнату Сергея Александровича. С балкона школы открывался красивый вид на окрестности Татева. Через дорогу был разбит школьный сад и огород, в котором ученики сами садили и выращивали себе разные овощи и ягоды.

Школа блистала чрезвычайной опрятностью и порядком, и все это поддерживалось учениками под наблюдением самого Рачинского. В школе не было даже сторожа. Дети сами мыли полы, выметали сор и пыль, рубили дрова, носили их в школу, топили печи, таскали воду, ходили за провизией для обеда; только что для стряпни была старушка, являвшаяся единственною прислугою в школе и в школьном общежитии, в котором иногда набиралось до пятидесяти человек народу.

Родовитый барин, Рачинский не только поддерживал в школе порядок наравне с учениками, но и принял на себя самую черную обязанность: он очищал навоз с площади пред школой, которого особенно много бывало после праздников и базарных дней, когда в церковь и село приезжало много крестьянских подвод. Весь этот сор и навоз шел обыкновенно в школьные цветники и на школьные огороды. Рачинский также сам полол гряды на школьном огороде летом. Так он придал школе без всяких почти затрат красивый и художественный вид.

Он настолько сжился со своей школой и с детьми, настолько отдал им себя, что о производимом им впечатлении один из посетителей школы говорит: он был не только учителем своих учеников; мне кажется, что будет мало его назвать отцом. Он, редкий по душе и мягкости любвеобильного сердца человек, был для своих питомцев скорей любящей матерью, жившей одними с ними радостями и горевавшей их неудачами и печалями. Школа была его дом, школьники — его семья, для которой он работал, не покладая РУК-

Татевские школьники никогда не оставались без надзора, с ними были или сам Сергей Александрович, или его помощник. Вместе с ними Рачинский ел, пил и ночевал, первым вставал и последним ложился. Дверь в его комнату никогда не запиралась, ни днем, ни ночью. Он был для учеников и учителем, и слугой, и воспитателем, и надзирателем. При такой материнской нежности к ученикам, он в то же время был с ними тверд, не потворствовал их слабостям и проступкам. Сердечное его отношение к школьникам делало в большинстве случаев невозможными самые проступки, при вспышках дурного характера Рачинский старался затронуть нежное в детях чувство справедливости. Мелкие же невзгоды и

детские преступления он старался не замечать. Если, бывало, дети, резвясь, нечаянно разобьют стекло или горшок с цветами, он только тихо скажет:

— Это ты, Ваня, разбил? Пойди, скажи Семену, чтобы он позвал садовника убрать это.

С раннего утра до поздней ночи проводил Рачинский в своем ежедневном подвиге. В шесть часов дети, жившие в общежитии, вставали и шли на молитву. Здесь их уже ожидал Сергей Александрович. Начальный и заключительный молитвенный возглась, как положено мирянами, произносил Рачинский или один из его помощников. Дежурный ученик читал положенные молитвы, они прерывались и заканчивались общим пением. Затем следовал завтрак — хлеб с молоком, а в постные дни с квасом. От завтрака до девяти часов производились хозяйственные работы: кто носил дрова в комнаты, кто воду, кто поливал цветы, кто убирал школу, кто отправлялся на помещичий двор за съестными припасами.

Все содержание общежития ложилось на Сергея Александровича. Сам же он в это время ходил здороваться со своей престарелой матерью, которую пережил всего на восемь лет, и с его незамужней сестрой. С девяти начинались занятия до полудня, и Сергей Александрович преподавал в старшей группе. В полден был обед. Столовая служила для ребят и спальней — по стенам были устроены нары с отделениями для каждого мальчика. В этой комнате стояли два длинных стола с лавками по бокам. За одним из столов в конце садился обыкновенно Сергей Александрович, а за другим — его помощник. Обед состоял из двух блюд; большею частью из щей или супа с мясом и каши. Посты строго соблюдались. По праздникам давались еще пироги и чай. Пища была питательная, но ничуть не роскошная — и только, которой пользуются зажиточные крестьянские семьи. Пред обедом и после обеда пелись обычно молитвы. Овощи к столу шли из школьного огорода, который под наблюдением Сергея Александровича возделывался учениками.

Затем до двух часов было свободное время, зимой отгребали снег около школы, летом копались в огороде. Также занимались и отдыхом на чистом воздухе под надзором Рачинского или его помощника. Если Сергей Александрович не мог, чувствуя себя слабым, принять участие в работах, то он в это время переписывал ноты для школьного хора и разрисовывал крупными славянскими буквами для Татева или соседней школы молитвы, тропари и кондаки двунадесятых праздников с разноцветными заставками и орнаментами. Они укладывались на картон и вешались в виде украшения на школьные стены.

С двух часов до четырех шли уроки, в четыре ребята полдничали, затем отдыхали, играли на дворе или прогуливались, а с шести до девяти шли вечерние занятия. Решались арифметические задачи на устный счет, читались и заучивались лучшие и доступные крестьянскому пониманию произведения русской словесности. Бывали также в это время и спевки.

Арифметические задачи, решаемые в уме, были особенно любимы учениками. У него было заведено так, что сам он сидел или стоял в сторонке. Кто решит написанную на большой черной доске задачу, подбегает к нему и шепчет на ухо ответ. Если решение верно, мальчик становится по правую руку учителя, если неверно — по левую. Это упражнение в устном счете производилось и по праздникам вечером. Тут, желая поощрять наиболее смышленых детей, Рачинский оделял пряниками тех, кто быстрее всех шептал ему верно ответ. Эти задачи были напечатаны в особой книжке под заглавием «1001 задача для устного счета». Дети школы Рачинского достигали в этом устном счете необыкновенной сноровки. В девять часов бывали в непременном присутствии Сергея Александровича вечерние молитвы. «Серьезно, сосредоточенно, — говорит один из бывших помощников Сергея Александровича, — стояли пред иконами с теплящейся лампадой после целого дня умственных и разнообразных трудов наши ребята — и я не могу сказать, как милы, как они хороши бывали в это время»... Другой очевидец, вспоминая эту вечернюю молитву, свидетельствует: «было во всем этом столько умилительной простоты, столько искренности, неподдельного благочестия, что на глазах у меня навертывались слезы, и я никогда не забуду этого впечатления».

Вот как проводились предпраздничные и праздничные дни: в субботу уроки оканчивались в двенадцать часов дня. После обеда производилась общая уборка школы: мытье полов, чистка спальни, а потом ученики шли в баню и, вернувшись все вместе, пили чай. После чая сам Рачинский читал и объяснял очередное воскресное или праздничное евангелие.

Среди обширного класса ставился стол. По скамьям поодаль размещались помощник, учителя и ученики, а иногда и родственники учеников и взрослые певчие, приходившие на эти субботние беседы из деревень. Рачинский прочитывал положенное евангелие по-славянски и давал несколько объяснений, а потом читал то же евангелие по-русски. Эти объяснения переходили в целые беседы и по сердечности, по жизненности и назидательности своей глубоко западали в сердце каждого слушателя и оставались в памяти на всю его жизнь. Суббота оканчивалась спевкой на воскресные и праздничные службы. Затем следовали молитвы и сон. Крестьяне певчие пользовались посещением школы, чтобы сходить в баню, и потом угощались чаем с баранками и школьным ужином, и так любили эти беседы, что никакая погода не могла удержать их дома. Праздничная служба в Татевской церкви отправлялась истово, церковное пение было поставлено в Татеве превосходство. Сергей

Александрович из богатого выбора церковной музыки выбирал лучшие творения, которые и исполнялись с воодушевлением и искусством. После богослужения дети в праздник пили чай, ели пироги, резвились, отдыхали, уходили к родным, а вечером занимались с Сергеем Александровичем, и больше всего решением устных задач, за быстрый ответ на которые следовали пряники.

Мудрый Рачинский понял, что дети никогда не полюбят школу настоящим образом, если со школой у них будут связаны лишь воспоминания об упорном, напряженном труде. Он знал, что в детских душах ярче запечатлеваются не будничные, обыденные воспоминания, а воспоминания редкие, праздничные, необычные. Поэтому все радости праздничных дней, всю их особливость, необычайность он тесно связал со школой, и этим привязал еще больше к школе сердца крестьянских детей.

Задолго до Великого Праздника в Татеве начинались предпраздничные приготовления, устраивались частые спевки с заучиванием разных праздничных песнопений. Время проходило в каком-то трепетном ожидании торжества.

Один из сотрудников Рачинского так описывает Пасху в Татеве:

«С утрам в Великую Пятницу началась уборка комнат, главным образом большой классной комнаты. Сергей Александрович приказал принести множество свежих цветов в плошках из оранжерей дома своей матушки и принялся сам с нами украшать школу: всем было много работы. Из большой классной комнаты мы вынесли несколько столов, а остальные расположили в ряды, спинками друг к другу, и получилось два длинных стола: крышки в них мы приподняли, подложив подножки, и все это получило вид двух огромных ровных столов. Стены вымыли, вытерли, и под руководством Сергея Александровича увешали их десятками расшитых полотенец, выставили окна, иконы чудно убрали полотенцами. Затем Сергей Александрович начал расставлять цветы на окнах и пред иконами и на широких лавочках с цинковыми подносами. Так хорошо, весело стало. Из большого дома Сергея Александровича принесли несколько корзин с куличами, пасхами, крашеными яйцами и проч. Все это мы с Сергеем Александровичем расставляли на столах в перемежку с цветами.

«Вечером из Тарховской школы (Тарховская женская школа была основана и процветала при участии Рачинского. Там прекрасно поставлены были женские рукоделия и ткачество) привезли всем нам и учителям, и детям обновки: каждому рубашку и поясок, сработанные от начала до конца этой чудной школой, учительницами и ученицами (ткали полотно, белили его, кроили и шили, а пояски вязали). Мы все и Сергей Александрович одели этот подарок, и как приятно было смотреть. Рубашки белые, обшитые лентою с красными узорами, и красный вязаный поясок.

Лампы ярко горят, вокруг все так хорошо, и цветы, цветы, которые так все красят. Девочки в новых сарафанах»...

«Причесанные, как никогда, чистые и нарядные сидят наши ребята по лавкам и изредка тихо переговариваются. Сверху из певческой доносится последняя спевка каких-нибудь недостаточно еще гладко идущих мест... Но уже полночь, пора идти. Мигом все встрепенулось; все спешат через небольшую площадь в церковь. А высокая, ярко освещенная Татевская церковь уже полным полна народа. Все в ожидании и, вот, среди этой проникновенной тишины раздается удар колокола. Толпа колышется, и крестный ход, с трудом пробираясь, выходит из церкви. Сквозь окна видно, как он обходит вокруг; доносятся слова стихиры: «Воскресение Твое, Христе Спасе», и, наконец, наступает торжественная минута: по возгласу священника слышно пение «Христос Воскресе», и крестный ход в церкви, и все счастливы, все радостны, все сливаются в одном порыве восторга... Начинается пасхальная заутреня, чудо поэзии, музыкальной красоты и молитвенного настроения. Дивное вообще богослужение о. Петра делается вдохновенным... Около четырех часов окончилась литургия, и мы пришли в школу. Пропели «Христос Воскресе». Сергей Александрович похристосовался со всеми нами и детьми... Как описать прелесть ребят наших в эту минуту. Как описать школу, всем существом радующуюся воскресению Бога и Спаса нашего. Как повторить эти поздравления, не по обычаю только приносимые, а искренние, от души, по поводу подлинного, действительного, вот сейчас нахлынувшего счастья. Воистину Воскресе. .. И вся семья в пятьдесят душ уселась за столами. Светлело, и мы при чудной заре и восходящем солнце встречали Светлый день и разговлялись. Как ярко, красиво было в школе, каким светом светились лица у всех, какие все были радостные... Лишь после разговенья Сергей Александрович пошел домой... Как он тронул нас всех... Школу свою больше всего любил он: там и мать больная, и сестра ждут его, но он прежде всего встретил праздник с нами».

Так же радостно проводились святки, — праздники Рождества Христова и Богоявления, — когда в школе устраивался вечер с музыкой, с пением и чтением учеников школы, сделавшийся в настоящее время обычным во многих школах.

Но среди праздников преимущественно школьных следует отметить празднество, устраивавшееся Сергеем Александровичем каждогодно в Татеве одиннадцатого мая, в день памяти св. Кирилла и Мефодия, первоучителей славянских, на которое собирались ученики, окончившие курс в этом году и со всех соседних школ, обязанных своим возникновением Сергею Александровичу и находящихся под его попечительством и руководством. Этот праздник был полон глубокого смысла и преследовал ту цель, чтобы закрепить в сознании учащихся детей тесную связь нашу с другими славянскими народами, для которых язык богослужебных книг до сих пор остается одним общим языком.

В этот день обыкновенно совершалась торжественная литургия в присутствии всех учеников Татевской школы и прибывших из школ окрестных селений, и затем устраивался крестный ход в Татевскую школу, где служили молебен св. Кириллу и Мефодию. Особенно торжественно устраивался крестный ход в школу. Вот как рассказывает об этом празднике один из учеников его, ученик Сергея Александровича, бывший в Татеве одиннадцатого мая в качестве гостя из соседней Меженинской школы. «После заамвонной молитвы, учитель поставил всех нас в два ряда посреди церкви лицом друг к другу от амвона до выходной двери. Затем стал раздавать каждому по хоругви. Это были высокие, легонькие древки с деревянными крестиками наверху, к ним прикреплены картонные хоругви, и на каждой из них была нарисована во всю хоругвь красной краской какая-нибудь славянская буква. Обедня кончилась. Старичок-священник с благообразной длинной седой бородой, в камилавке, с крестом в руках, за ним дьякон с Евангелием, два мальчика со свечами, четыре мальчика с иконами св. Кирилла и Мефодия, вышли из алтаря, и вся эта торжественная процессия двинулась из церкви: — мы, дети хоругвеносцы — впереди, позади нас причт, хор и все присутствующие. Выйдя из церкви, процессия отправилась к школе. День ясный, солнечный, дует маленький ветерок, тихо колыхая и шелестя нашими оригинальными хоругвями. Хор поет тропарь: «Яко Апостолом единонравнии»... Чудный, простой и вместе торжественный этот вид невольно наводит на хорошие, отрадные мысли, вселяет в сердце светлые надежды на будущее. Эти маленькие дети, молодое поколение, будущие отцы семейств, несут в своих, пока еще слабых, руках всю мудрость, всю науку мира, все надежды на свое светлое будущее. Вздымая высоко это знамя, олицетворяющее собой самое важнейшее и необходимое в нашей жизни, они как бы собрались пройти весь жизненный путь под ним, призывая и других под сень его. Тут же между нами находится и «он», которого, по духу дела, смело можно назвать братом св. первоучителей славянских. Как св. братья, Кирилл и Мефодий, первые пришли просветить духовную темноту и невежество болгарских славян, так этот апостол, только не древних славян, а русских крестьян, первый двинулся на эту нищую духом Божью ниву и своей горячей любовью к человечеству, своей верой в него, своей надеждой, что дело, начатое им, не заглохнет, — продолжится и после него, создал эту чудную, многознаменательную картину, которой могли бы любоваться все желающие...» На школьной террасе был отслужен молебен, во время которого школьники стояли полукругом внизу у ступеней. После этого молебна первоучителям славянским священник окропил всех святою водою, и все двинулись обратно в церковь. После богослужения в училище Сергей Александровича раздавал детям книжки с описанием жизненных трудов и подвигов святых братьев.

Сергей Александрович глубоко понимал громадное воспитательное значение для детей в посещении святых мест русской земли, и он был первый, который указал на то, как достижимо для школы сельской в полном составе отправляться на богомолье.

Он со своей школой два раза ходил пешком в излюбленную тверским и смоленским народом пустынь преподобного Нила Столбенского, отстоящую от Татева в ста двадцати верстах. Первое богомолье было совершено им в 1879 году с тридцатью взрослыми учениками, во второй раз в 1887 году, когда паломников было уже шестьдесят шесть человек, из них сорок шесть детей.

Последнее богомолье дало Рачинскому повод написать замечательную статью «Школьный поход в Нилову пустынь». Эти художественно изложенные впечатления Рачинского оказали столь сильное влияние, что многие сельские учителя в подражание Рачинскому устроили богомолье со своими школьниками в близ лежащие святые места.

Сживясь душою со своими учениками, Рачинский чутко присматривался к проявлению в них талантов и талантливых учеников ставил в такие условия, при которых их дарования могли получить полное развитие. Первый он чутко заметил талантливость своего ученика Богданова-Бельского, который был один из первых по времени учеников Татевской школы. Рачинский не щадил средств для того, чтобы подготовить своего ученика в Академию Художеств и дать ему высшее художественное образование.

Теперь академик Богданов-Бельский — общепризнанный художник, картины которого хранятся в лучших отечественных музеях, и несколько из этих картин воспроизводят дорогие по воспоминаниям для художника дни учения в Татевской школе.

Таково полотно «Устный счет», где Сергей Александрович Рачинский изображен среди школьников, решающих в уме написанную на доске задачу. Таково полотно, изображающее предпраздничную беседу в Татевской школе.

Многих из бывших учеников своих Рачинский вывел в священники, помогая им поступить и проходить курс семинарии и даже духовной академии. Настоятель храма Кресто-Воздвиженской Общины в Петербурге, законоучитель Наследника Цесаревича, протоиерей Васильев принадлежит к числу таких бывших учеников Рачинского.

Больше всего Рачинский сочувствовал двум направлениям в среде своих учеников: учительству и священству. Поэтому он не помещал своих учеников в такие заведения, как гимназия, чтобы не отрывать их от их среды. Рачинский всячески помогал и духовно поддерживал своих бывших учеников, которые явились подражателями его дела, т. е. становились сельскими учителями.

В летнее время, когда не было занятий со школьниками, он с ними занимался. Они приезжали к нему погостить и здесь пользовались его руководством и приготовлялись или к поступлению в учебные заведения, или к сдаче экзаменов на сельского учителя. Многие лица, сочувствовавшие постановке школьного дела у Сергея Александровича, просили у него дать им учителей и наблюдать за их школой.

Таким образом в ближайших селах и деревнях к Татеву Рачинский открыл свыше десяти школ и в числе их три учительские двухклассные. Для этого дела требовались надежные учителя. Кроме того, требовались они и в самой Татевской школе, так как силы Сергея Александровича постепенно падали.

Вся эта молодежь собиралась по летам к Сергею Александровичу, с которым им так хотелось беседовать, поучаться и просто отдохнуть неделю, другую в родной школьной семье.- Эти летние курсы Рачинский вел сам, и лишь в последние годы его старшие ученики, достаточно опытные и знающие, помогали ему.

Убедясь, что среди его учеников многие имеют склонность к учительству, он таких учеников оставлял в Татевской школе или в одной из ближайших к Татеву школ и поручал им сперва легкие занятия. Затем по мере успеха расширял эти занятия. Летом приготовлял их к сдаче экзаменов на звание учителя, давая им в то же время общестороннее развитие.

Таким образом он приготовил до смерти своей несколько десятков учителей. Рачинский с ними постоянно переписывался, часто навещал их, объезжал в зимнее время все школы, где они работали, еще чаще они посещали его в Татеве, пользуясь для этого праздничными днями. Для Рачинского главное было дух учителя. Кроме умения, он должен был пламенно верить в свое дело. А кто мог воодушевить их лучше, чем Рачинский, который постоянно поддерживал в них бодрость?

Драгоценно было в этих учениках Рачинского, что и по внешнему своему виду и по чувствам своим они оставались теми крестьянами, со всеми теми прекрасными, выработанными веками, возвышенными духовными качествами, которыми отличается это сословие, когда его не извратили никакие дурные влияния. Это не были полубаричи с кондачка знающие деревню и свысока смотрящие на своих учеников. Это были старшие братья тех учеников, но только более просвещенные братья, которые так легко понимали младших, и которых этим младшим было так легко понять.

Те из них, которые сделались дьяконами и священниками, пользовались большим уважением у своих прихожан за свое старание, в деле учительства, за святое усердие к школьному делу, за сердечное и нежное отношение к ребятам. Этими своими вы- учениками-учителями Рачинский чрезвычайно дорожил и ими много утешался. Он любил присутствовать на экзаменах в этих школах своих учеников, и тут высказывалась его наклонность не запугать, а бодрить и навести отвечающего мальчика на мысль. Один молодой учитель с рьяну довольно строго спрашивал учеников и несколько раз поправил мальчика, когда тот сделал ошибку против ударения.

• Знаете что, — сказал потихоньку ему Рачинский, — мне кажется, совсем излишне портить хорошее настроение этому мальчугану от экзамена, единственного в его жизни, как это вы делаете со своими поправками. На экзамене нам можно и не учить, а только оценить успехи...

Когда ученики отвечали сознательно и толково, Рачинский весь сиял радостью:

• Хорошо, хорошо, — говорил он, улыбаясь.

И у всех на сердце становилось так радостно и радужно... Экзамен превращался в общий праздник.

Вообще Рачинский сумел передать свою горячую любовь к русскому крестьянству и к его будущему, в лице крестьянских, школьных ребят, своим выученикам, — народным учителям. Один из посетителей школы Рачинского говорил об этих молодых людях:

• Это какое-то новое племя, именно новое... Они поражают силою и цельностью своей веры и своим умением обращаться с детьми. Уменье это в некоторых из них доходило, можно сказать, до художественности. Из них некоторые не только ласковы, но нежны с детьми, и во всем этом нет никакой натяжки, ни малейшей приторности .

Этот исповедник среди русского крестьянства Христа совершил еще один величайший подвиг. Он начал церковное движение в пользу народной трезвости. Радуясь всякому оживлению среди духовенства, всякому повышению в нем самосознания и нравственного самоусовершенствования, он больно болел душой, когда видел в жизни духовенства явления, из-за которых на это дорогое для него сословие могли идти укоры.

Сергей Александрович видел весь ужас, все растление, _КОторое вносит в народную среду старый бичь русской жизни, становящийся С течением времени все более И более грозным, губящий в своей мертвой петле все большее количество народа, извращающий русскую жизнь столь безвыходным и омерзительным извращением.

Пьянство СТОЯЛО пред НИМ ВО всем своем обнажении, и он решил ВЫЙТИ на борьбу С ЭТИМ историческим И проклятым русским недугом. Его как-то потрясла одна встреча. В день храмового праздника Рачинский встретил одного из бывших СВОИХ любимых учеников, который ранее восхищал его своими дарованиями, своим прекрасным характером, теми надеждами, которые он на него возлагал. Этот молодой человек был совершенно пьян. Именно тогда_; когда мы ВИДИМ дорогих себе людей, О которых МЫ были ВЫСОКого мнения, в безобразном, полубесчувственном СОСТОЯНИИ опьянения именно тогда мы до болезненности ясно сознаем весь ужас пьяно^ падения. Рачинский рассказывал, что он был так потрясен видом своего любимого пьяного ученика, что у него захватило дух от стыда и раскаяния:

— Для меня, — рассказывал он далее, — стало неопровержимо ясно, что я для этого юноши, которого я так любил, и для которого я так много старался, не сделал ровно ничего или, точнее, упустил сделать то, без чего все прочее ни малейшей цены не имеет не закалил его воли против самого обыденного, самого опасного из искушений. Для меня стало очевидным, что для огражд_{ения моих} учеников от окружающего нас зла нужны средства более сильные чем простые увещания И поучительные речи, И единственное средство, которое Я МОГ придумать, было устройство В кругу МОИХ учеников (из коих многие в то время были уже взрослые) общества трезвости, т. е. абсолютного воздержания от спиртных напитков.

Рачинский, задумав всякое дело, не откладывал его исполнение. Он решил образовать в Татеве среди своих бывших учеников общество трезвости, и пятого июля 1882 года в день именин Сергея Александровича был отслужен молебен преподобному Сергию, и Рачинский сам и его ученики произнесли тут же в церкви обет воздержания от спиртных напитков сроком на один год Затем те же лица чрез год повторили тот же обет еще на год, и к ним прибавилось место новых членов. Далее количество этих трезвенников все расширялось.

Чрез шесть лет к нему присоединились трезвенники из других сел, и слухи о Татевском обществе трезвости проникли в печать и вызвали обширную переписку среди сельских священников _{и лиц} приходского духовенства. Явилось много подражателей_{; и} Сергей Александрович напечатал в 1889 году призыв, где горяц₀ убеждает основывать при приходах общества трезвости и сообщает ц_елый ряд советов в том, как устроить такие общества, как присоединить к ним новых членов, как руководить этими членами в борьбе с пагубной привычкой.

Воззвание Рачинского, напечатанное в получаемой всеми приходами, синодской газете «Церковные Ведомости» имело чрезвычайный успех. Со всех концов посыпались к нему письма. Он аккуратно отвечал, чрезвычайно дорожа общением с такими отзывчивыми священниками. С легкой руки Сергея Александровича общества трезвости по образцу Татевского стали устраиваться во всех епархиях, при многих приходских церквах, в городах и селах, на фабриках и заводах. Трезвенники стали считаться десятками, а в настоящее время их число, вероятно, уже сотни тысяч.

Весь секрет этого успеха в тех приемах борьбы, к которым прибегли борцы церковные трезвости. В этом деле выказалось как глубокое знание Рачинским народной души, так и горячая его вера в мощное, благодатное действие церкви Христовой, в просветление ее членов, вера в благодатное перерождение под покровом церкви и ее таинств людей слабой воли, впавших в греховную привычку.

Только тогда трезвость насаждается глубоко в уничтожении пьянства и может быть успешна, когда она коренится на религиозной основе, когда люди приносят свою трезвость Богу, как подвиг Ему угодный — вот на каком убеждении строил свое дело Рачинский. Только под покровом церкви, под руководством пастырей в приходе, это дело будет крепко.

Тут, в церкви, где происходят все важнейшие события жизни человеческой, где витают души в этом храме молившихся и здесь отпетых крестьянских предков, пред знаменем животворящего Креста — этим символом Бога, понесшего на земле всевозможные ограничения и муки, тут, где лампады озаряют тихим светом лики святых, проведших всю жизнь в тяжелой борьбе за правду и за светлую жизнь, тут, в этой родной, святой и возвышающей обстановке произносится пред многочисленными свидетелями торжественный обет не предаваться зелью.

И эта трезвость миром, эта борьба наряду с другими, среди людей, идущих к той светлой цели отрезвления, много легче борьбы одинокой, имеет много утешений.

Сергей Александрович написал письма к студентам Казанской Духовной Академии, призывая их накануне вступления в ряды воинствующей церкви, как будущих воспитателей духовных, раньше сделаться убежденными борцами с пьянством, чтобы искоренить его всего в самом духовенстве. Эти его письма, дышащие убеждением, настолько драгоценны, что должны быть известны всякому приходскому пастырю.

«Умоляю вас, — взывает Сергей Александрович к студентам академии, — вас, еще не связанных долголетнею привычкою, еще свободных, умоляю продлить, закрепить свою свободу обетом абсолютного воздержания от спиртных напитков»... «Пожалейте себя, пожалейте свою будущую паству. Историческая минута, переживаемая нами — минута великая и страшная. При вашей жизни, на ваших глазах завершится приобщение, путем быстро распространяющейся грамотности, многочисленнейшего из христианских народов мира к первым ступеням жизни сознательной. И этот народ — вам не чужой, вы плоть от плоти, вы кость от кости его, вы призваны быть солью безмерной земли, им постоянно расширяемой. Чтобы стать этою солью, не откладывайте созидания в себе внутреннего человека. В числе добродетелей, требуемых от пастыря, трезвость занимает скромное, второстепенное место. Это — даже не добродетель, но лишь отсутствие порока. Но ведь без нее все прочие добродетели ни зародиться, ни развиться, ни укрепиться не могут. Начнем же, в глубоком смирении, с легкого, с близкого, с малого, — и Бог даст нам силы на большее, на лучшее»...

«Стоит оглянуться вокруг себя, чтобы содрогнуться от жалости и стыда, чтобы понять, какой неоплатный долг лежит на каждом из нас, как необходимо нам соединить наши силы, чтобы сбросить его с наших душ. Настает одиннадцатый час... Церкви пустеют... Наглые сектанты громко отождествляют православие с пьянством. Несчастные женщины толкают своих мужей, своих сыновей — в штунду, чтобы только избавиться от ада пьяной домашней жизни. В наших селах размножаются дети, зачатые в пьянстве, худосочные, нервные, без сил, без воли — кандидаты в острог и в сумасшедший дом»...

«Нужна деятельность энергическая и непрерывная, направленная на укрепление единственной твердыни, которая может постоять против зла, на укрепление воли одержимых пьянством и подверженных искушению предаться ему, — деятельность, по существу своему пастырская, коей, конечно, могут и должны содействовать также миряне, и прежде всего врачи, практикующие и пишущие и учащие в учебных заведениях всех степеней светских и духовных»... «Но я имею твердую надежду, что скоро раздадутся голоса, более моего авторитетные и сильные, более властные над сердцами, — голоса, обязывающие ко вниманию, мощные потрясти и воздвигнуть нашу дремлющую волю!».

К концу девяностых годов Рачинский стал чувствовать сильное изнеможение. По смерти матери, он из школьного дома переселился в свой помещичий дом и передал часть своих занятий своим вы‘ ученикам-учителям. Но сам он все же продолжал работать до полного изнеможения. Один из его сотрудников вспоминал потом: «Сколько раз приходилось видеть, как через силу он занимался в классе. Вдруг замолкнет. Посмотришь, а он стоит, опершись одной рукой на стол, а другой взявшись за голову, и шатается.

• Да вы оставили бы, Сергей Александрович, — бывало скажешь ему, — мы и без вас как-нибудь справимся.

• Нет, друзья мои, дайте мне воды я немного отдохну, и все пройдет.

Итак, занимался он опять до нового головокружения, а иногда и обморока, пока не падал. Только опомнившись, бывало, пробормочет:

• Да, видно я уже больше не гожусь быть учителем».

В этом постепенном изнеможении старого труженика и подвиго- положника русской школы самым светлым лучом был праздник — день его именин. Несмотря на страдную пору сельских работ, все бывшие ученики Сергея Александровича бросали свои полевые работы и собирались в полном составе на праздник в Татево, приходя иногда за десятки верст.

Бывшие татевские школьники, священники и диаконы, переполняли алтарь скромной сельской церкви, а певцы, учителя и ученики составляли громадный хор и исполняли особенно торжественно все любимые песнопения Сергея Александровича. Оживление в его последние годы внесли его поездки в Петербург, где он гостил у друга и товарища своего по Московскому университету, бывшего раньше, как и он, московским профессором — Константина Петровича Победоносцева, обер-прокурора Св. Синода. В Петербурге он участвовал в работах по выработке положения о церковно-приходских школах.

Замечательно признание, высказанное о работе Сергея Александровича Рачинского другим человеком, тоже задумывавшимся над народным образованием, графом Львом Николаевичем Толстым, который сам признавал свои опыты над сельской школой мало удачными. Он завидовал успехам Сергея Александровича, как сам говорил, и не раз собирался приехать в Татево. В одном из своих писем он писал ему:

• Мне дорого будет видеть, как много серьезнее, глубже вы во всей силе душевной отнеслись к тому самому предмету, к которому я отнесся так первобытно.

В Татево съезжалось много народу со всей России. Одни за тем, чтобы поглядеть на Сергея Александровича и на его школу, другие — чтобы поучиться у него школьному делу и, в особенности, борьбе с пьянством.

Но особенно обширна была его переписка, которую он вел до самой смерти со множеством лиц, аккуратно отвечая на все получаемые письма, нравственно поддерживая и ободряя всех тружеников на нивах народной церковной школы. Все получаемые им письма он собирал, переплетал их по годам и завещал в Императорскую Публичную библиотеку, указав срок, когда они могут быть напечатаны. Эти письма составили сто томов.

Он дорожил этой перепиской, во-первых, потому, что видел в ней общее признание торжества тех идей, которым он служил, которым отдал всю свою жизнь, вообще потому, что видел в ней лучший способ широкого распространения его мыслей о народном образовании и трезвой России.

В 1899 году он был утешен Высочайшим рескриптом Государя Императора, озаглавленным на имя «почетного попечителя церковно-приходских школ четвертого благочинского округа Бельского уезда, Смоленской епархии Сергея Рачинского». Ему была пожалована пожизненная пенсия в три тысячи рублей, которою он пользовался только три года, отдавая ее на содержание своих любимых школ. В рескрипте говорилось:

«Обширное образование ваше и опытность, приобретенные на государственной службе в московском университете, посвятили вы с ранних лет делу просвещения посреди населения, наиболее в нем нуждающегося. Поселясь безвыездно в отдаленном родном имении, вы явили для всего благородного сословия живой пример деятельности, соответствующей государственному и народному его призванию. Труды ваши по устройству школьного обучения и воспитания крестьянских детей в нераздельной связи с церковью и приходом послужили образованию уже нескольких поколений в духе истинного просвещения, отвечающем духовным потребностям народа. Школы, вами основанные и руководимые, состоя в числе церковно-приходских, стали питомниками в том же духе воспитанных деятелей, училищем труда, христианских добрых нравов и живым образцом для всех подобных учреждений».

Это признание его заслуги с высоты престола обрадовало и ободрило Рачинского. До конца, которого, несмотря на его слабость, никто не ожидал так скоро, он продолжал свои обычные труды. За несколько дней до смерти он собирался по экзаменам в окрестные школы, хотя говорил, что с ужасом помышляет об этой поездке.

Второго мая ему исполнилось шестьдесят девять лет. В этот день он встал, как обыкновенно, рано, а в девять часов утра, выпив кофе, прилег, как это часто в последнее время бывало, отдохнуть с газетой в руках, заснул и более не просыпался.

Ежегодно пятого июля съезжаются в Татево ученики Рачинского и почитатели и совершают торжественную заупокойную литургию и панихиду по дорогому учителю. Его скромная могила в этот день обильно усыпается цветами. Звонкие детские голоса школьников Татевской школы, подкрепляемые мощными голосами взрослых и пожилых его учеников, поют над ними надгробные песни и гремят ему «вечную память».

На надгробном памятнике своем Рачинский желал видеть слова: «Не о хлебе едином жив будет человек, но о всяком глаголе, исходящем из уст Божиих». Эти слова напечатаны на тихом кладбище, на скромной могиле апостола русской церковно-народной школы.

Духовную пищу, глагол Божий, свет Христов «просвещающий и освящающий всякого человека, грядущего в мир» — вот, что широкой душой и любящим настойчивым сердцем нес Рачинский тому русскому народу, которого он так понял и так чтил, которому он так страстно желал добра.

И на этих страницах мы потому с такой полнотой остановились на нравственном облике и на жизненном труде этого замечательного человека, что, нам кажется, он служит исчерпывающим примером того, как можно быть в миру исповедником Христовым. Все, что так сродно человеку известного положения и высокого образования: гордость ума, сомнение, презрение к тайнам веры — все это он оставил и в восторге преклонился пред Христом распятым, с собою преклоняя пред Ним детский мир русской деревни. И, если подвиг исповедничества, возведенного в систему жизни — упорный, ежедневный, неослабный — есть самая огромная и самая достойная проповедь Бога и величайшая хвала Ему воздвигаемая, — то в день последнего суда Рачинский во главе неисчислимой, быть может, рати русского сельского населения, просвещенного им глаголом Божиим, исторгнутого им из кабаков, из цепких сетей пьянства, исторгнутого не только в глухом углу родного Татева и его окрестностей, но по всей России, живым делом возбужденного им движения трезвости: может с дерзновением сказать Подвигоположнику Христу:

— Се аз и дети, яже дал ми еси, Господи.

И русским культурным людям надо с особенным усердием возобновлять пред мысленным взором своим этот светлый образ русского культурного человека, который потому так полно и совершенно исполнил свою заповедь по отношению к меньшому своему брату, что избрал в этом деле своим наставником и руководителем того Христа, следуя за Которым никто еще не ошибался и не проживал напрасную и бесплодную жизнь.

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Обращение к Богу.

Здесь нет никакого общего правила, никакого единообразия, никакого закона.

Вся в Боге может быть душа младенца, жизнь которого нам кажется бессознательною, далекою от Бога. Может и мудрец мира раз навсегда обратиться к Богу, прочно прилепиться к Нему, чтобы более никогда от Него не отстать, может и семилетний, восьмилетний отрок. Возможны и известны случаи горячей ранней детской религиозности с последующею в зрелые годы изменою Богу и с новым совершенным к Нему обращением. У людей неустойчивого характера возможны постоянные приливы и отливы близости к Богу. Тут полное разнообразие, зависимой от неожиданностей духовной жизни, характера, обстоятельств данного лица и совершающейся над ним Божьей воли.

С особой отрадой останавливается взор на тех людях, от современников Христа до наших современников, которые, услышав в душе призывный Божий глагол, сразу ему подчинялись и шли за ним. Чудные миру, сквозь радужную, ослепляющую, приковывающую более слабые взоры сеть мирских утех и мирских соблазнов, различают они вдали то, что одно горит немеркнущим невечерним светом и одно имеет непреходящую, негибнущую цену. Поклонимся им, этим неизменным друзьям и рыцарям Христовым, во главе которых стоит тайновидец и друг Христов, евангелист Иоанн.

Какой высокий, какой чудный, какой неизглаголанный жребий!

В пору ранней юности или, быть может, кончающегося отрочества, когда ни одно нечистое движение не взволновало его сердце, которому суждено было стать вместилищем громадной божественной любви, на заре этих заветных «дней первоначальных» почувствовал он на себе испытующий взор Христа, который зажег на всю жизнь какой-то неизъяснимый свет в его сердце и уяснил ему жизненный путь.

«Иди за Мной»... Эти слова божественного голоса музыкой покоряющей властной силы прозвучали для него, и он оставил мир, изведанный им так мало, мир, которому он так мало принадлежал, и пошел за Христом, не оглядываясь вспять.

Вот этот порыв, не ослабевавший в Иоанне всю его жизнь, эта полнота отдачи своей души святыне Христа, Учитель, ставший единственным содержанием всей его жизни: все это и дало Иоанну право на величайшее его избрание.

Мог ли Христос не любить Своих учеников, всех до последнего, не исключая и рокового Иуды «сына погибели»?! И все же над ними был вознесен один Иоанн, отношения к которому Христа определяются проникновенным словом «его же любляше Иисус».

Чувствовать себя ближайшим из близких, чувствовать себя, так сказать, в центре того солнечного диска, каким является для внутреннего мира человека Христос, быть поверенным Его тайн, никогда с Ним не разлучаться, видеть славу Христова преображения, восхищаться торжеством входа в Иерусалим, наслаждаться этими, несущими навстречу Любимому, звуками народного восторга «Осанна, благословен Грядый, осанна в вышних» и — недосягаемые вершины любви — оказать Христу верность, когда Он был покрыт позором, схвачен в ночной темноте, пересылаем от судьи к судье, клеветнически обвинен, заушен, поруган и распят, когда прочие трепетали и разбежались, когда с клятвой трижды отрекался первоверховный Петр: в эти часы уничижения Христова, в оставлении Его ближайшими учениками, бесстрашно стоять при кресте.

Внимать слухом и душой последние вздохи, последние стороны Богочеловека, видеть смертельную бледность, надвигающуюся на чело «краснейшего из Сынов человеческих», ловить из уст Его последний завет, завет любви и попечения, обещающий человечеству прощение и милосердие там, где уже не должно быть места ни милосердию, при прощению, — быть предметом единственного завета, произнесенного в этот торжественнейший и значительный час вселенской жизни: «Жено, се сын Твой, се Мати твоя»: слова, давшие человечеству целый мир прижизненного утешения, дерзновения и отрады и загробную надежду на предстательство в страшный час последнего суда. Пережить сердцем этот последний вопль: «Отче, в руки Твои предаю дух Мой!» Усердными дрожащими руками снимать с креста холодное Тело замученного Бога, обертывать Его плащаницей, поддерживать Христову Матерь в Ее шествии с Голгофы к новому жилищу Ее — в свой дом, переживать с Ней часы оцепенения, когда только что случившееся кажется жестоким, невыразимым сном, а промчавшиеся три года встают как-то ближе с ясностью переживаемого часа. Принять в душу свою радость воскресения, следить сердцем, тающим от ликования и грусти, на скрывающийся в облаках возлюбленный образ Богочеловека, во славе возносящегося в Отчую славу. Стать проповедником имени Христова и громом на всю вселенную и на все века повторять те несколько слов, в которых слились все заветы Христовы, отразилась вся сила Его учения: «дети, любите друг друга», претерпеть за Христа унижение и изгнание, стать вместилищем высочайшего откровения, дать миру сокровище величайшего богословствования и уйти с земли, сохраняя векам лишь сияние своего имени, благоухание своего образа, сверкание и помазание свой мысли: таков был удел Иоанна.

Этот удел можно грубо сравнить с уделом жителей тех благословенных стран, над которыми сияет никогда не скрывающееся от них солнце. Какая постоянная в душе неизменная радость, как надежна и восхитительна кажется там жизнь, как тихо и безболезненно отходят они от земли, потому что это преходящее сверкание солнца возбуждает в них ясное предчувствие другого незаходимого Солнца в другом, еще более светлом существовании.

Да: не великолепен ли призыв гонителя Павла, не величественно ли раскаяние апостола Петра, не трогательно ли требование от него мученичества замученным Христом, Который явился ему, скрывающемуся из Рима от муки, и на вопрос апостола: «Куда идешь Ты?» ответил: «Иду вторично пострадать в Рим». Не чиста ли Египетская Мария, убеленная паче снега после жизни несказанного разврата и этой чистотой своей удивляющая ангелов? Но вся такая красота и слава не может сравниться со славой этой неизменной Христу верности, этою полнотою души, которая в жизни никому, как Христу, не служила, и никого, кроме как Христа, не знала.

Мы говорили уже раньше о великомученице Варваре с ее рано пробудившеюся мыслью и стремлением к небесному Жениху, о том непоколебимом столпе православия Афанасии Александрийском, которого мысль даже в детских играх устремлялась к проповедничеству, и который крестил своих сверстников детей на берегу Средиземного моря...

Обратимся теперь к повестям обращения ко Христу близких нам русских детей, ставших потом великими русскими святыми.

Одиннадцатый век. Семья уроженцев города Василева, лежащего недалеко от Киева, переселившихся в Курск. Мальчик с душой, пламенеющей любовью к Богу, не хотящий ни о чем ином думать, слышать и видеть. Каждый день ходит он в церковь и, не трогаясь с места, слушает божественную службу, застывает в эти часы, как камень, завороженный святою мечтою. Детских игр чуждается, не любит нарядной одежды, в которую хотели рядить его родители, постоянно просит, чтобы одевали его попроще. Сам упрашивает родителей отдать его начинать учение к одному из городских учителей. Вскоре так успевает в знании Священного Писания, что все чудятся его премудрости и разуму. Мальчик отличается чрезвычайной скромностью, покорен не только учителям, но старается, насколько может, исполнить волю и товарищей.

На тринадцатом году лишается своего отца и остается под надзором матери, женщины строгой и упорной. Она пламенно, с какой-то страстью любит сына и желает подготовить его к мирской жизни и обеспечить ему в этой жизни успех. Духовным стремлениям его не сочувствует.

А его уже тянет к подвигам. Со своими рабами, в простой одежде он ходит на работы, по-прежнему удаляется игр со сверстниками и не хочет носить нарядной одежды, которую дает ему мать. Ни увещания, ни даже побои не помогают. Услышал он о святых местах Палестинских от странников, которые идут туда, уговаривает их взять его с собой и тайно от матери уходит из дому. Мать снаряжает за ним погоню. Догоняют его, избивают и некоторое время держат его дома в оковах.

Получив свободу, он старается послужить церковному делу. В приходской церкви из-за недостатка просфор не всякий день совершалась обедня. Он сам начинает печь просфоры. Мать разгневана, что сын так трудится, и просит не срамить ее такой работой. Мальчик кротко объясняет матери, что просфоры назначены для величайшего таинства, перед которым благоговеют сами ангелы.

Два года трудится мальчик в этом занятии, и от долгого стояния при печи кожа его чернеет. Чтобы не смущать матери, мальчик уходит от нее в другой город к одному священнику, где продолжает то же занятие. Мать находит его и здесь и уводит домой.

Начальник города слышит о необыкновенном отроке и поручает ему прислуживать в церкви. Не раз он делает ему хорошую одежду, но маленький праведник отдает ее нищим. Ему хочется страдать, изнурять свое тело, и он начинает тайно носить на теле вериги. Раз ему было поручено прислуживать на пире, который начальник города давал городской знати. Когда он переодевался, мать заметила кровь на его рубашке, догадалась, что он носит вериги, сорвала их и сильно его избила. Ему в доме было день ото дня все тяжелее.

Однажды в церкви он слышит в Евангелии слова: «Иже любит отца или матерь паче Мене, несть Мене достоин, иже любит сына или дщерь паче Мене, несть Мене достоин». Эти слова приводят его к бесповоротному решению. Надо оставить мать, если он желает весь отдаться Богу. Пользуясь отлучкой матери из дому, он уходит с обозом в Киев. Через три недели он в Киеве, обходит здесь все монастыри с просьбой принять его, никто не хочет дать своего согласия плохо одетому и бедному отроку. Наконец, Феодосий пришел к преподобному Антонию, начавшему тогда свой подвиг в пещерах.

• Чадо, — говорит ему отец русского монашества, — ты видишь, как мрачны и тесны эти пещеры, ты, может, и не перенесешь скорбей на этом месте.

• Бог меня привел к тебе, — отвечает ему юноша, — чтобы я спасся тобою; что прикажешь, все буду делать.

И он был пострижен. Такой тяжкой борьбой доказал Богу свою привязанность преподобный Феодосий, рано вняв сердцем призывающему гласу Божию.

Представьте себе раннее, ласковое утро в окрестностях первоначальной Москвы. Тихий ветерок чуть нагибает чашечки цветов, светлеющих в свежей траве, которая блестит не высохшими еще каплями серебристой росы. Там, на Кремлевском холме, вдали сверкают главы церквей, темнеют сохранившиеся еще от прежнего бора старые рощи.

Медленно и мирно, расплываясь в нерукотворном Божьем храме, где небо — крыша и стены — эфир, несется благовест с кремлевских колоколен. И этот благовест, и радость ясного утра, и свежесть травы, и блеск цветов, и сияние солнца сливаются в одну счастливую картину, назираемую Ее Творцом...

В траве подмосковного луга притаился мальчик с блестящими глазами. Сдерживая дыхание, он следит за силками, которые только раскинул, и легким свистом приманивает в них перепелов.

Жизнь широкую и блестящую сулит судьба этому мальчику, отец которого — один из любимых бояр московского великого князя. Он проявляет большие способности, острую смышленость, ловкость и самостоятельность. Мальчик одинаково отличится, когда его начнут обучать, как других мальчиков его сословия, в езде верхом, стрельбе из лука, метанию копей, и будет предприимчивый и сильный в деяниях, опытный в воеводстве, дальновидный и сдержанный в делах государственных и посольских.

И эта гладкая жизненная дорога была нарушена, прежде чем он на нее вступил. В свежее летнее утро раздался таинственный голос:

«Алексий, что трудишься напрасно... Я сделаю тебя ловцом людей».

Мальчик задрожал. Сердце вдруг остановилось. Бледный, стал он оглядываться кругом. В невысокой траве не было решительно ни одного человека. Он был, как прежде, один, но звучавший голос был для него несомненен и был поглощен и воспринят навсегда его душой.

Он забыл тут же о своей охоте, о перепелах, быстро собрал свои сети, и держа их в руках, долго стоял неподвижно.

Он понял, что его зовет Бог к какому-то большому делу и, смущенный, с некоторою грустью, что для него кончается обычная жизнь, и с трепетною радостью перед чем-то громадным, что ему открывается, он шел к Москве. И теперь он уже принадлежал высшей воле и был сам не свой. Характер его изменился. Из разговорчивого и веселого он стал молчаливым и сосредоточенным, избегал товарищей, сидел у себя в светлице один, погруженный в какие-то мысли, ловя в памяти неизъяснимые звуки небесного голоса, для него прозвучавшего тогда в приволье и тайне летнего утра.

Едва достигнув отроческих лет, он просил родителей отпустить его в монастырь. Единственной уступкой, которую они могли от него добиться, было то, что он выбрал одну из московских обителей. Он стал иноком Богоявленского монастыря.

Таково было обращение отрока Елевферия, сына московского боярина, впоследствии Алексия, митрополита Московского.

Варфломей, сынок ростовского боярина Кирилла, с трудом понимает грамоту. Как он ни бьется, как ни старается, ничего не выходит. Точно какая-то неснимаемая пелена стала между его мозгом и этими черными славянскими буквами, которые ему не даются. Он молится Богу помочь ему. Вообще много он молится. Порою забредет в чащу леса, выберет маленькую полянку, сложит крестом руки на груди, подымет голову к небу. Душа понесется туда, в высоту. Слов нет. А в маленькой груди таинственное охватившее ее безбрежное чувство. Хочется пересказать Богу всю свою нежную и робкую и восторженную любовь. Хочется вознестись к страшному и чудному престолу Господа Славы, склониться пред ним благоговейно, не смея поднять глаз на недоступный и тайный лик Зовущего, растопиться, истаять, исчезнуть в этой любви.

И он чувствует, что с ним вместе с тем же восторгом объята также природа, и всякая былинка во всей вселенной чувствует Бога, покорна Ему и славословит Его. И в непонятном шепоте своем верхушки старых сосен творят Богу свою молитву. И, когда в ночном небе разгорятся звезды, он всматривается в мигание их, и ему кажется, что в тихом дрожании своих лучей они тоже шепчут Богу вечную неизменную и непрерывную хвалу.

И легко ему так молиться среди молящейся природы, ничего не прося, полному только безграничного восторга, благоговения, благодарности, счастья, вспыхивая перед Богом огнем своей души. Ему как-то тяжело, когда надо у Бога чего-нибудь просить. Он только сам хотел Ему служить, все Ему отдать, ничего взамен от Него не ожидая. А между тем неспособность к учению составляла для него большое горе. Учитель кричит на него, товарищи смеются, а он, несмотря ни на какое усердие, не может осилить своих уроков.

И вот, однажды произошла странная встреча в поле, куда его послал отец привести лошадь. Он встретил старца инока, который призвал его к себе, ласково благословил, дал ему кусочек просфоры и сказал ему, что Бог посылает ему разумие грамоты. Мальчик пригласил инока к родителям; там инок велел мальчику читать книгу, и, спотыкавшийся на складах, Варфломей тут бойко зачитал, а явившийся исчез. И понял тогда сам Варфоломей и его родители, что Бог послал к своему сыну ангелов. Дивились и трепетали.

И мог ли он, с детства тянувшийся к Богу, искавший всюду божественных лучей, как поворачивает к солнцу свою голову стебель подсолнечника, мог ли он, приходя в возрасте, изменить той любви, которая горела в нем с первых дней и разгоралась все более и более ярким пожаром!

И сразу свойственные юности и склонность к миру, и мечты о земном счастье, и искушения тщеславия и обольщения богатства — все изгорело в этом пожаре. Только не хотел он оставлять своих

родителей и жил в миру иноческой жизнью, пока они были живы и пока он не схоронил их рядом, перед смертью посхимившись.

Свобода, свобода!.. Роздано бедным небогатое имение родителей, разоренное притеснениями московского боярина, хозяйничавшего в Ростове от имени московского великого князя, и началась новая жизнь, взлелеянная давними мечтами.

.. .Заходящее солнце весны бросает мягкий отсвет. На маленькой полянке на холме, лежат рядами свежие сильные сосны и ели. Двое молодых людей, из которых один совсем еще юный, в монашеских одеждах работают топорами. То Варфоломей и брат его Стефан строят первую келью.

Благословен этот холм, которому суждено стать одним из величайших святилищ русской земли. Тут будут черпать силу, бодрость и веру русские люди для совершения жизненного подвига своего.

Здесь Димитрий Донской получит решимость и крепость для борьбы с лютым Мамаем и предсказание победы; здесь в дни великой русской смуты воздвигнется несокрушимый оплот; когда все поколеблется в России, не поколеблется один монастырь, созданный преподобным Сергием, во имя Троицы Живоначальной.

Великолепными каменными стенами оденутся окраины холма, встанут башни с бойницами, и серебро зазвучит торжественным гулом в тяжелых колоколах. Сладкогласное пение, почти не переставая, будет раздаваться под соборными сводами, бесчисленные огни засияют у той раки, в которую ляжет на деятельный отдых начинающий тут свое деяние юный Варфоломей, и к этому месту на поклон всероссийскому игумену Сергию вышлет ходоков своих всякий русский город, всякое село, всякое жилое место.

Трудовой день кончился. Затихли птицы, спев Богу вечернюю хвалу свою. На • потемневшем своде давно горят, заботливо всматриваясь в землю и в трепете лучей своих стремясь передать земле что-то неисповедимое, ясные, тихие, звезды.

Юноша один под этим небом и под Божиим покровом, раскинутым над всем миром и особенно ясно чувствуемым верующею душою в эти часы ночного затишья. Серебристые лучи луны озаряют юное лицо с чистыми очами, не узревшими в мире ни одной скверны, поднятыми в восторге туда, к чаемому Божию престолу.

Торжественна и задумчива эта ночь с миганием звезд и с серебристо-синим сиянием луны, и во всем мире кажется только и есть среди этой ночи юный отшельник и внимающий ему Бог.

«С детских дней Тебя чуял, Тебя желал, к Тебе стремился. Желал пройти через жизнь, не познав жизни, сидеть у Твоих ног, как евангельская Мария, впитывать в душу струю. Твоих благодатных глаголов, служить Тебе, Младенцу Вифлеема, Глашатаю нагорной проповеди, Возродителю душ, Исцелителю слепых и расслабленных, Воскресителю Лазаря, Молитвеннику сада Гефсиманского, Страдальцу Голгофы, трехдневно воскресшему, на небеса вознесшемуся, одесную Отца сидящему и паки в мире грядущему, ради Тебя прожить на земле, как странник в непрестанных трудах, ходит во вретище, лишать себя воды и хлеба, стоять пред Тобою на несменяемой молитве, как стоят пред Тобою кадящие Тебе своим благоуханием цветы и славящие Тебя солнце, луна и звезды, проповедывать людям Твое величие, не таить Твоих благодеяний, возглашать Твое милосердие, указывать на близость Твою и увлекать к творению воли Твоей, во плоти быть как бесплотным, покорно служить, с вожделением ждать соединения с Тобой... Благослови мое жительство здесь, и пусть будет оно первою и последнею ступенью в лестнице к светлому Царству Твоему!».

И, прежде чем лик этого пустынника нарисован на иконе, с обводящим его главу сиянием, — луна в эту тихую ночь плетет ему венец из своих лучей. И стало бы понятно, что такое святость для того, кто мог бы взглянуть теперь на этого человека, с лица которого стерто все земное и выражено все небесное. Он выше ангелов, раб и друг Христов, начинающий свой подвиг чудотворец и Боговидец.

Слава же, слава тебе, с детских лет услышавшему зов Божий и пришедшему к Нему своими детскими стопами. Слава дням благословенного детства и светлой юности, и годам зрелости и честной старости твоей. Слава рождению и отшествию твоему, слава земным дням и небесному ликованию. Слава тебе, Богом избранный, благодатью осеянный, с небес на землю светящий Сергий великий!

Перенесемся во время, много к нам ближайшее, вспомним о другой молодой душе, на которую Господь рано наложил печать свою.

Чудны Божьи дела. Как в мироздании Своем Господь воздвиг недоступные для людей высокие горы, и они, сверкающие белизной своей, проповедуют неизъяснимое величие Творца, устремляют мысли человека в высоту, дают ему трепетное сознание безграничного величия Божьего творчества и промыслительства, так бывает и с величайшими святыми.

Словно создавая в них Себе источник радости, Господь с детства образует их по своему подобию, влагает в них святую ревность имени Своего, распаляет их жаждой по Себе, раздувает в них такое пламя огня божественного, что они светят пред Ним не робко горящими светильниками, а пылают заревом, как великие костры, зажженные на холмах в ночном просторе степей.

И горят они в дни земной жизни своей, и всякий проходящий к ним ясно чувствует: здесь небо действует, небо сияет, небо говорит. И, когда потухнут на земле, оставляют по себе чудный не гаснущий свет, и всякий проходящий к месту их подвигов, склоняющийся к их ракам, опять ощущает: тут небо шлет живую весть о себе, здесь врата вечности раскрылись.

Так взглянуло око Господне на мальчика Прохора из семьи Мошниных, живущих в Курске, и избрало его, излив на него струи благодати.

Странное, необычайное детство!

За матерью, ведшей подрядные работы по постройке церквей, взбирается он на верхний ярус колокольни без перил, падает на землю. Мать в ужасе сбегает вниз, чтобы прижаться к теплому трупу, а ребенок невредим. Воочию изобразились слова псалма: «ангелам Своим заповесть о тебе, сохранити тя во всех путех твоих, на руках возьмут тя, да не когда преткнеши о камень ногу твою».

Он заболел. Богоматерь является ему в видении, обещая скорое посещение Свое... Действительно, проносят чрез их усадьбу чудотворную Коренную икону Богоматери. Больного мальчика прикладывают к иконе, и он выздоравливает.

Не разгадать божественной тайны: Господь ли первый привлекает к Себе души таких величайших из великих, избранных от избранных, которые отдаются Ему от детских лет, пламенея такою любовью к Богу, что не платят миру ни малейшей дани. Или их сердце с младенческих лет стремиться с такою любовью к Богу, что Господь презирает на них, и Сам берет их за руки и ведет.

И вот, благословенные дни, месяцы, благословенные годы и благословенные десятилетия Серафимова подвига.

Чаща глубокого, далеко раскинувшегося, Саровского дремучего бора. Задумчивая тишина, разве сухой валежник затрещит под тяжелой стопой медведя, доверчиво идущего к отшельнику за хлебом.

Мысли его не здесь. Могучим усилием воображения он тут в этом скверном лесу создал себе Палестину и следует в этих местах по стопам Христовым. Речка Саровка у него Иордан; у него есть тут и Вифлеем, Иерусалим, и Голгофа; и он ходит по этим местам за Христом, как ходили за Ним в те дни ученики по каменистым дорогам и тропам Палестины. И, быть может, выше апостолов этот отшельник, ибо те видели и не всегда верили, а он начал верить с такой исключительной полнотой и с такою осязательностью, не

видев. И не помнит он того часа в своей жизни, когда бы он не стоял при своем Христе...

В конце его земного века приехавший навестить его племянник спрашивал его — передать ли его поклоны родным в Курске, а он подвел племянника к иконам и, указывая на них рукою, промолвил:

— Вот, мои родные.

В этом человеке, который видел Господа Иисуса во славе, окруженного полчищами ангелов, вступающего во время литургии в алтарь храма, к которому сходила из горних обителей Царица небес и подолгу говорила с ним, как с близким человеком, над которым пречистые Ее уста изрекли еще во время молодости его таинственные слова: «сей нашего рода»: для него еще в дни его земной жизни было восстановлено то непосредственное общение с Богом, которым почтен был первый человек до его грехопадения.

И на того, кто изучал жизнь этого земного человека и небесного ангела, как только он глубоко над этой жизнью задумается, пахнет чем-то с неба и прозвучит душе с неба какое-то живое, покоряющее и влекущее слово.

Мы говорили до сих пор о таких людях, которых жизнь была одним, ничем не удержимым, ничем не разделяемым порывом к Богу.

Но христианство знает много таких людей, которые приходили ко Христу после долгого равнодушия к Нему, или даже вражды.

На первом месте из них стоит бывший лютым врагом Христа, ставший потом первоверховным апостолом, Павел. Кто постигнет духовный мир этого глубочайшего и необыкновенного человека перед его обращением, когда, быть может, неодолимая сила влекла его уже к Христу, и это влечение он хотел затопить в ненависти, являясь тем более жестоким преследователем Христа, чем более его к Христу тянуло? И вот, по дороге в Дамаск слышит он этот укор: «Савл, Савл, что ты гонишь Меня!»

И, вероятно, во всю его последующую жизнь часто, часто раздавался ему этот голос тихого укора, возбуждая в нем новый прилив ревности, ибо чем более враждовал он когда-то с Богочеловеком, тем более потом жаждал жертв для Него.

И, конечно, счастливейшими минутами в жизни первоверховного апостола были те, когда он в муке запечатлел Христу свою не сразу пришедшую, но с тех пор уже неизменную, ни разу не дрогнувшую верность.

Он был и до обращения чист жизнью, возвышен чувствами, непорочен желаниями первоверховный апостол. Но сила христианства проявилась в полном блеске на тех людях, которые услышали

Божественный призыв, валяясь во грехах, и, откликнувшись на этот призыв, стали возрождаться и достигли великой святости.

Вот, потрясающая история дочери Египта, Марии, которая с двенадцати лет жила в неизглаголанной мерзости, семнадцать лет предаваясь ужаснейшему распутству, не брала даже с друзей своих денег и только насыщалась с ними в клокотавшей в ней страсти.

Однажды в летний день она увидела толпу людей, направлявшихся к морю. На ее расспросы ей ответили, что эти люди отплывают в Иерусалим на праздник Воздвижения Креста. Так как у нее не было денег на переезд, она с бесстыдством пристала к молодым людям и с ними взошла на корабль, своими ласками оплачивая свой переезд.

Так же вела она себя и в Иерусалиме. Настал праздник Воздвижения Креста. Все шли в церковь. Пошла с другими и Мария, но у дверей невидимая Божия сила отбросила ее от входа. Три или четыре раза пыталась она войти в храм и всякий раз невидимая рука не пускала ее дальше притвора.

И вдруг открылись в ней очи. Она поняла всю низость своего падения, всю свою мерзость, и стала она плакать, стонать, ударять себя в грудь и рыдать.

Наконец, рыдая, она утерла глаза. Перед нею на стене была икона Божией Матери. Долго молилась Мария небесной Заступнице рода людского, чтобы Она смилостивилась над нею, великой грешницей, и открыла ей вход в храм. Потом с трепетом и надеждой пошла она к дверям церкви. Никакая сила ее более уже не удерживала. Она могла вместе с другими войти и поклониться животворящему кресту. Так убедилась она, что Бог не отвергает кающегося, как бы грешен он ни был.

От креста Господня Мария возвратилась к образу Пресвятой Богоматери и в молитве просила указать ей путь покаяния. И словно издалека раздался ей голос: «За Иорданом найдешь полное успокоение...»

«Владычица Богородица, не оставь меня», — со слезами на глазах воскликнула Мария, и тут же решила идти за Иордан.

Кто-то ей по дороге подал три монеты. На эти деньги она купила три хлеба. Когда пришла она к Иордану, к церкви Иоанна Крестителя, то помолилась в этой церкви и затем омыла себе лицо и руки водой этой священной реки. Потом, вернувшись во храм, приобщилась Животворящих Таин Христовых. К ночи, подкрепив себя одной половиной хлеба, она заснула на земле. На утро в небольшой лодке переправилась на другой берег Иордана и углубилась в пустыню.

Семнадцать лет прожила она в пустыне. Когда съедены были два с половиною хлеба, у нее оставшиеся, она продолжала питаться растениями. Часто страдала она от голода и жажды, и тут вспоминалась ей и соблазняла ее память мясная пища и вино, которым она наслаждалась в Египте. Часто злой дух воскрешал в ее памяти блудные песни и нечистые дела, к которым она привыкла. И, бросаясь в молитве к престолу Божьему, находила она себе успокоение.

Ее одежда истлела от ветхости и распалась, ее тело терпело все перемены времен года: зимой ее терзал холод, летом в этой знойной стране жег ее нестерпимый жар. Не раз она падала на землю сожженная или обледенелая в несказанной муке тела, в неизъяснимой душевной тоске.

Не получив знания грамоты, она, тем не менее, в пустыне одна получила знание Священного писания. Голос Божий, раздававшийся в ее сердце, был ее наставником.

История Марии известна из рассказа пустынника Зосимы, который встретился с нею за год до ее смерти. Через год по ее просьбе пришел приобщить ее, а, вернувшись еще через год, нашел ее почившей. Так призвал глагол Божий, раздавшийся в сердце Марии, эту величайшую грешницу.

Исчадие, гнездилище и зараза греха, она возвысилась до такого целомудрия, что ангелы изумлялись ее чистоте. Старец Зосима видел, как на молитве она поднималась от земли на воздух более, чем на локоть, так что казалась она ему приведением, и на его глазах она переходила по поверхности Иордана.

Вот история обращения к Богу злодея и душегуба Моисея Мурина, эфиопа родом. Вероятно, под эфиопами подразумевались жители Абиссинии с севера Африки. Моисей был разбойником и из разбойника стал великим подвижником.

Жизнеописатель его, приступая к жизни его, говорит: «Никто не исключен из Царствия Небесного — будь он низкого происхождения, как раб, и дик по природе, как скиф; черен, как эфиоп, или, наконец, величайший грешник — всем доступно Царствие Небесное, только бы люди были достойны его светлою своею жизнью или «искренностью своего покаяния».

Вот эту «искренность покаяния» и показал Моисей. Высокий ростом, стройный Моисей был так силен, что один справлялся с четырьмя людьми. Его совесть была еще черней его тела. Будучи рабом одного господина, он выказывал склонность к всевозможным порокам, не исправлялся, несмотря ни на какие наказания, и, наконец, господин выгнал его из дома.

Тут он стал атаманом шайки воров и погряз в преступлениях и разврате. Смелость его не знала границ. Желая однажды отмстить пастуху, который не позволил ему произвести грабежа, он ночью переплыл разлившийся Нил, шириной более тысячи шагов, положив свою одежду себе на голову и взяв меч в зубы.

Пастух успел скрыться в пещеру, а Моисей убил четырех отборных баранов и опять переплыл Нил, влача свою добычу за собой.

Есть различные объяснения того, как он пришел к покаянию. Одни говорят, что на него сильно подействовало какое-то несчастье, им пережитое, хотя неизвестно, в чем это несчастье состояло. Другие говорят, что, преследуемый за одно совершенное им убийство, он укрылся в одном монастыре и здесь получил вкус к духовной жизни. Наконец, передают, что на него сильное впечатление произвели слышанные им слова о будущей жизни.

Как бы то ни было, Моисей пришел в монастырь в разорванной одежде, с сердцем, проникнутым скорбью, с лицом, омоченным слезами и принес покаяние, не щадя себя. Монахи с ужасом на него смотрели, так как слух о его злодеяниях проник и в их уединение.

Несколько дней простоял он у врат монастыря, прося о приеме, и, наконец, настоятель облек его в иноческие одежды.

Моисей стал питаться лишь хлебом и водой, оставаясь по три или по четыре дня вовсе без пищи, целую ночь проводил он без сна, со стонами оплакивая в слезах свои былые преступления. Так как часто приходили люди смотреть на него, Моисей удалился в глубину пустыни на восемь дней пути от обитаемых мест. Здесь он вынес страшную борьбу за свою телесную чистоту.

Бог питает млеком Своей благодати людей, когда они только что приступят служить ему, дает им вкусить сладость благочестия и ведет их, как слабых детей, которых надо приучить к отрадным сторонам духовной жизни. Тут люди как бы летят на крыльях благодати, но вскоре приходят испытания. Прежние страсти начинают яростно волновать человека. И тогда представляется душе случай явить Богу в тяжкой борьбе свою верность.

Искушение прежней телесной нечистоты были так сильны, что Моисей чуть было не отказался от своего намерения жить благочестиво. Борьба его была жестока.

От старца своего он слышал, что привычка телесной нечистоты подобны собакам, которые привыкают ходить в мясные лавки, пока им бросают там кости. Но, если несколько раз ничего им оттуда не бросили, они перестают ходить. Так и демон нечистоты возвращается туда, где ему подают, и уходит оттуда, где его запирают.

Шесть лет Моисей, чувствуя особые искушения ночью, простаивал посреди кельи на ногах, не закрывая глаз, в постоянной молитве.

Мы вернемся еще впоследствии к жизни Моисея, как образца великого покаяния и святости, приобретенных с величайшими

усилиями. Он ждал от Бога одной величайшей милости, чтобы собственною кровью омыться от былых своих душегубств.

Однажды он предсказал нашествие на скит, в котором жил, варваров, и советовал другим монахам бежать:

«Я, — сказал он, — уже давно жду этого дня, чтобы оправдалось на мне слово, сказанное Господом Иисусом Христом: «вси приимшие мечь, мечом и погибнут».

Свидетелем смерти Моисея был один инок, спасшийся под пальмовыми циновками. Он видел оттуда, как семь венцов сошли с неба и опустились на голову Моисея и шести убитых с ним иноков, которые не хотели оставить его в опасности.

Столь же замечательна история разбойника Варвара.

Однажды, после особенно удачного разбоя, он позднею ночью с дикой радостью любовался своей добычей, и в эту минуту вдруг благодать Божия коснулась его сердца. Он понял всю низость своей жизни, все милосердие Господа, слезы полились из его глаз, и он решил оставить свое страшное ремесло.

Едва забрезжил день, он уже стоял пред священником на исповеди и говорил:

— Я убил до трехсот человек, и среди них двух священников, осквернил себя грабежом и другими грехами, и теперь хочу пока- Ятьця. Прими меня на исповедь или этим мечом моим умертви меня.

Священник призвал его к себе в дом, и тут Варвар в тоске покаяния, наполнявшей его сердце, решил с тех пор ходить ползком, как собака, и с собаками стал жить. У священника он пробыл со псами три года, а потом двадцать лет жил в соседней роще, не вставая с земли и питаясь, как скот, травами целых двадцать лет.

Пред концом его жизни ему было откровение о прощении его грехов и о предстоящей мученической его смерти. Охотники, остановившись в той роще, где ходил блаженный Варвар, приняли его в высокой траве за зверя и застрелили его. Умирая, Варвар утешил их, рассказав им о своей жизни.

После смерти тело умершего разбойника просияло, и по его погребении на могиле его стали совершаться чудеса, а тело его оказалось нетленным, источающим благодатное миро.

Если эти люди долгим покаянием искупали свои прегрешения, то церковь знает замечательный пример, когда душа, низко павшая, силою покаяния одной ночи была не только прощена, но и увенчана венцом святости. Правда, это была душа раньше всеми силами послужившая Богу и впавшая было во временный грех.

Дева Таисия, жившая в Александрии, в молодости потеряла своего отца и мать, и на доставшееся ей наследство устроила в своем доме странноприимницу для скитских иноков, которые приходили в этот квартал города для продажи своих рукоделий. Но потом, склоненная лукавыми советниками, она стала тяготиться своей странноприемницей, вступила на путь широкой мирской жизни и предалась греху.

Иноки, которым она раньше благотворила, были поражены этой переменой и молили Бога спасти душу Таисии. Они выбрали из своей среды инока святой жизни Иоанна и послали его к Таисии.

С трудом допущенный до нее, инок спросил ее, за что она недовольна Иисусом Христом, что оставила Его, обрекая себя на печальное положение, в котором теперь находится.

Эти слова потрясли Таисию, а преподобный Иоанн залился слезами.

• Что ты плачешь, отец? — воскликнула Таисия.

• Как не плакать мне, видя, как демон тебя обманул и надругался над тобою.

• Отче, разве для меня возможно покаяние?

• Да, ручаюсь за это.

• Отведи же меня туда, где мне можно будет покаяться.

Не взяв с собою ни одного предмета, ни с кем не прощаясь, Таисия вышла с Иоанном из дома. Они стали пересекать пустыню. При наступлении ночи Иоанн насыпал возвышение из песка вроде подушки, перекрестил ее и предложил Таисии лечь и отдохнуть. Сам он после молитвы прилег на некотором расстоянии.

В полночь он, проснулся. С неба над Таисией спускался луч света и образовывал как бы путь для нескольких ангелов, которые возносили ее душу на небо.

Инок тотчас встал и, подойдя к деве, увидел, что она лежит мертвая, а, в то же время — неземной голос сказал ему:

«Ее краткое покаяние было Богу более угодно, чем покаяние, которому другие предаются долгое время, потому что те люди не оказываются так искренни, как она».

Церковь знает еще поразительный пример немедленного перехода от греха к святости.

Знатная и очень богатая римлянка Аглаида не вышла замуж, а отдала свою любовь своему рабу Вонифатию.

Несмотря на беззаконную жизнь свою, они оба были набожны. А у Вонифатия, при склонности к разгулу и пьянству, были некоторые невидные, но ценные в очах Божиих добродетели. Он был сострадателен, не оставлял без помощи нуждающихся, давал приют странникам и рад был услужить. Сознавая, что живет нехорошо, он часто просил Бога помочь ему справиться со страстями.

В то время на Востоке шли гонения на христиан, и Аглаида мечтала о том, чтоб достать мученические мощи, веруя, что благодать поможет ей достичь спасения. Она рассказала о своей мечте Вонифатию и просила его съездить на Восток и привезти мощи одного из мучеников, который сделается их покровителем и руководителем.

Было ли то вдруг мелькнувшее в душе Вонифатия предчувствие, порыв к мученичеству, или только шутка, но на эти слова Аглаиды Вонифатий ответил:

• А что, госпожа, если я не найду мощей, а сам пострадаю за Христа, примешь ли ты мое тело с честью?

Аглаиду раздражил этот вопрос.

• Теперь не время для глумления — ответила она. — Ты отправляешься на великое дело. Мы не только коснуться мощей, но и глядеть на них недостойны. Иди с миром. Бог же ценою крови Своей да простит нам наши грехи и пошлет ангела Своего в путь с тобой.

Был снаряжен под начальством Вонифатия целый караван, вручень ему много золота, так как язычники по дорогой цене продавали тела замученных христиан. Были приготовлены благовония для умащения мощей, полотна и все нужное для обвития и перевозки их.

Все время пути Вонифатий был очень сосредоточен. Укоры совести мучили его. В ушах его звучали слова Аглаиды о том великом деле, исполнять которое он так недостоин. И, быть может, над ним витала затаенная невысказываемая мечта...

Когда они приехали в богатый город Таре, Вонифатий, отделившись от своих спутников, пошел на площадь, где мучили христиан. Смотря на страдания их и дивясь их терпению, он сам распалился жаждою мученичества, начал громко славить их, и сам был схвачен и после пыток двух дней замучен. При посечении его мечом, из него истекла кровь и молоко, и это чудо обратило ко Христу полторы тысячи язычников.

Не видя Вонифатия, спутники его думали, что он где-нибудь загулял, и поздно узнали о его славном конце. Они выкупили его тело, умаслили его благовониями и повезли в Рим. Пред возвращением их ангел Божий явился Аглаиде и сказал: «Готовься принять того, кто раньше был твоим рабом, теперь же стал нашим братом и сослужителем. Прими того, кто раньше тебе служил, а теперь станет твоим господином. Почитай его всею душою, ибо он хранитель твоей души и защитник твоей жизни!..»

И встретила она Вонифатия, возвращавшегося к ней в святыне мученических мощей. В десяти верстах от Рима, на даче своей, Аглаида воздвигла великолепный храм и поставила в нем мощи Вонифатия, от которых источалось множество чудес. Отрекшись от мира, раздав имение бедным, Аглаида прожила еще 18 лет, стяжала дар чудес и положена рядом с Вонифатием... Память их празднуется в один день — 19 декабря... Ободряющая, утешительная повесть.

Мученику Вонифатию приписывают благодать избавления от пьянства.

Вот, еще потрясающий случай обращения к Богу одного из великих русских святых, преподобного Никиты Столпника, переяславского чудотворца.

Уроженец Переяславля-Залесского (ныне уездный город Владимирской губернии) преподобный Никита заведывал сбором податей в те годы, когда устройство многих городов требовало усиленных сборов. Сборщик Никита был беспощаден к народу не столько для князя, сколько для своей корысти: грабил бедных, теснил слабых, беззаконно наживался, и так прожил много лет. Однажды в церкви услыхал он чтение из книги Исаии пророка: «измыйтеся и чисти будете, отымите лукавства от душ ваших»...

Поразили эти слова Никиту, не спал он от них всю ночь. Утром, чтобы развлечься, пригласил он к себе приятелей, а жене велел готовить обильный обед. Но, когда она заварила, то сперва увидела кровь на поверхности воды, потом разные члены человеческого тела. Бросилась она к мужу, привела его — он видит то же самое.

— Горе мне, много согрешившему, — сказал Никита, и ушел из дому. Он явился к игумену монастыря, прося принять его в обитель, а тот велел стоять ему три дня у врат. Никита сделал больше: он сел нагой в тростниковое болото, и его облепили комары и мошки. По нему текла кровь, а ему эта пытка казалась сладкой, заглушая внутреннюю боль от сознания того, как сам он сосал кровь людскую.

Никита отмаливал грехи свои в каменной шапке и веригах, и взошел для удручения плоти на столп. Он погиб мученически, в кровавой жизни своей омывшись своею кровью: его убили родственники, думая, что блестевшие на нем вериги сделаны из драгоценного металла.

Вспомним обращение к Богу и совершенное ради Бога отвержение мира одним из величайших подвижников и иноков, преподобным Арсением Великим.

Одно имя его невольно напоминает нам полное уединение, обособление от людей. Ничем не развлекаемой, сосредоточенной души, в никогда не перестающей молитве в нерушимом молчании, что-то суровое, всецело отрешившееся от земли, воспарившее еще в оболочке и в узах тела в небесную высоту к бесплотным духам.

Арсений воистину отвергся от мира и от всего, что в мире. Вознесенный на высоту почестей, один из первых лиц Византийской империи, он изорвал своими руками, затоптал свое земное благополучие, как будто стремясь за всякую минуту своего прежнего роскошного образа жизни заплатить ценою вольного мучения.

Римлянин родом, родившийся в семье, блиставшей знатностью и богатством, он получил глубокое образование, которое было в нем еще возвышено его способностями и трудолюбием.

Слава о нем дошла до императора Феодосия Великого, и он призвал его в Константинополь, чтобы ему поручить воспитание его сыновей.

Арсению в это время было всего двадцать девять лет.

Положение Арсения в Царьграде было совершенно исключительное. Он занимал место непосредственно после лиц императорского дома. Для поддержания своего достоинства или по любви к пышности, он был при дворе самым блистательным лицом, был богаче всех одет, имел роскошную обстановку. Он взял привычку сильно душить себя самыми дорогими духами и держал у себя в доме тысячу слуг богато одетых.

Достигнув высоты почестей, превосходя, быть может, всех людей в мире пышностью быта, Арсений не был счастлив и покоен. Он чувствовал, что его возвышение и его богатство были проходящими благами, что их придется покинуть вместе с жизнью, когда при нас остаются одни наши дела.

Благодать Божия начинала действовать в его сердце, и его пронимал страх за свою душу. Время от времени он на коленях в слезах умолял Бога открыть ему, что делать, чтобы спастись. Так молился он неотступно и, наконец, получил непосредственный ответ. Он услышал таинственный голос: «Арсений, бегай от общества людей, и ты спасешься».

После этого призыва Арсений не стал колебаться. Он решил разом порвать с привычною жизнью; тайно сел на корабль, отплывавший в Александрию, и из Александрии направился в суровую пустыню, скит, чтобы начать отшельническую жизнь. Ему было тогда сорок лет, значит он провел при дворе одиннадцать годов.

В монастыре, где думал оставаться Арсений, он сразу был подвергнут тяжелому испытанию. Когда все иноки сели за трапезу, отшельник с братией не обратил на него ни малейшего внимания, и он один стоял у стены. Через некоторое время отшельник бросил ему хлеб, лежавший на столе, сказав с пренебрежением: «ешь, если хочешь».

Тогда Арсений стал на четвереньки и, как зверь, подошел к тому месту, где он был брошен.

«Этот человек годен для монашеской жизни» — сказал отшельник.

В пустыне Арсению снова был голос: «Арсений, бегай людей, храни молчание и пребывай в покое — это первое, чего ты должен достичь, чтобы воздвигнуть здание своего спасения».

Он дошел до такого сосредоточения, что всякое посещение людское тяготило его. Святой Иоанн Дамаскин, ставивший Арсения образцом для иноков своего времени, говорит:

«Вы, живущие в пустыне, помните об этом ангеле (так он называл Арсения) и обратите внимание на то, как он отстранялся от людей, приходивших посещать его в его уединении, как он даже избегал говорить с ними из боязни упустить свое духовное настроение, которое ему было дороже всяких отношений с людьми».

Он избегал разговоров, потому что боялся при разговоре впасть в какую-нибудь ошибку и выработал знаменитое изречение: «Я часто раскаивался в том, что говорил; но никогда не раскаивался в том, что промолчал».

Конечно, обращение к Богу человеческой души, которая раньше ходила вне путей закона Божьего, или для которой Бог не был раньше единой целью жизни: такое обращение составляет настолько сокровенную историю человеческого существования, что она редко вполне обнажается при жизни. Но какая высочайшая поэзия скрыта в этих моментах...

Представьте бебе всю сказочную роскошь Византийского двора и среди этой роскоши в годах почти юности достигшего величайшего для подданного земного величия, Арсения.

Кубок земной славы им был испит до дна. Роскошь, которою он себя окружал и которая была так велика, что казалась даже мало вероятною, была, быть может, последней ставкой, последним усилием, чтобы привязать себя к миру, испытать миг всепоглощающего, довлеющего душе, счастья...

Но нет, нет, душа тоскует. Душе тягостно среди условий этого широкого быта, и отовсюду из-под этой безумной роскоши выглядывает страшный глаз смерти. Все звуки роскошного пиршества заглушены доносящимся до слуха свистом косы, скашивающей все, что живет и красуется на земле.

К Нему, к Нему Одному Бесконечному, среди общего стремления к крушению; к Нему, к Нему Единому Неизменному, среди общей изменяемости людей и миров. Только Он наполнил пустоту той души, которая создана, чтобы вместить Его. Только Он утешит скорбь души, которая всегда будет тосковать без Него... И все, что не напоминает о Нем — это все будет лишнее, это все путы на ногах, цепи, оковывающие невольников мира...

Со всем разом покончить, пренебречь, сократить до последней степени телесные потребности свои. Избрать пиршеством себе пост; во имя Его и тех, которые гибли за Него, жить отреченною жизнью, принять на себя подвиг ежедневного, вольного мученичества — вот цель, вот путь.

И в глубокой пещере, в одежде, хуже которой не было ни у одного инока, в суровом посте, до степени невообразимой сократив все свои потребности, Арсений чувствовал себя счастливее, чем на верху земной славы в роскошных своих покоях среди роскошного Константинополя.

Так божественный призыв способен изменить человеческую природу.

Вспомним русского подражателя Арсения Великого, святителя Филиппа, митрополита московского.

Происходя из знатного московского боярства, юный Федор Колычев с детства был взят ко двору, и государь-отрок, Иоанн Четвертый, оказывал ему особенное расположение. Но знатность его рода, блестящий жизненный путь, богатство не удовлетворяли его. В те лета, когда знатная молодежь бывала уже отцами семейств, он был еще холост, точно боясь себя связать с миром неразрушимою связью.

И вот, на тридцатом году его жизни, когда в одно воскресное летнее утро, возгласили во время литургии слова Спасителя: «Никто же может двума господинома работати» — в этих словах он услышал последний Божий призыв среди давно совершавшейся в нем душевной работы. Он понял в тот миг, что нет ему выбора между миром и Богом. Или он должен увязнуть в мирских тенетах, или разом порвать их и пойти за Христом.

И вот, тайно, в одежде простолюдина удаляется он из Москвы, чтобы скрыться незамеченным во время вероятных поисков; живет некоторое время среди крестьян у Онежского озера, потом является в Соловецкую обитель, где принимает на себя суровые работы: рубит дрова, копает в огороде землю, работает на мельнице и на рыбной ловле, через полтора года принимает постриг. После многих трудов выбран братиею в игумены, и через тридцать лет после своего бегства из Москвы возвращается в нее, чтобы вступить на митрополичий престол.

Всем известно бесстрашное печалование митрополита Филиппа перед Иоанном Грозным за московский народ, закончившееся мученическою его смертью. Но едва ли не выше, чем это печалование, чем эта смерть, был его первоначальный подвиг и его вольное оставление мира для служения Богу в безвестности и уничижении...

До сих пор мы говорили о переломе в жизни святых, о тех священных минутах, когда люди светлой жизни, не отдавшиеся еще Богу всецело, совершенно порвали с миром, чтобы все свои силы, помыслы, чувства направлять на служение одному своему Творцу.

Но сколько переломов менее поразительных совершалось и совершается в жизни людей обыкновенных, которые после такого перелома, если не пылают пред Богом ярким пламенем, как те великие, о которых только что было говорено, то начинают светиться перед Ним, как малые, тихие огоньки зажженных усердною рукою восковых свечей.

Как часто бывает, что человек во всем разуверится, жизнь в глазах его потеряла всякий смысл, ему некому довериться, во всех людях ему приходится видеть своих врагов, все мечты его поруганы, все иллюзии рушились... В жизни остается ему одно отчаяние, одни стоны и желание скорейшей развязки.

И вот, в эти минуты вспоминается ему забытый им великий Друг, Который только того и ждет, чтобы человек о Нем вспомнил. И человеку вспоминается Тот Сын Человеческий, Который ради него сошел с небес, родился в бедной пещере, понес жизненную тяготу и за новое учение Свое был распят, омыв его, отчаявшегося теперь человека,' в потоке Своей чудотворной и животворящей крови.

Неужели изменит ему Тот, Кто за него умер? Неужели не поймет его Тот, Кто его создал? Неужели не ждет его и ответит ему холодностью Тот, Кто купил его такою ценою?.. И исстрадавшаяся душа с криком, в котором слышится и прощание с прежней, ничего не давшей и обманувшей жизнью, и приветствие новому счастливому существованию, бросается к ногам Христовым.

Конечно, нельзя не только описать, но даже приблизительно представить себе всех разнообразий этих обращений души человеческой к Богу. Такое обращение бывает всякий раз, когда человек почувствует в себе такое святое призвание, которое, как все благое, подсказывается человеку Духом Святым.

Лет десять тому назад умер в Англии доктор Барнардо, который получил трогательное имя «отца ничьих детей». Будучи молодым студентом-медиком, доктор Барнардо встретился однажды с несколькими покинутыми малышами, которые рассказали ему, что, не имея пристанища, живут на лондонских крышах. Он приютил их в своей студенческой комнате и с помощью их разыскал других таких же детей.

Вид детского беспомощного горя маленьких человеческих существ, ведущих звериную жизнь, так потряс Барнардо, что он тут же решил отдать этим бесприютным несчастным детям всю свою жизнь.

Сотни тысяч заброшенных, беспомощных детей прошли через руки Барнардо за его последующую жизнь. Не имея своего состояния, не имея субсидии от правительства, он собирал частными пожертвованиями громадные суммы для своих детей. Он посылал их в Америку, пристраивая их по фермам, и многие из них были усыновлены в Канаде и в настоящее время счастливые земельные собственники.

Из детей богатых классов он основал кружок юных сотрудников и убеждал их делиться их детскими деньгами с маленькими своими питомцами.

Его жизнь — одно из прекраснейших проявлений человеколюбия, которое блеснуло миру со времен Христа. Его жизнь есть оправдание человечеству за последний век.

Так вот, та минута, когда Барнардо пожалел несчастных бездомных питомцев и дал себе в душе клятву служить им всю свою жизнь — была моментом его обращения к Богу.

Есть пословица, говорящая: «все приходит во время к тому, кто умеет ждать».

Благодать Божия всегда сторожит человека, и, как бы кто низко ни пал, несомненно, не раз на пространстве его жизни раздается призывающий Божий глагол. Только бы уловить этот глагол, только бы внять ему и идти по велению его покорно туда, куда он указывает...

Говорят, что у всякого непременно человека бывают такие моменты в жизни, когда ему улыбается счастье, что у всякого бывает своя полоса удач, и люди с волею, с развитым характером умеют использовать эту минуту, схватить цепко представляющийся им счастливый случай и положить начало своему житейскому благополучию.

Несомненно, еще вернее будет утверждать, что у всякого решительно человека в жизни бывают такие минуты, когда человека призывает Бог. Разница между святыми и грешниками, между людьми большого благочестия и людьми, хотя и не преступными, но безразличными, состоит в том, что святые и праведники умеют этот момент использовать и с решимостью идти по тому пути, к которому их призывает Бог. Люди же духовно слабые или равнодушные — даже тогда, когда над ними прогремит этот Божий призыв, не внимают ему, уподобляясь тем ленивым людям, которые имеют спешные дела и, разбуженные вовремя заботливыми помощниками, повертываются на другой бок, чтобы вновь предаться своей спячке.

Если бы проницательным взором рассмотреть жизнь человека, то мы увидели бы, что вся она состоит из людских падений и постоянных Господних воззваний к падшему человеку. В какой бы греховной жизни ни погряз человек, как бы ни была ослаблена его воля: постоянно в жизни его выдаются такие минуты, когда он чувствует себя свежим, когда в нем пробуждается жажда чистой хорошей жизни.

Бывает так, что после ночи, проведенной в безумном угаре, человек поздним утром просыпается освеженным. Та грязь, в которую он по горло погрузился, кажется ему отвратительной. В нем готовится решимость зажить иной жизнью, но эту светлую решимость он в себе поддержать не имеет силы.

В житиях святых есть одно замечательное сказание о покаянии человека, который, как это бывает со многими из нас, в детстве горячо веровал, никогда не терял этой веры, а потом до такой степени опустился в жизни, что впал в отчаяние, но был спасен Божиего благодатью, достиг великой святости и был удостоен дивных откровений.

Чудная повесть об этом человеке должна быть известна всякому христианину, — так много она дает душе отрады, так сильно ободрит человека, находящегося на дне отчаяния, в таких трогательных чертах свидетельствует о предстательстве за грешников Пресвятой Владычицы Богородицы.

Епископ Кипрский Нифонт происходил из знатного рода Малой Азии и с детства был поручен заботам одного воеводы, который был прислан из Царьграда императором Константином Великим. Этот воевода устроил мальчика у своей жены в Царьграде, чтобы дать ему возможность получить тщательное воспитание.

Нифонт был мальчик способный, кроткого и доброго нрава и любил ходить в церковь. Но беда его была в том, что он попал под влияние дурных товарищей, стал вести рассеянную жизнь, напивался допьяна, объедался, привык к скверным разговорам о разных нечистых и темных делах, постоянно посещал представления скоморохов и ночи проводил в греховных удовольствиях. Все деньги, которые он получал от жены своего воспитателя, он тратил на этот дорого стоящий образ жизни, а потом стал прибегать к кражам.

Как человек с хорошей душой, он чувствовал, что живет неправильно, а постоянная возбужденность, в которой держали его страсти, необходимость добывать много денег, бессонные ночи — все это совершенно расстроило его нервы. Он со всеми ссорился, был крайне раздражителен и опускался все ниже и ниже, не только погибая сам, но вовлекая в эту погибель и других. Вот что стало с юношей, который подавал лучшие надежды и еще недавно так умел славить Бога.

Один из его друзей, не отступавший от него, несмотря на. его недостойную жизнь, Василий, старался уговорить его порвать с этою невозможною жизнью: «Что сделалось с тобой, Нифонт, — говорил он, — ты жив телом, а душой уже умер, только твоя тень ходит среди людей».

И Нифонт не оправдывал себя. Он не сердился на приятеля, как бы делали это и другие в его положении, и во время этих бесед рыдал и оплакивал свои грехи. Сознание своей неправоты у него было, но не было силы себя побороть, и он откровенно говорил Василию:

• Моя судьба решена. Покаяния для меня нет, и я осудил себя на гибель. Так пусть же я вполне наслажусь всем, что есть на земле сладкого.

Не отрицая Бога, чувствуя Его величие, Нифонт, тем не менее совершенно не мог молиться. Какая-то ужасающая пустота была в его душе. Он не верил в то, что Бог может спасти его, и действительно, считал себя совершенно погибшим.

Поведение Нифонта чрезвычайно огорчало его воспитательницу, которая уговаривала его, бранила, подвергала его даже наказаниям, но ничто не помогало. Но очевидно, что в Нифонте, и при всем его падении, было много хорошего и поэтому его не оставляли лучшие из его друзей.

Когда Нифонт однажды пришел к одному из таких друзей, Никодиму, то на лице Никодима выразился величайший ужас. Нифонт спросил друга, отчего он испугался, и тот признался, что лицо Нифонта кажется ему совершенно черным, как у эфиопа.

С глубоким стыдом шел Нифонт от друга. Ему хотелось закрыть лицо руками, чтобы никто не видал на нем следы страшных страстей.

• О, — говорил он себе, — каким покажусь я на страшном суде, когда тут на земле, где не обнажены все дела мои, я уже кажусь таким черным. Где ты, душа моя, возможно ли для меня покаяние, есть ли человек, который поможет мне в том! Как я воззову к Богу о помиловании?

Душа его жаждала молитвы, но искушающий помысел говорил:

• Если станешь на молитву, то сойдешь с ума, и люди тебя осмеют.

Как, — возражал он сам себе, — неужели от молитвы со мною произойдет зло? Ведь от моего разврата со мной еще не случилось никакого зла. И, когда ночная мгла окутала землю и все в городе успокоилось, Нифонт встал с постели и, с плачем, ударяя себя в грудь, молил Бога о пощаде.

Он молился, обращаясь лицом к востоку, и вдруг он увидел себя окруженным густым мраком. В страхе, закрыв лицо руками, он лег на свою постель. Утром он пошел в церковь, где давно не бывал. Там увидел он икону Богоматери, и какая-то сила повлекла его к бразу Пречистой Девы, взыскующей погибших, поручающейся за грешников.

Все, что было в нем сил духа, все вложил он в один зов к Пречистой:

«Помилуй меня, Заступница христиан, обрадованная, чистая. Подыми меня, упование и надежда кающихся».

И тут, для спасения души этого отчаявшегося грешника, совершилось великое чудо. Лик Богоматери просветился. Сладостная улыбка озарила очи Пречистой, и перед этим знаком небесного милосердия, оживая душою, Нифонт молился. И благодать лилась в истерзанную, несчастную, больную душу. Прикладываясь к иконе Богоматери, он д\ мал: «вот как Бог любит нас, а мы сами бежим от Него! Какую Он нам дал, в Пречистой Своей Матери, дивную Заступницу, а мы Ее отвергаем!»

Вскоре он видел сон. Ему снился дьявол в виде одного отрока, товарища его прежней, распутной жизни. Этот отрок стоял перед ним печальный, и Нифонт спросил его:

• Что ты печалишься?

• Вот, уже третий день, — отвечало его видение, — как ты ходишь к моему другу, благочестивому Никодиму, и развратился. Я не могу перенести, что ты меня забыл.

Проснувшись, Нифонт понял, что непримиримый враг рода человеческого скорбит о его покаянии и, чтобы подкрепить свою волю, он пошел -к образу Владычицы, столь памятному для него и молился перед этим образом, пока лик Пречистой не озарился улыбкой.

Богоматерь словно спустилась для Нифонта на землю, действуя на него через Свою икону. Если он совершал какой-нибудь грех, то во время его молитвы перед иконою Богоматерь с гневом и со строгим лицом

отвертывалась от него. Когда он раскаивался и умолял Пречистую о прощении, пречистый лик озарялся улыбкой.

Он понял всю ту заботу, с которой Владычица следит за его исправлением и положил себе с тех пор всегда иметь на устах Ее пречистое имя. Ему случилось тяжко заболеть; и во время этой болезни после его молитвы об исцелении, он видел двух светлых жен, из которых одна была в царской багрянице и держала в руках ветку маслины, а другая несла какой-то алавастр. Жена в багрянице произнесла:

• Посмотри, Анастасия, чем страдает этот юноша.

• Он, Госпожа, страдает от невоздержанного своего языка. Он не переставал говорить, когда был здоров. И теперь Господь наказывает его, чтобы пощадить его будущее во веки. Бог очень любит его, а потому и наказывает. А Ты, Госпожа, если хочешь, помоги ему.

После этого видения Нифонт был исцелен. А слова в видении о том, как много согрешает человек языком, всякий из нас должен запомнить.

Вот как совершилось обращение Нифонта. Бог ждал этого обращения его, пошел ему навстречу, привлек его к Себе и утешил знамением. Как только Нифонт встал, чтобы помолиться Ему, Господня благодать облобызала и окрылила его и, в лице Своей Матери Пречистой, Господь послал Нифонту покров и утешение.

Утвердившись в благочестии, Нифонт стал иноком. Его дни проходили в труде и покаянии. Из болтливого он сделался молчаливым. Если ему случалось произнести лишнее слово, он ударял себя сорок раз по лицу, и иногда заставлял себя подолгу ходить с каменьями во рту, говоря:

• Для тебя лучше есть камни, чем говорить злые слова.

Наказывая свое тело за прошлые дни разврата, он бичевал себя

так, что от ран отпадали куски тела. Но много ему пришлось постоять в борьбе.

Бес являлся ему то в виде скачущей перед ним птицы, то в виде бросающегося на него пса. И эти призраки исчезали перед знаменем креста. Иногда бес искушал голодного Нифонта, предлагая ему разную дорогую пищу. Но Нифонт отсылал его назад. Если он чувствовал в себе прежние плотские вожделения, то по целой неделе не брал хлеба в рот, и морил себя голодом и жаждой, пока похоть не проходила. Закаляя свою волю, он иногда, сжигаемый жаждой, набирал себе в рот воды, ощущал ее вкус и потом выливал ее на землю, не проглотив.

• Ты победил меня, Нифонт, — воскликнул раз бес.

• Не я побеждаю тебя, — отвечал он, — сила Божия во мне.

И вот, при растущей силе его все усиливалась борьба, и, наконец,

Господь попустил в течение четырех лет искуситься ему страшным искушением. Однажды враг стал внушать Нифонту: «Бога нет, ибо где Он»?

И, когда Нифонт стал молиться, язык произносил слова, но они не отдавались в уме. Он лишился тут непоколебимой веры в существование Божие, которая не оставляла его и в дни его падения, и искушавший голос нашептывал ему: «Бога нет, Бога нет».

• Никогда не отрекусь я от Моего Христа, — говорил он, — если даже

и впаду в блуд, если убью, или сотворю еще мерзейшее преступление.

• Что ты говоришь, — нашептывал враг, — Христа нет. Я один всем владею, я один над всем царствую.

Страшные усилия употреблял враг, чтобы вынудить у Нифонта дорогие для себя слова: «Бога нет». И четыре года Нифонт боролся, не сдаваясь и принуждая себя к молитве, которая не проходя через сердце, совершалась как-то вне его.

Это величайшее из искушений, которое посылает Бог только вернейшим рабам Своим, так называемая «мысленная брань». Ее пережил в течение нескольких лет и один из высочайших русских, подвижников, преподобный Саровский Серафим.

Однажды, в глубоком горе, в невыразимом страдании, Нифонт, простирая руки к иконе Спасителя, воскликнул:

• Боже, Боже мой, зачем Ты меня оставил? Дай мне познать, что Ты Бог, и что кроме Тебя иного нет.

И тут совершилось для Нифонта снова великое чудо. Лик Христов на иконе засиял, как солнце, и от иконы полилось благоухание. А потом глаза и брови у Спасителя стали, как у живого человека.

После этого долговременного, великого испытания, душа Нифонта закалилась, как сталь в огне. Была одержана одна из величайших побед духа, какие знало когда-нибудь человечество. И на душу Нифонта, в которой победил Христос, спустилась тишина и спокойствие.

Бывшее прежде угрюмым и суровым, лицо Нифонта стало настолько веселым и светлым, что многие спрашивали, что это значит. Нифонт, одолевший нечистых духов, перестал их бояться и радостно говорил: «Где те, которые говорят: „нет Бога“?»

Благодарная душа Нифонта стремилась излить свою бесконечную признательность Богу в торжественном исповедании своих грехов. Он подошел к церковным дверям и, воздев руки к небу, скорбно воскликнул:

«Прими Христос, меня, умершего душой и умом, не отврати лица Твоего от меня, не говори, что не знаешь меня. Но вонми гласу моему и спаси меня. Ты не хочешь смерти грешника, и я не отступлюсь от Тебя, пока Ты не дашь мне спасение».

И услышал тогда он в небе сильный шум и явился в дверях светлый Муж в облаке, и Муж этот, протягивая к Нифонту руки, обнял его, как отец блудного сына, и раздались слова милосердного Господа:

«Хорошо ты сделал, что пришел сюда, скорбящее мое чадо. Я много печалился и тужил о тебе. Сердце мое горело ожиданием, когда ты обратишься, вечером ли, утром ли. И теперь я радуюсь и веселюсь, видя, что ты обратился ко Мне всем сердцем...»

Может ли быть для верующего что-нибудь радостнее и утешительнее этого обращения!

То Божия Матерь как бы покидает небо для того, чтобы закрепить немерение истерзанного грехом погибающего человека, то милосердный Христос протягивает к нему прободенные за него на кресте руки, чтобы принять его с любовью отца, отыскавшего блудного сына, который больше никогда не уйдет от Него «на страну далече».

Каким ужасом начинается рассказ о жизни Нифонта, каким тихим, благоухающим, обещающим успокоением веет от конца этой победоносной борьбы.

И вот, Нифонт освобожден от греха, оправдан Божиею благодатью, восстановил в себе все духовные силы, какие так обильно излил на него Господь и какие умерли в нем, казалось, навсегда, во время его бурной и грешной жизни. Нифонт явно беседовал с ангелами и явно видел бесов.

Однажды он шел перед каким-то домом, где жила известная блудница, и увидел там ангела, который горько плакал. Ангел этот был приставлен к одному благочестивому человеку, который в эту ночь впал в грех с этой женщиной, и ангел горько плакал об этом падении.

• Как ты не наставишь его, чтобы он убежал от греха? — спросил Нифонт ангела.

• Я не могу к нему приблизиться, — отвечал ангел; — он стал рабом бесов, и у меня нет над ним власти. Бог сотворил человека со свободной волей и показал ему пути: узкий и широкий, чтобы человек ходил по тому пути, который сам выберет.

Нифонту открыто было, как бесы ходили в народ и явно искушали людей. Раз видел он, как два человека работали. Бес стал нашептывать обоим что-то в уши, и они, бросив работу, затеяли между собою ссору.

Видел он раз церковного служителя, которому бес нашептывал мерзкие мысли. Чувствуя искушение, этот человек часто обертывался и плевал на беса.

• Зачем ты искушаешь этого человека, — спросил Нифонт, — если он тебя не слушает?

• Князь наш велит нам бороться с людьми. Он жестоко нас бьет, если мы этого не делаем.

Видел еще Нифонт инока, который шел с собранными мыслями, творя на ходу горячую молитву. Из уст его вылетало огненное пламя, которое доходило до неба. А за ним следовал ангел с огненным копьем в руках и этим копьем отгонял от инока бесов.

Раз во время всенощного бдения, под праздник Вознесения, Нифонт увидал Владычицу Богородицу, вошедшую во храм с апостолами и множеством святых. С материнской любовью Она смотрела на людей, радуясь на тех, кто думал о своем спасении, качала

головой и плакала над нерадивыми. Потом Она подняла к небу Свои руки и стала молиться Сыну Своему о спасении всех.

Это видение еще более укрепило веру Нифонта в том, что Владычица дивно охраняет людей и крепкой рукой ведет их к спасению. Вскоре он получил подтверждение этой веры. Во время сна напал на него враг с оружием в руке, чтобы убить его, но вдруг побежал с криком:

• О, Мария, Ты всегда прогоняешь меня от этого жестокого человека.

Нифонту были открыты тайны душ, оставивших мир и возносившихся в вечную отчизну. Он видал небеса раскрытыми и ангелов, из которых одни сходили вниз на землю, другие поднимались в небо, неся в своих объятиях человеческие души.

Как-то раз при приближении к блудному мытарству, демон стал кричать двум ангелам, несшим душу:

• Дайте нам эту душу, она наша.

• Какой знак укажете вы на ней, что она ваша? — спрашивали ангелы?

• Этот человек до смерти осквернял себя грехами плотскими всякого рода и умер без покаяния, что вы ответите на это?

• Мы спросим у ангела-хранителя этой души.

• Эта душа, — отвечал ангел-хранитель, — много грешила, но перед концом она исповедала Богу свои грехи. Если Бог простил, то знаете, почему простил. Он имеет на то власть. Слава Его праведному суду.

И ангелы безвозбранно понесли дальше согрешившую и покаявшуюся душу.

Безграничное благоговение к Той, Которая была для него начальницей и надеждой его спасения, к Пресвятой Владычице, наполняло душу Нифонта. Он воздвиг Ей в Царьграде церковь, и при этой церкви жил. Своей верой он многих обращал ко Христу. Бес явился однажды к нему со своим полчищем и хотел его замучить, но он силой Божией связал их и нанес им множество ударов. Тогда они, чтобы смягчить его, дали обещание не приближаться даже к тому месту, где произносится имя Нифонта.

Жизнь Нифонта и духовный опыт, им приобретенный, особенно драгоценны тем, что в жизни сохранилось описание тех козней, которыми искушает враг род человеческий и вместе с тем той охраны, какою охраняют людей светлые силы.

Нифонт видел обширное поле правильной квадратной формы; на нем были расставлены триста шестьдесят пять полков из эфиопов. Один из них выстраивал воинов и ободрял своих подчиненных. Было принесено множество оружия, и роздано по полкам. Потом дьявол снабдил каждый из полков силою волшебства и пустил их по всей земле на церковь христианскую.В ужасе и тоске созерцал Нифонт эти козни дьявола, посылаемые на землю. Но к нему был ободряющий голос:

• Оборотись, Нифонт, на восток и смотри.

И увидел Нифонт на востоке чистое, прекрасное поле и на нем еще более многочисленные, чем у эфиопов, полки. Воины стояли в белых одеждах. Они были вооружены, как на битву, и явился им Муж, сияя светом выше солнечного, и сказал им:

• Господь Бог Саваоф повелевает: идите по всей земле, помогайте христианам и охраняйте их жизнь.

Нифонт понял тогда, что, как ни велика сила дьявольских искушений, но выше и больше ее сила благодати охраняющей. Незадолго до конца своего Нифонт был поставлен епископом острова Кипрского по непосредственному указанию Божию.

Это событие произошло, быть может, для того, чтобы показать, как велика сила покаяния, и как Господь отмывает грехи людей в такой мере, что потом Сам призывает их к высшим ступеням служения Себе.

Чудно описание последних часов жизни епископа Нифонта, при которых присутствовал знаменитый столп церкви, святитель Афанасий Великий, патриарх Александрийский. Последнюю ночь своей жизни Нифонт провел на рогоже, на которую велел положить себя.

На рассвете посетил его Афанасий Великий и спросил его, есть ли человеку польза от болезни.

\— Сильней, чем золото, — отвечал Нифонт, — в котором отходит ржавчина, когда его жгут на огне, человек во время болезни очищается от своих грехов.

Сладостная улыбка озарила лицо святителя перед самой кончиной его, и он радостно произнес:

• Приветствую вас, святые ангелы.

Следующими словами его были:

• Вас, святые мученики.

Еще через несколько времени он произнес:

• Привет вам, блаженные пророки.

Тут отверзлись духовные очи Афанасия, и он увидел, что отходящего от земли к небу Нифонта приветствуют по очереди, каждый отдельно, все лики святых.

Умирающий несколько времени молчал, потом опять воскликнул:

• Приветствую вас, священники, преподобные и все святые.

Голос умирающего затих. Потом через несколько времени

Нифонт в восторге воскликнул:

Радуйся, Обрадованная, Красная, мой Цвет, Помощница моя и Крепость. Прославляю Тебя, Благая; ибо поминаю милость и благодать Твою.То были последние слова, произнесенные на смертном одре праведников, это хвала Той, Которая Своим милосердием исторгла из ужасной пропасти погибавшую душу Нифонта и довела ее до рая. Владычица спустилась опять с неба принять на Свои руки спасенное Ею дитя, которое Она воззвала из бездны беззакония, и которое стояло теперь перед Нею, украшенное добродетелями, благоухающее святыней...

Много покоряющего и умилительного хранят в себе сокровища жизни святых. Но, кажется, нет повести более потрясающей душу, повести, где сильнее ощущались бы нити, связывающие небо и землю, соединяющие в одно гибнущих от греха людей и небесных воителей, готовых спешить им на помощь, чем эта чудная повесть.

Святитель Нифонт, епископ Кипрский, по верованиям церкви, имеет благодать избавлять людей от чарований, как получивший власть над нечистым духами после такой страшной и упорной борьбы. А вся жизнь его представляет собой для нас сплошной урок покаяния, пример того, как ни на каких низах падения не надо отчаиваться, и как из безобразнейшего грешника можно стать сияющим благодатью праведником...
 

КНИГА ВТОРАЯ

МИР ВЕРЫ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Внешние проявления веры

Так как человек состоит из души и тела, то его внутреннее настроение и чувства необходимо выливаются во внешние поступки.

До сих пор было говорено только о внутренних настроениях человека, о вере, которая возникает в душе, о порывах к Богу, о невидимой, действующей на человека благодати.

Теперь предстоит беседовать о том, какие внешние пути избрала Дуща человеческая для того, чтобы чувствовать себя ближе к Богу, иметь постоянные напоминания о небе, и какие пути избрала церковь для низведения на душу человеческую благодати.

Эти благодатные пути, называемые таинствами, особо многочисленны в церкви православной, точно как же, как особенно обильны в православии те внешние символы, в которые выливается живое благоговение души человеческой, жадно ищущей себе этих символов, форм и выражений своего внутреннего настроения.

Нам предстоит в этой книге говорить о храме, как жилище Божией славы, месте, являющемся здесь, на земле, земным небом, и об иконах, как видимом отражении населяющих внутренний мир верующего человека, отрадных и святейших образов, о мощах — источниках благодати, своим торжеством над тлением напоминающих нам о торжестве вечной жизни, о будущем восстании нас смертных, ничтожных, обреченных на гибель — во славе, в нетлении и в бессмертии, об утешительных обрядах церкви, о свечах, и лампадах, о живом участии в жизни церковной, о поминальных жертвах при совершении божественной литургии, о значении праздников, о почитании святых, о посте, как средстве очищения души в духовном подвиге, о молитве, ее силе и о том счастии, какое молитва дает.

Есть известные разряды христиан, считающих излишним большинство из перечисленных только что средств, на какие указывает детям своим православная церковь. Они полагают, что в области духа должно быть упразднено все внешнее. Но люди эти глубоко заблуждаются.

Не только из откровений многих лиц, достигших святости, хотя и не представляющих собою достаточного авторитета для упомянутых христиан, но и из свидетельства такого, решительно всеми христианами признаваемого авторитета, как апостол Павел, видно, что и в небе существуют формы внешнего православия Божества. Апостол Павел, восхищенный в небо, слышал там неизреченные глаголы, которые невозможно пересказать людям.

Значит, и в небе раздаются слова. Из этих слов небожители сплетают хвалу свою Богу. И небесные обители, по общему убеждению всех святых, которое, конечно, имеет больше веса, чем мнение земных обыкновенных людей, оглашаются неустанным пением, в котором славословится Господь.

В небе есть своя иерархия. Полчища ангелов разделены по ступеням той любви, которою они пламенеют к Богу и той ненависти, которою они воодушевлены против врага Господня и врага рода людского.

Когда, гордый близостью своею к Богу, Денница возмутился против Бога, и в зависти своей решил неиспровергнуть Его, чтобы стать самому на Его место, и поднял бунт против Вседержителя: распалясь великою ревностью, архистратиг Михаил собрал вокруг себя оставшихся верными Богу ангелов, вступил в бой с Денницею и его ополчением и низверг это полчище с неба.

Существует на небе известная иерархия, известные образы, известные действия, как же не существовать им на земле среди людей, внутренние движения у которых выражаются непременно в известных действиях?

Возьмем таинства.

Конечно, благодать Господня может действовать на душу человеческую непосредственно. Мы имеем перед собою примеры святых, которые жили десятилетиями в пустыне, никогда не встречая лица человеческого и которые не имели на себе степени священства. Из этого ясно, что люди не могли привлекать к себе благодать посредством духовных таинств и, тем не менее, они были водимы благодатью, имея ее на себе в величайшей степени. На них благодать изливалась непосредственно.

Но принадлежавшая к числу таких, в уединенном отшельничестве спасавшихся, святая Мария Египетская перед концом жизни после десятилетий, во время которых она не встречалась ни с одним человеком, встретившись в пустыне со старцем Зосимою, просила

его через год принести ей причастие и после этого причастия мирно отошла к Богу.

Да и пример Марии Египетской собственно излишен, когда Господь наш Иисус Христос, приняв крещение в водах Иордана от Иоанна, тем самым доказал и завещал нам покорное принятие известных форм, в которых заключается высокий символ или таинственная благодатная сила.

Тот, кому приходилось много ездить по России на лошадях, знает, какое сильное, глубокое впечатление производит вид сельской церкви.

После долгой езды полями, весной ли, когда всходы зеленеют ровным, нежным, зеленым ковром, летом ли, когда мягкий ветер, гуляя по поверхности золотистого спеющего хлеба, ходит по нем мягкими волнами, осенью ли, когда сжатые поля щетинятся на солнце соломой: во всякую погоду и во всякое время дня отрадно встретить каменный или деревянный храм, обведенный оградой.

Мирно сияет вознесшийся на куполе крест — символ нашего искупления, символ Христовой победы, символ нашего будущего счастья. И как духовно сливаются с этим храмом словно льнущие к нему пространства: деревни и поля, политые трудовым потом крестьянства, и сверкающие на солнце реки и ручьи и темнеющий на горизонте лес...

Стойте же твердо, вздымайтесь высоко над родною землей, родные святилища, с которыми связано все, что есть значительного, нужного, священного в жизни человека.

Под вашу сень мать приносит своего новорожденного младенца, который принимает здесь крещение и нарекается христианином. Здесь совершается ежедневно величайшее чудо вселенной: словно льется из ран Распятого Пречистая Его Кровь и вливается в людей во оставление грехов и в жизнь вечную. Здесь в таинственной исповеди спадает тяготящее душу бремя грехов, и из купели покаяния человек выходит оправданным, невинным, непорочным. Здесь в таинстве брака зарождается юная семья и ниспосылается на соединяющихся любовью людей благодать, освящающая их самих и их будущее потомство. Сюда приносят отжившего свой земной век человека, поют над ним последние прощальные гимны, надевают на него венец — символ воинствовавшего за Христа на земле борца и отпускают ему, во имя Божие, все его грехи. Здесь дрожит и бьется в восторге, в благодарении, в славословии, в прощении, в горе и в радости, в томлении и в надежде живое сердце человеческое. Сюда спускаются ангелы, чтобы слышать людские моления, принимать их, как куски благовонного ладана, которые они положат и воскурят в кадильницах там, перед страшным престолом Господа Славы. Что есть в жизни и в душе верующего человека заветного, важного, волнующего его, с чем бы он ни пришел сюда

в храм, чтобы сложить это легкое или тяжелое бремя к Божию престолу...

Сколько невиданных для людей и знаемых только теми, кто на себе это пережил, произошло тут счастливых восстаний; сколько людей, пришедших сюда с отчаянием в душе, выходили отсюда утешенными и крепкими; сколько здесь произошло возрождений; сколько здесь излито высочайших чувств и возникло пламенеющих величайших мыслей.

О, Господи, да будут очи Твои отверсты день и ночь на храмы наши, и да горят в них верою и усердием к Тебе сердца наши!..

Стояли ли вы в древних святилищах земли русской, в которых излита вера прежних поколений, в которых звучат отголоски давних стонов, горят в воздухе давние слезы?

В соборе Успения Богоматери во Владимире прислушивались ли вы к тому, как подаются и трещат соборные двери под страшными ударами татарского тарана и как врываются татары во внутрь святилища, а укрывшаяся на верх, на хоры с замурованным входом, семья великокняжеская, приняв схиму, получает от епископа благословение на смерть, и как дым пожара, подымаясь кверху, душит этих людей гибнущей Киевской Руси, которым открыл свои объятия ожидающий Христос, и как пение молитв сливается с треском огня и торжествующими криками татарщины...

Чудилось ли вам в великой церкви Киево-Печерской Лавры, строенной на дивных чудесах и преславных обетованиях, как Богоматерь во Влахерне Сама договаривает братий-зодчих для создания этого святилища на Киевских высотах, как приходят они в Печерский монастырь и создают этот храм небеси подобный — каменный отголосок райской славы...

Внимали ли вы чутким ухом под сводами первого русского святилища, Московского Успенского собора, прозвучавшим здесь тихим и грозным, утешительным и обличительным речам русских чудотворцев. Улавливали ли вы раздавшийся над этим храмом пророческий глас первосвятителя Петра о славе Москвы, и с ней о будущем величии России? Видали ли вы через толщу веков, как загорелась здесь у раки древнего Петра свеча, когда вызванный в Орду для исцеления ханши Тайдулы святитель Алексий служил напутственный молебен? Среди давнего московского населения встречали ли вы, стеня и плача и вопия о пощаде, чудотворную икону, шедшую из Владимира в Успенский собор, в те дни, когда страшный «железный хромец» надвигался над своей губительною ратью на Москву, и надежда оставалась только на заступление Девы Пречистой?.. С трепетом в сердце внимали ли вы обличительным речам к Ивану Грозному митрополита Филиппа, который принес тут свою чистую жертву печалования за народ и шел отсюда на свое мученичество?

В дни великой смуты, когда приверженцы самозванца сорвали святительскую мантию с патриарха Иова, слышали ли вы, как громко произносил он перед заветной иконой Владимирской: «Все двенадцать лет охранял я целость веры. Ныне ересь торжествует. Владычица, спаси православие молитвами к Сыну Твоему».

Видели ли вы, как отрада и надежда смятенного и гибнущего отечества, святейший патриарх Ермоген разрешал здесь народ от прежде данных клятв, как нарекали здесь имя Михаила и возлагали на непорочного отрока царственный венец? Слыхали ли вы на пространстве веков громы хвалебных гимнов после русских побед и присоединения к зачавшемуся в Москве новому русскому государству новых царств, областей, племен и народов?

В старой новгородской Софии всматривались ли вы с ужасом в помещенный во главе древний образ Спасителя, который был написан в благословляющем движении десницы, и три раза находили поутру его с десницей сжатой, пока не последовал глагол: ^Оставьте Меня с сжатой десницей, ибо сею Моею рукою я держу Новгород. Когда же десница разожмется, тогда и граду скончание будет». И видели ли вы с трепетом, как непостижимо со временем разжимается десница?

В старой Киевской Софии, над которой промчалось столько веков, испытаний, пожаров, погромов, грабежей и ужасов, — смотря ца непоколебавшуюся в многократных разорениях собора алтарную стену с вознесшими на ней видением Пречистой Девы, молитвенно поднявшей руки к небу: постигали ли вы в этом имени образа Пречистой «Необоримая стена» — всю неподвижимую, необоримую силу Царицы Небесной и Заступницы русской?

Поражала ли вас мысль, неожиданно входя в храмы на восток и запад, на север и юг России, о том, что, вот на расстоянии десятков тысяч верст в этих святилищах на одном языке и одними словами совершается славословие Богу, и в те же дни во Владивостоке и Гельсингфорсе, в Архангельске и Батуме раздается призывный глас колоколов, и народ русский, получивший в обладание от Бога своего столь необозримую землю, свободной душой хвалит в этих храмах своего Творца и Благодетеля?

Проезжая раз, во время страстной недели, по расположенным вдали от железнодорожных путей местам Новгородской земли, я зашел в страстной четверг в бедный сельский деревянный храм в конце литургии. Крестьяне приобщались. Со скрещенными на груди руками они по очереди подходили к спасительной Чаше и из лжицы втекала в их уста животворящая Христова кровь... И мне казалось, что ангелы Божии стояли за всяким из этого трудящегося крестьянского мира, и чистая струя Христовой крови сглаживала и выжигала из этих людей все их беззакония, все вольные и невольные грехи.

 

О, эти сельские храмы, без которых не вынести бы русскому миру его тяжкой земной доли, без которых задохнулась бы русская душа: та русская душа, в которой свет так перемешан со тьмою, которая словно для того иногда стремится к падению, чтобы после падения познать еще более лучезарное восстание.

Храм воздыханья, храм печали,

Убогий храм земли моей,

Тяжеле стонов не слыхали Ни Римский Петр, ни Колизей.

Нет отрицанья, нет сомненья,

И шепчет голос неземной:

«Лови минуты умиленья,

Войди с открытою душой.

Сюда народ, тобой любимый,

Своей тоски неодолимой Святое бремя приносил,

И облегченный уходил.

И я вошел, я умилился,

И долго я лежал и бился О плиты старые челом,

Чтоб услыхал, чтоб заступился,

Чтоб осенил меня крестом Бог угнетенных, Бог скорбящих,

Бог поколений, предстоящих Пред этим скудным алтарем.

Мы не видим нашим оплотяневшим, немощным взором, мы не слышим нашим огрубевшим слухом всех тайн, которые совершаются в наших церквах. Если бы мы имели очи, чтобы видеть, и имели слух, чтобы слышать, мы бы увидали лики ангельские, наполняющие храм и сослужащие священнослужителям; мы бы услыхали то небесное пение, которое раздается здесь, когда дребезжащим, надтреснутым и не всегда усердным пением дьячек на клиросе в пустом храме тянет священные слова. И как близок к истине рассказ о том, что, если приложить ухо к скважине запертой церкви, оттуда слышится тихое невыразимое пение. Послушаем же о том, что видали здесь иные люди, какие они получали тут откровения.

Когда великий Саровский Серафим был еще в сане дьяконском, он временами видал ангелов, сослужащих братии и воспевающих. Они имели образ молниеносных юношей, облеченных в белые золототканые одежды. А то, как пели они, нельзя выразить словом. Вспоминая об этом, отец Серафим говорил: «Бысть сердце мое, яко воск, таяй от неизреченной радост

А вот, что видел отец Серафим в великий четверг, когда служил литургию.

Как известно, «малый» выход из алтаря и следующий затем вход в алтарь знаменует вступление служащих в самое небо, и священник тогда молится: «Сотвори со входом нашим входу святых ангелов быти, сослужащих нам и сославословящих Твою благость».

Когда после малого входа и паремий, иеродиакон Серафим возгласил: «Господи, спаси благочестивый и усльши ны» и, обратясь к народу и, дав знак орарем, закончил: «и во веки веков», как он весь изменился, не мог сойти с места и вымолвить слова. Служащие поняли, что ему было видение. Его ввели под руки в алтарь, где он простоял три часа, то весь разгораясь лицом, то бледнея, — все не в состоянии вымолвить ни одного слова. Когда он пришел в себя, то рассказал своим старцам и наставникам, о. Пахомию и казначею, что он видел. «Только что провозгласил я, убогий — «Господи, спаси благочестивыя и усльши ны!» — и, наведя орарем на народ, окончил: «и во веки веков», вдруг меня озарил луч как бы солнечного света, и увидел я Господа и Бога нашего Иисуса Христа, во образе Сына Человеческого, во славе, сияющего неизреченным светом, окруженного небесными силами, ангелами, архангелами, херувимами и серафимами, как бы роем пчелиным, и от западных церковных врат грядущего на воздухе. Приблизясь в таком виде до амвона и воздвигнув пречистые Свои руки, Господь благословил служащих и предстоящих. Посем, вступив во святой местный образ Свой, что по правую руку царских врат, преобразился, окружаемый ангельскими ликами, сиявшими неизреченным светом во всю церковь. Я же, земля и пепел, сретая тогда Господа Иисуса Христа, удостоился особенного от Него благословения. Сердце мое возрадовалось чисто, просвещенно, в сладости любви ко Господу».

Когда великий отец Сергий Радонежский совершал литургию, видали, как ангелы сослужили ему, и как он приобщался из святой чаши огнем.

Блаженный Нифонт, епископ Кипрский, имел дивное откровение относительно совершаемого во время литургии священнодействия. Однажды, стоя со своим учеником в церкви при патриаршем богослужении, Нифонт как бы прозрел духом. Он увидел огонь, шедший с неба и покрывший алтарь и архиерея. Когда запели «Трисвятое», показались четыре ангела и пели вместе с певцами.

Во время чтения апостольского послания, Нифонт увидел стоящего за спиной чтеца святого апостола Павла, наблюдавшего за чтецом. Во время чтения евангелия, божественные слова поднимались к небу, как некие чудные светильники. Когда стали переносить после Херувимской песни святые Дары, распахнулась церковная завеса, раскрылось небо и разлилось по церкви чудное

благоухание. Затем стали сходить вниз ангелы с пением. Ангелы принесли прекрасного Отрока, поставили Его на дискос и окружили престол, благоговейно склоняясь пред честными Дарами. А два херувима и два серафима парили над главой чудного Младенца, овивая Его своими крыльями. Когда наступило время освящения Даров и великое таинство пресуществления, один из верховных ангелов приступил, взял нож и заколол Отрока. Кровь он выпустил в святую чашу и, положив Отрока на дискос, сам снова стал с благоговением на своем месте... Когда служба кончилась, Нифонт видел, как Отрок опять вдруг сделался совершенно целым, и на ангельских руках вознесен был на небо.

Вот, что невидимо совершается в храме на литургии во время видимых действий священника в алтаре.

При таком значении храма, какая жертва для верующего человека может быть отраднее и выше, как жертва на храм? Древняя Русь со своею крепкою верою оставила нам пример усердного храмоздательства. До нас не дошло, можно сказать, решительно ни одного остатка жилых домов древней Руси, ни царских, ни княжеских, кроме немногих искаженных теремов древней Москвы. Но храмы древней Руси, ее святилища, до нас дошли, потому что храмы русские были великолепнее и прочнее ее жилых домов.

Русь, вся деревянная, со своими деревянными даже дворцами, знала и старалась ставить храмы каменные, которые остались памятниками ее великого и умного благочестия. И в наши дни русское храмоздательство не прекратилось.

Жертвы на храмы современных русских являются утешительным и неопровержимым доказательством того, насколько живо еще благочестие в русской душе, насколько, как и в старые времена, излюбленную мечту этой души составляет принести Богу посильный и щедрый дар. Храмов возникает по всему пространству России неисчислимое множество и за последнее десятилетие воздвигнуто много замечательных храмов.

В Киеве выстроен один из лучших храмов всей русской земли, Князь-Владимирский собор в память крешения киевлян Владимиром. Стены его расписаны главным образом великим гениальным нашим художником Виктором Михайловичем Васнецовым и представляют собою величайшее откровение иконописного искусства.

Юная обитель, Казанская Амвросиева пустынь при сельце Шамордине Калужской губернии, сияет громаднейшим величественнейшим собором, который заложил в последние годы свои основатель обители, незабвенный великий старец Амвросий Оптинский. Такой же величественный храм сияет в другой юной обители ИверскойВыксунской, основанной другим замечательным старцем последних десятилетий иеросхимонахом Варнавою, подвизавшимся в ските Черниговской Божией Матери в окрестностях Сергиево-Троицкой лавры. В Тихоновой пустыни с целебным колодцем Преподобного Тихона Калужского воздвигнута одна из величайших в России колоколен. Только что недавно освящен великолепный и громадный морской собор в городе Кронштадте, где сосредоточен русский флот.

В постройке храмов часто находят себе исход неугасимая, ничем земным неутолимая тоска по дорогим утраченным людям, или наполняющее душу усердие ко Христу, к Богоматери или к кому- нибудь из святых.

Велика и угодна в очах Божиих жертва на храм, приятны Ему те, которые жертвуют от избытка своего, но насколько выше и святей такая жертва, когда человек отдает Господу для построения храма все, что имеет.

Такую высокую жертву Богу принес по слову великого старца Серафима исцеленный им офицер из нижегородских помещиков, Михаил Васильевич Мантуров. Мантуров заболел болезнью, в которой не мог найти облегчения от врачей, и которая заставила его покинуть военную службу. При страшных страданиях у него из ног выходили кости. В таком положении он услыхал о благодати, действующей от старца Серафима. Рассказы эти были столь необыкновенны, что он немедленно велел везти себя в Саров и рассказал старцу о своем недуге.

Преподобный Серафим долго молился у себя в келлии и, затем, выйдя к Мантурову, помазал ноги священным маслом, произнося:

«По данной мне от Бога благодати я первого тебя врачую» и Мантуров тут же исцелился. Мантуров был человек благодарного сердца и великой искренности. Видя его душу и желая помочь ему принести Богу чудный самоотверженный дар, отец Серафим предложил ему обнищать ради Бога.

По совету старца, Мантуров продал свое имение и все вырученные от продажи деньги употребил на постройку в Дивееве, в связи с приходским храмом, стоявшим там раньше и посещаемым крестьянами, большой двухэтажный храм для возникшей в Дивееве женской монашеской общины. Дивеевский храм был поставлен во имя Рождества Христова. По преданию, Богоматерь во сне сказала Мантурову:

«Ты почтил Сына Моего, а Меня забыл».

И, после этого голоса, была устроена нижняя полуподземная церковь во имя Рождества Богоматери.

Когда человек, знающий про эту чудную лепту, в Серафимо- Дивеевской обители стоит у могилы Михаила Васильевича Мантурова, он невольно преклоняется в душе пред высотой и чистотой этой самоотверженной жертвы. И, как белая лилия, выросшая из

благодарности от благородной души этого жертвователя, белеет, красуется пред его глазами тот храм во имя двойного священного Рождества, у стен которого нашел свой последний приют праведный храмоздатель.

А по другую сторону храма, за приходной его частью, почивает храмоздательница этого приходского Дивеевского храма Агафья Симеоновна Мельгунова, имя которой тоже не может быть забыто, когда думаешь о лучших русских храмоздателях.

Родовитая помещица, владевшая наследственными имениями в нескольких губерниях, Агафья Симеоновна посвятила себя духовной жизни и, по особому повелению Богоматери, из Киева пришла на север России. Тут в селе Дивеееве, в деревянной тогдашней церкви последовало ей видение Богоматери, Которая приказывала ей остаться на этом месте, обещая, что тут возникнет великая женская обитель.

Продав свои имения, Агафья Симеоновна поселилась в Дивееве и много лет провела, как слуга, в доме местного священника. Она источала неперестающую милостыню крестьянам, обшивала, мыла и учила разуму их детей. Все свое достояние обратила в деньги, выстроила много храмов и обновила еще большее количество. Она в год голодовки воздвигала Дивеевский приходский каменный храм, этими работами кормя крестьян. На каком крепком основании стоят воздвигнутые усердием таких душ храмы!

Я знал одного простолюдина, который всю жизнь проработал десятником при постройках, вел жизнь строгую, имея единственным утешением посвящение церкви и духовное чтение. Отказывая себе во всем, он скопил маленький капиталец и, по смерти своей, часть завещал на стипендию для студента-медика при Московском университете, а часть на украшение церкви в родном селе.

Давно забыт он, затерянный на одном из дешевых московских кладбищ, в одинокой могиле, к которой едва ли кто подходит. Но в родном селе поминается его имя. А когда забудут его, все же будут гореть на иконах на его средства помещенные на них оклады, будут теплиться тихие огни в серебряных, на его деньги купленных, лампадах. Будет сзывать на молитву крестьян, потомков его сверстников и товарищей, среди которых он рос, пока не пошел на заработки в Москву — по его завещанию повешенный колокол.

Если кто свои наследственные или заработанные деньги захочет поместить в какое-нибудь живое и святое дело, захочет этими деньгами послужить людям, то, кажется, нет жертвы чище и мудрей, как жертва на храм. Велика жертва на приюты для бесприютных детей, на учебные заведения, на пособия той молодежи, которая, холодная и голодная, получает образование, чтобы своим знанием служить потом народу. Высоки жертвы на школы и богадельни, напрестарелых и беспомощных людей, но еще выше на храмы — эти школы и приюты народной души и вечные духовные врачебницы.

Не умещаясь на порожних землях своих в Европейской России, русское крестьянство широкой волной устремилось теперь заселять пустынные места Сибири с их благодатным простором и нетронутыми девственными силами, заложенными в почве. Много скорби переживают переселенцы, отрываясь от тех мест, на которых веками сидели их отцы, деды и пращуры. Много трудов великих и сложных ждут их на местах нового поселения, где все надо заводить сначала.

И в этой скорби, и в этих трудах особенно сиротливо чувствуют они себя без церкви.

Если кто захочет принести высокую жертву Богу в поминовение по своим родителям или другим дорогим людям, для испрошения у Бога себе какой-нибудь милости — пусть вспомнит о необъятном пространстве Сибири и усердной рукой поставит там храм, увенчав его православным крестом.

Подумайте о том, как отрадно также устроить храм на могиле дорогих людей. Над самым гробом отошедших воздвигается алтарь, поток Христовой крови льется над местом погребения и, в этом потоке, пока стоит мир и Россия, будет отмыкаться душа человека, за которую поставлен храм...

Одним из величайших бед во время последней несчастной русско-японской войны была гибель в Цусимском бою русской эскадры. Множество молодых жизней русских матросов и офицеров нашло тут свой грустный конец. Имея возможность спастись, некоторые предпочитали тонуть со своим кораблем и погружались в пучину океана с криком привета далекой России, честь которой они не выдали в этом страшном бою. Пораженным неизгладимою печалью их отцам, матерям, женам и братьям не осталось даже утешения принять их прах и положить их в семейных усыпальницах. Вещественных воспоминаний от них не осталось. Все поглощено ничего не возвращающим океаном.

И вот, по мысли этих пораженных невознаградимыми потерями людей возник в Петербурге заветный храм — «Спас на водах». Сюда эти осиротелые люди приходят молиться, как ходили б молиться на могилы этой дорогой, столь рано и ужасно угасшей, молодежи. Все проникнуто скорбью и воспоминанием в этом храме, заимствовавшем формы храмов древней России. На стенах прибиты металлические доски с именами утонувших героев, с переименованием на каждой имен погибших офицеров и числом нижних чинов. У некоторых из досок почти ежедневно сменяются свежие цветы. Этот храм великой скорби просветлен светлой надеждой на загробные свидания.В русской жизни создался трогательный обычай собирать у мира на построение храмов.

Городские храмы редко нуждаются в помощи посторонней, имея в большинстве случаев богатых прихожан, которые и в одиночку, и в складчину могут воздвигать храмы, перестраивать и украшать их.

В среде богатого купечества, сохраняющего преданность церкви, развито даже некоторое соревнование в украшении храмов. Если в одном приходе богач великолепно украсил храм, другой богач в другом приходе старается его перещеголять.

Не то в бедных сельских приходах, где у крестьян нет средств на то, чтобы в короткое время самим поставить новый храм, заменить прежний деревянный каменным или обновить ветшающую церковь.

И вот, миром избирается сборщик и ходит по разным местам России, больше всего по большим торговым городам, приглашая жертвовать на церковь.

Трогательный обычай высокого значения... Если вы не можете выполнить своей мечты, поставить Богу самолично, отдельно целый храм, то, давая этим сборщикам, вы становитесь участниками храмоздательства по всей России. Вы давно будете лежать в могиле. Десятилетия и века изгладят совершенно ваше имя, а ваши копейки и серебряные монеты в виде кирпичей, вложенных в храм, все будут стоять и вопиять о спасении души вашей к Богу. Или в призывном, спасительном, будящем душу, звоне колокола будет звучать часть вашего серебра, и в десятках, сотнях, а, может быть, тысячах храмов русских будет поминаться ваша душа, когда усердно закрестится православный народ при словах ектении: «Еще молимся о создателях святого храма сего и о всех прежде отшедших отцах и братиях, здесь лежащих и повсюду православных». Дайте себе обет и соблюдите его: никогда не проходить мимо церковного сборщика, не подавая ему копейки, хотя бы гроша.

Невидимо за этими людьми стоит Сам Христос, протягивая руки на построение Себе тех живых жилищ, которые должны же создавать Ему люди взамен того, что Он предоставил им — весь простор Им задуманной, Им созданной вселенной.

Жаль, что почти не встречаются теперь на улицах больших городов сборщики на колокол. Мне только раз довелось встретить такого сборщика на одной из бойких улиц Петербурга. Сбоку мостовой стояли запряженные в одну лошадь дровни, покрытые рогожей. На дровнях стоял небольшой колокол. Люди, крестясь, бросали на рогожу медяки.

О, этот кимвал, звенящий во славу Божию, сзывающий православных на молитву!

В одной из лучших пьес своих: «Не так живи, как хочется», проникновенный русский драматург Островский изобразил человека, сбившегося с пути и в отчаянии решившегося на самоубийство. Он был готов исполнить свой ужасный умысел, как услыхал звук церковного благовеста, опомнился и стал исправляться.

Мне пришлось присутствовать в одной сельской местности при подъеме на колокольню колокола. В трогательных молитвах молебна испрашивалась колоколу благодать, будящая людей к славословию Божию, пробуждающая в них добрые чувства. Кто не заслушивался гулом родных колоколов, кто из москвичей не дивился силе, величию, необычайности пасхального трезвона в Москве?

Прозвенят двенадцать мирных ударов на кремлевских Спасских воротах. И Москва со своими пылающими огнями внутри и снаружи, церквами еще молчит. И тогда над городом, в трепете и сосредоточении ожидающим своего Христа, пронесется вдруг рвущий воздух полногрудый звук Ивана Великого... Проплыл, еще не растаял, как за ним второй удар, там третий. Этот третий удар подхвачен вдруг во всех концах своих встрепенувшейся Москвой.

Звуки, как бы на приступ, лезут отовсюду на кремлевский холм, запевая, гудя, тихо различаясь, и вновь и вновь прибывая в силе, торжествуя несказанное чудо. И над этой волной звуков царит стихийный гром, неопровержимый, как вечность, все собою покрывающий гул Ивана Великого. И, кажется, когда пройдет вселенная, не станет уже времени: все равно, в заветный час Воскресения Христова Иван — колокол пропоет воскресшему Христу свою безглагольную медную песню.

Будем любить родные колокола и бросать в них свою медь и серебро.

О значении сбора на церковное строение с большою теплотой говорит поэт князь Вяземский в своем прекрасном стихотворении, из которого приведем несколько отрывков:

Свой страннический крест прияв, как благодать,

Из дальнего села пришел он в город чуждый,

Но привели его не собственные нужды.

Нет, к дому Господа усердьем возгоря И возлюбив и блеск, и святость алтаря, —

Он благолепью их посильный труд приносит И именем Христа на церковь братий просит.

В волненьях суеты, среди столичных стен,

Преданье и урок Апостольских времен,

Он ходит между нас Евангельскою вестью И праздные сердца в нас будит к благочестью.

И редко кто пройдет — и больно за того,

Кто мимо мог пройти, не оделив его

Хоть малым чем-нибудь, хоть ласковым вниманьем, Сочувствием любви, поклоном, пожеланьем.

Храня в душе моей отцов простую веру,

Я следовать люблю народному примеру И лепту я мою спешу в тот сбор принесть.

Скажу: и моего тут меду капля есть;

Скажу: и моего тут будет капля масла,

Чтоб пред иконою лампада в век не гасла,

Чтоб тихий свет ее лик Спаса озарял И в душу скорбную отрадой проникал.

И, может быть, Бог даст, сей лептой богомольной Искупится мой грех, иль вольной, или невольной И там зачтется мне, в замену добрых дел,

Что к Церкви Божией душой я не хладел...

Среди сборщиков на церковное строение есть много людей высокой духовной жизни, пронесших на себе это трогательное дело, как очистительный подвиг. Вспомним тут знаменитого Некрасовского «Власа», этот удивительный чистый, русский, величественный, трогающий и потрясающий образ церковного сборщика:

В армяк с открытым воротом С обнаженной головой, Медленно приходит городом Дядя Влас — старик седой.

На груди икона медная:

Просит он на Божий храм,

Весь в веригах, обувь бедная, На щеке глубокий шрам.

Да с железным наконечником Палка длинная в руке... Говорят, великим грешником Был он прежде. В мужике Бога не было: побоями В гроб жену свою вогнал, Промышляющих разбоями, Конокрадов укрывал;

Брал с родного, брал с убогого, Слыл кощеем-мужиком,

Нрава был крутого, строгого... Наконец, и грянул гром!

Влас тяжко заболел.

Влас увидел тьму кромешную И последний дал обет...

Внял Господь — и душу грешную Воротил на вольный свет.

Роздал Влас свое имение,

Сам остался бос и гол,

И сбирать на построение Храма Божьего пошел.

С той поры мужик скитается Вот уж скоро тридцать лет,

Подаянием питается —

Строго держит свой обет.

Сила вся души великая В дело Божие ушла:

Словно сроду жадность дикая Непричастна ей была...

Полон скорбью неутешною,

Смуглолиц, высок и прям,

Ходит он стопой неспешною По селеньям, городам.

Нет ему пути далекого:

Был у матушки Москвы,

И у Каспия широкого,

И у царственной Невы.

Словом истины Евангельской Собирая Богу дань.

Побывает и в Архангельской,

Проберется и в Рязань...

Ходит с образом и с книгою,

Сам с собой все говорит,

И железною веригою Тихо на ходу звенит.

Ходит в зимушку студеную.

Ходит в летние жары,

Вызывая Русь крещеную На посильные дары.

И дают, дают прохожие...

Так из лепты трудовой Вырастают храмы Божии По лицу земли родной...

Посещаемость храмов является обыкновенно точным отражением благочестия жителей.

О поэте Хомякове, который был искренним и усердным христианином, передают, что, возвращаясь в праздник из церкви, он с радостью говаривал:

— Слава Богу, сегодня в церкви было тесно.

И, в самом деле, что может быть отраднее для верующего человека, как вид храма не только полного, но переполненного народом, часть которого стоит даже за стенами храма. Это тяжело в нашем климате зимою, но великолепно летом, когда звук священных слов проникает через открытые настеж окна, и пение хора смешивается с вольным пением птиц, которые тоже хвалят в песне своей Бога.

Кому приходилось бывать в церквах обыкновенно малого размера, выстроенных в таких дачных местностях, которые бывают главным образом заселены летом, а зимой совершенно безлюдны, тот видал, как только какая-нибудь треть молящихся может стоять в таком по большей части деревянном храме, а все остальные размещаются снаружи этой церкви, выходящей, так сказать, из своих стен.

Один известный писатель выражает глубокую мысль о том, что как бы хорошо было, если бы внутрь храма могли быть вдвинуты грядки с цветами, и внимали богослужению. «Что в том, что цветы не поймут этого богослужения. И я вот не совсем разбираю слов «Херувимской», а мне хорошо»...

И вот, возникает мысль о том, что возможно служение литургии вовсе без храма, на чистом лоне природы, к которому не притронулась еще человеческая рука. Представьте себе, что в местностях, где нет храмов, но где живет много людей, стремящихся к храму, выбирается уютная и просторная полянка, и среди нее ставится приспособление для престола: не самый престол, в основание которого должны быть положены святые мощи, а стол в форме престола для того, чтобы на нем можно было положить запасный антиминс и служить обедню. Вокруг ничего: ни иконостаса, ни отдельных икон, ни подсвечников, ни царских врат. Храм во время совершения литургии будет без границ, без стен и без крыши, необъятным.

И в этом слиянии молитвы и природы, в пении, сменяющемся трелями соловья или переливным серебром жаворонка, шепотом деревьев и плеском речной струи — какая бы была красота!

Жизнь сама собой приводит к тому, что иногда богослужение выходит из храма. Так, в некоторых монастырях нашего северо- запада бывает такой прилив богомольцев в великие праздники, что духовенство с Чашами выходит из храма и приобщает народ в нескольких местах снаружи.

При открытии мощей благоверной великой княгини преподобной Анны Кашинской, вышедшие из двух соборов крестные ходы встретились на воздухе, где была совершена лития, после которой протодиаконом прочитан с соборного крыльца указ Св. Синода о восстановлении древнего почитания благоверной княгини.

Точно также в Москве, в вечер торжества прославления мощей святителя Ермогена, патриарха Московского, в разных местах кремля для народа, под открытым небом, на нарочно сооруженных помостах и принесенных к ним иконах, совершались всенощные: «Дух дышит, идеже хощет». И казалось бы особым величием и всемогуществом Божиим, елей бы не только в храм, но и под открытым небом среди привольной природы совершалось чудо пресуществления.

Человека, который много путешествовал по Западу и видал, как там храмы открыты от раннего утра до позднего вечера, смущает мысль о том, почему у нас храмы открываются исключительно только во время богослужения. Святыни доступны лишь в то время, когда люди, занятые размеренным трудом — службою или торговлею — бывают поглощены своей деятельностью.

Многие лица любят посещать ежедневно какую-нибудь излюбленную святыню. Так, есть многочисленный разряд лиц, которые стремятся всякий день поклониться Казанской иконе Божией Матери, стоящей в Петербурге в соборе того же имени. Но по утрам до поздней обедни, икона в большинстве случаев отсутствует, так к ах ее возят по домам желающих принять ее, а в шесть часов собор уже бывает закрыт.

Между тем несомненно, что, если бы доступ в собор не был ограничен столь ранним временем, многие люди, освободясь от своих дневных дел, приходили бы к иконе на поклонение. Если вам под вечер в иностранном городе хочется сосредоточиться, вы входите в любую церковь, видите там светильники, тихо теплящиеся пред местными святынями. Вы можете уединиться, помолиться, успокоить свою душу, снять с себя какое-нибудь искушение, вообще сблизиться с Богом.

Можно со смелостью утверждать, что многие верующие, но слабые характером, поддающиеся соблазнам, люди избежали бы не одного искушения, если бы могли от этого искушения укрыться в каком-нибудь ближнем храме и там помолиться. Большие города бывают жестоки к своим жертвам. Много, много в них совершается в момент отчаяния самоубийств. И, может быть, не одна жизнь была бы спасена, если б при проходе мимо храма душу потянуло в последний раз под святые своды. А там знакомая, привычная обстановка веры оказала бы свое отрезвляющее и спасающее влияние.

И хочется просить, хочется кричать: шире откройте храмы, не держите их на запоре постоянно, кроме часов службы. Сделайте храм тем, чем является та благодатная врачебница, вход в которую не возбранен ни днем, ни ночью.

На ночь церкви, конечно, можно и должно запирать, но часов с шести утра до десяти вечера им следовало бы быть открытыми, особенно в больших городах, где храмы, несомненно, имеют средства на то, чтобы держать достаточное для их охраны количество сторожей.

Вот одна из тайн невидимо совершающаяся в опустелой церкви, описанная в прекрасном стихотворении старого поэта Розенгейма: «Пустая церковь».

Вечерня отошла: последний возглас клира Замолк под сводами; волнуется народ.

Молитва кончена, и снова голос мира В растворенную дверь детей своих зовет.

Вечерний солнца луч, в окошко проникая,

Скользит и движется по стенам и столбам,

И лики темные, как будто оживая,

Глядят таинственно, являясь тут и там,

Порой блеснет оклад, мелькнет резная рама,

Иль сцена библией завещанных картин;

Кругом и полумрак, и тишь пустого храма...

Вот сторож задремал. Теперь я здесь один,

Один... нет, не один... Мне слышится рыданье:

Здесь плачут, здесь скорбят, здесь люди быть должны. Еще здесь кто-то ждал, тая в груди страданье Уединения, безлюдья, тишины.

Ищу, кто б это был. Чье горе, укрываясь,

Пришло наедине излиться пред Творцом.

Вот группа... женщина, слезами заливаясь,

С малютками-детьми склонилась пред крестом.

Невидим за столбом, я вижу их свободно.

Бедняжка думает, что здесь она одна,

И пред Распятием, припав к плите холодной,

Рыдает, жаркою мольбой поглощена,

Как будто хочет все — весь гнет сердечной боли —

В ней вылить из души растерзанной своей.

Малютки — старшему девятый год, не боле —

Сробели, бедные, и плачут вместе с ней.- И, группу скорбную как будто осеняя,

Воздвиглося над ней Распятье в высоте,

И к плачущим, с него объятья простирая,

Склонился Праведник, распятый на кресте.

Забыв о Собственном страдании суровом,

Покрытый язвами и кровию облит,

Склонил Он бледный лик в венке Своем терновом И, полный благости, с любовию глядит.

Случайно освещен в тот миг лучом заката,

Он, мнится, говорит им взглядом кротких глаз:

«Идите все ко Мне, кого гнетет утрата,

Ко Мне, скорбящие, Я упокою вас!»

Людям сродно стремиться увековечить черты дорогих им людей, держать их пред собою и, всматриваясь в них, во время земной разлуки или после их смерти восстановлять в памяти эти черты и, напрягая воображение свое, чувствовать их пред собою присутствие, видеть их живыми, слышать их голос. Это здоровое, естественное, понятное стремление.

Люди сильной религиозной мечты стремились, понятно, запечатлеть во внешнем образе дорогую им память о Спасителе мира, о Пречистой Его Матери и о тех святых, которых они или знали живыми, или которые много веков спустя после их смерти стали близки духовному миру этих людей.

Происхождение икон и присущей им благодати по преданию таково. Первые десятилетия после Вознесения Христа на небо были охвачены жаждой видеть воочию Пресвятую Богородицу, Которая казалась людям живым доказательством высоты Христова учения.

Один из современников Богоматери пишет к апостолу Иоанну Богослову: «Много жен у нас только о том и думает, как бы приехать к вам, чтобы видеть Матерь Иисусову. Достойные доверия люди поведали нам, что в Ней по Ее святыне человеческое естество кажется соединенным с ангельским. И все такие слухи возбудили в нас безмерное желание видеть это небесное чудо».

И, когда эта мечта сбывалась, то, что видели те счастливые христиане, превосходило всякое их ожидание.

Так описывает Дионисий Ареопагит свое впечатление от лика Богоматери:

«Никто из людей не может постигнуть своим умом то, что я видел. Исповедую пред Богом: когда я Иоанном, сияющим среди апостолов, как солнце на небе, был приведен пред лицо Пречистой Девы, я пережил невыразимые чувства. Предо мной заблистало какое-то божественное сияние. Оно озарило мой дух. Я чувствовал благоухание неописуемых ароматов и был полон такого восторга, что ни тело мое немощное, ни дух не могли перенести этих знамений и начатков вечной, божественной, небесной славы. От Ее благодати изнемогло мое сердце, изнемог мой дух».

Понятно после этого стремление тех, которые не видали воочию Богоматери, видеть Ее изображение. Идя навстречу этому желанию, апостол Лука, который был живописец, изобразил лик Богоматери и принес к Ней свое написание. Богоматерь произнесла над этим изображением Своим: «Благодать Моя и Родившегося от Меня с сим изображением да будет».

Вот, происхождение икон и благодатной их силы.

Евангелист Лука, по преданию, нарисовал несколько таких икон. К числу их принадлежит знаменитая Владимирская икона, которая из Византии перешла к Владимиру Мономаху, затем к Андрею Боголюбскому, им перенесена из Киева у Вышгорода во Владимир, а для спасения Москвы от Тамерлана перенесена впоследствии в Москву; Андроникова, находящаяся теперь в Вышневолоцком женском монастыре и некоторые другие.

Предание говорит о нескольких чудесных изображениях земного облика Самого Господа Иисуса Христа. Владетель города Эдессы Авгарь был поражен проказою, когда услыхал о том, что в Палестине ходит необыкновенный человек, именем Иисус, и производит там поразительные исцеления.

Авгар послал Иисусу Христу письмо, полное необыкновенной сердечности, в котором предлагал Ему прибыть к себе в Эдессу для исцеления, обещав Ему покойную и безопасную жизнь, так как, по-видимому, слыхал, что у Иисуса много врагов. Был послан в числе посольства и живописец для того, чтобы в случае, если Иисусу невозможно будет приехать к Авгарю, с Него было снято изображение. Посол застал Иисуса Христа учащим народ, и живописец тщетно стремился отразить на полотне черты Пречистого лика.

Когда, по окончании проповеди, передали Христу послание Авгаря, Он ответил относительно приезда отказом, потом потребовал плат, приложил к нему лицо, и на этом плате отразился лик Христа.

С этим Нерукотворенным образом посланный возвратился к Авгарю, который тут же получил исцеление. Авгарь стал христианином и окружил спасительный для себя Нерукотворенный лик Спаса большим уважением. В последующее время Нерукотворенный образ помещался над городскими воротами, и пред ним теплилась неугасимая лампада.

Когда возникла иконоборческая ересь, истреблявшая и оскорблявшая иконы, и иконоборческое движение доходило до Эдессы, то православные жители Эдессы, спасая святыню, решились заложить лик Христов во впадине ворот кирпичами, оставя пред ним горящую лампаду.

Прошло много десятилетий, пока не было восстановлено ико- нопочитание, и при торжестве его был размурован образ Спасителя. Он оказался невредимым, а пред ним, чудом Господним и в знамение того, насколько угодно Богу иконопочитание, продолжала гореть зажженная так много лет тому назад лампада.

Есть еще рассказ относительно другого плата с Нерукотворенным ликом Христовым. Когда Христа вели от дома Пилата на казнь к

Голгофе, и Он, изнемогая, падал под бременем крестного древа, одна благочестивая женщина, Вероника, сжалившись над Ним, вынесла Ему плат для того, чтобы Он мог стереть пот и кровь, струившиеся по Его лицу. Христос прижал плат к лицу, и когда Он отдал его Веронике, на плате отразилась глава божественного Страдальца с израненным челом, со спутанными волосами и в терновом венце. Этот плат Вероника по преданию носила императору Тиверию, который поклонился ему и признал в Христе замученного Бога.

Царьград, как средоточие Восточно-Римской империи, собрал к себе множество святынь и вещественных воспоминаний о жизни Христа на земле и о Богоматери. Среди них был перенесен из Эдессы в Царьград и Нерукотворный образ Спаса. Большая часть этих святынь исчезли.

Разграбив Константинополь, крестоносцы захватили с собой на корабль среди других святынь и Нерукотворенный образ Спаса. Корабль их был разбит на море и пошел ко дну. Говорят, что в Архипелаге есть место, где постоянно крутится водная воронка. По преданию, ходящему между моряками, эта воронка обозначает то место, где пошел ко дну корабль крестоносцев с мировыми святынями.

В Италии, в городе Турине, хранится большое полотно с отраженным на нем изображением Христа. Полагают, что это тот самый погребальный саван, в который был обернут Христос и на котором столь же чудесно, хотя не столь ясно, как на Нерукотворенном образе, отразилось изображение тела умершего Богочеловека. Эта плащаница осталась в погребальной пещере при воскресении Христа.

В нашей православной России жизнь церкви и жизнь народа, жизнь земли были так тесно связаны между собой, что история церкви русской есть история самой России. И сколько святынь русских имеют значение общегосударственное, потому что с именем их связано воспоминание о тех знамениях, которые сотворил Господь для спасения России.

Как чудными маяками, которые в тихую погоду напоминают о безопасности во время бури и на которые в бурю направляют плавание свое корабли, так такими надежными, испытанными в прошлом, маяками обставлена русская страна чудотворными иконами.

Вот, в теплом Киеве над заветными волнами Днепровскими дивная икона Успения Богоматери Киево-Печерская, которую сама Владычица передала во Влахерне благочестивым братиям зодчим, договаривая их идти в дальнюю Россию на создание Ей чудного

храма. Вот «Нерушимая Стена» — это символ покрова, распростертого над южной Россией Той Богоматерью, Которую так трогательно зовет тамошний народ «Мати русского краю». Вот, подвигаясь к северу, в селе Каплуновке, Харьковского уезда, одна из отраслей Казанской иконы — икона Каплуновская, помогшая Петру Великому в его борьбе с Карлом двенадцатым и находившаяся на поле знаменитой Полтавской битвы.

Перейдем на запад. Вот, икона Одигитрии — Смоленская, от которой был голос к воину Меркурию во время нашествия татар, повелевая ему идти бесстрашно в татарский лагерь и сразиться с тамошним богатырем. Вот, в нескольких шагах от нее Смоленская Надворотная икона, которая была вынесена из разоренного Смоленска в двенадцатом году дивизией генерала Неверовского, которую обносили перед Бородинским боем по рядам русского войска, пред которой излито готовившимися к смерти борцами столько чувств, столько дум о вечности в прощании с землей. Как Богоматерь, посвящавшая Елизавету, день в день пребыла Смоленская Надворотная икона при армии три месяца и вернулась в Смоленск: «пребысть Мариам с нею яко три месяца и возвратися в дом свой».

Вот, в верном оплоте России от западных ее врагов, седом Пскове, Псково-Печерская икона, благодатью которой сброшена со Пскова осада великого полководца того времени, польского короля Стефана Батория...

Вот, в Новгороде икона Знамения, спасшая Новгород от разорения ратью Андрея Боголюбского и в Новгородских же пределах явившаяся в воздухе Тихвинская икона, спасшая Тихвинский монастырь от пленения шведским полководцем Делагарди.

На крайнем севере в Архангельском монастыре икона Сосновская, благодатью своею оградившая в 1854 году Соловки от захвата англичанами и во время бомбардировки обители принявшая на себя рану, причем навсегда потемнел лик иконы.

Войдем во внутрь коренной России... Сколько икон, сколько воспоминаний!

На окраинах Москвы икона Донская, принесенная с Дону на Куликово поле, видевшая эту победу, которая открыла России зарю новой жизни. А неподалеку от кремля, в церкви того же имени, Гребенская икона, принесенная к той битве гребенскими казаками. Вот, в виду памятников Минина и Пожарского и кремлевских стен белеет Казанский собор, и в нем та икона, которая пришла под Москву с освободительною ратью Минина и Пожарского и которую несли в челе русских дружин, вступивших в отбитый от поляков кремль. А в Успенском соборе, этом алтаре всей русской земли, в великой славе сияющая Владимирская икона, с именем которой связано избавление Москвы от разорения Тамерланом, свержение татарского ига, и сколько еще других спасительных событий.В новой русской столице, на берегах Невы, в великолепном соборе лик чудотворной Казанской иконы благостно склоняет свои очи на приходящий к Ней неиссякающий народ. И тут же, под высокими сводами, спит в своей могиле великий полководец Кутузов. Здесь он, принимая командование над русской армией для борьбы с Наполеоном, со слезами молился пред этой иконой, которая на него была возложена и осенила его своею благодатью для последнего его победоносного и чудесного бессмертного подвига.

А сколькими нитями связаны отдельные людские существования с разными заветными для отдельных родов и семей иконами.

У одной бедной старушки, тихо доживавшей свой век смотрительницей богадельни в Москве, я увидел в небольшой комнате громадных размеров икону Спаса Нерукотворенного:

• Мой муж, умирая, — рассказывала она, — не оставил мне ничего, указал он только на эту вот икону и говорит: «вот тебе мое наследство, с ним ты проживешь»...

• Эта икона меня поддерживала. Приходилось тяжело, но я никогда окончательно не падала духом, вырастила детей, которые все разошлись по разным дорогам и живут честною жизнью. Теперь вот под этим ликом жду своего конца. Вера моего мужа оправдалась.

Есть семьи, где вам покажут старинные иконки, которые находились на дедах и прадедах в бою, принимая на себя вражеские пули, сплющивались, но спасали огражденных ими людей.

*5» Мне пришлось в окрестностях одного старинного города посетить родственную семью, живущую в старой усадьбе, жалованной роду первыми Романовыми. Дело было осенним вечером. Держа старинную канделябру в руках, хозяин с женой водили меня по старому дому, строенному пред отечественной войной, показывая старые семейные вещи и семейные портреты. Подойдя к дверям одной комнаты, они заговорили шепотом.

• В этой комнате, — сказала хозяйка, — его отец родился, — и кивнула головой на мужа. Этот отец был известный русский поэт, оставивший заметный след в русской литературе. Мы вошли. В просторной полупустой комнате стояла колыбель, и в ней под кисейным пологом сладко чмокал во сне, раскинувшись на подушке, младенец. Комната была озарена мягким светом лампады. Синий огонек озарял лик иконы в золоченом окладе.

• Казанская, — тихо прошептала хозяйка, — отца моего тестя благословляли ею на свадьбу.

Казалось, глаза Пречистого Лика достигали колыбели и охраняли спящего там младенца. Тут была преемственность поколений, цепь существований, охраняемая заветной родовой святыней.

Дети с непосредственностью своих свежих здоровых чувств очень любят иконы шейные и стенные. Умилительно видеть, как маленький мальчик или девочка, собираясь в путешествие, хлопотливо снимают со стенки образок и бережно его завертывают, не желая расставаться с ним. Есть образа, прославившиеся потом, в которых заключен порыв чистой детской веры.

В Москве на Остоженке, в Дурновском переулке, есть Барыковская богадельня, и в домовой церкви при ней замечательная икона. Генерал Дурново, бывший владелец этого дома, привез из Турецкой кампании с собой пленного турчонка, к которому привязался, как к сыну. Мальчик был тихий, сдержанный, умный, с глубокими чувствами и сильно заинтересовался христианской верой. Его приготовили к принятию христианства, и он был крещен. Вскоре после того он стал еще более молчаливым и сосредоточенным, постоянно молился и никого не пускал в большую, отведенную ему комнату.

В то же время он сильно ослабел телом, но был чрезвычайно ясен и радостен духом. Он как-то выразил желание говеть, приобщился и в ночь после этого дня был найден бездыханным на своей кровати. А на стене этой комнаты, куда давно уже никто не заходил, оказался нарисованным лик Нерукотворенного Спаса громадных размеров, голова приблизительно в человеческий рост.

Впоследствии из роскошного дома генерала Дурново была устроена богадельня, а образ Спаса так и остался на стене в той комнате, которая потом отошла под церковь. Длинная гирлянда лампад горит пред громадным черным ликом, живопись которого можно еле разобрать после бывшего тут пожара. И в этой тихой церкви полно воспоминаний о таинственном мальчике, излившем свою новую и пламенную веру в создании этого лика и отлетевшего к Отцу света.

Вокруг этой местности расположено много учебных заведений, мужских и женских. И ежедневно гурьба детей, отправляясь учиться, заходит к чудотворному образу, нарисованному около века назад непорочным чужеземным ребенком.

Для верующего несомненно, что иконы являются часто теми орудиями, которыми Божество и небожители как бы беседуют с людьми. Лица, склонные к духовной жизни, несомненно наблюдали не раз, что какими-то непостижимыми путями люди иногда получают неожиданно те иконы, которых жаждут или которые, по некоторым обстоятельствам, им следует иметь.

Некоторые почитатели великого старца Серафима Саровского, с нетерпением ожидавшие его церковного прославления, передают, что не раз им совершенно неожиданно доставались старинные изображения старца, именно такие, о которых они мечтали.

В одной православной семье молодой человек, читавший превосходную книгу графа М. В. Толстого «Рассказы из истории русской церкви», находился под сильным впечатлением повести о явлении Феодоровской иконы и особенно желал иметь ее, так как родные его были костромские помещики. У этого молодого человека с раннего детства была небольшая икона в золоченом окладе, с которою он никогда не расставался и которую он считал за Владимирскую.

В те самые дни, когда более года длившееся желание иметь у себя Феодоровскую икону не давало ему уже покоя, эта его любимая икона упала, причем от нее отделился оклад, и на доске он прочел ясно: «икона Божией Матери Феодоровская».

Так как эта семья хоронилась в Москве в Донском монастыре, то сестра этого молодого человека захотела иметь Донскую икону. И что же, как-то осенью по возвращении из летнего отсутствия, чистя иконы, она заметила на иконе, висевшей в ее комнате, которую она считала за Смоленскую, не замеченную ее доселе надпись на краю: «икона Донская».

Мне известен еще такой случай. Один человек обогнал на Петербургской улице сборщицу-монахиню, не подав ей. А потом, точно остановленный какой-то силой, подождал ее и спросил, на какую обитель она собирает.

— Божией Матери «Отрада и Утешение», — ответила она.

Он подал и подумал про себя: «какое значительное и прекрасное название — икона Богоматери «Отрада и Утешение». В тот же день получил он письмо от одной старинной знакомой, которая писала ему: «Знаете ли вы, что в день вашего ангела празднуется икона Богоматери «Отрада и Утешение». Если у вас ее нет, я вам ее пришлю».

Отраден вид тех жилищ, где живут по старозаветному, где «в красных углах» стоят иконы большого размера с теплящимися пред ними лампадами. И как жалки те, еще верующие, но не смеющие исповедывать открыто свою веру, семьи, где в парадных комнатах иконы прячут ли вешают такие маленькие иконы, что они сливаются с рисунками обоев.

Если бы мы верили горячей и чище, и, пока мы в силе, собирая себе видимые предметы веры, мы сосредоточили бы свою любовь на тех иконах, которые нам были дороги по каким-нибудь воспоминаниям, по обстоятельству тех явлений, наконец, по самым именам своим: мы тогда получили бы много духовного счастья, потому что Богоматерь не оставляет без отклика тех, кто к Ней стремится.

Одни имена икон Богоматери, если в них вдуматься, дают душе такое утешение!

Самый вид этих икон как возвышает душу!

Вот Богоматерь нежно прижимает обеими руками к щеке головку Младенца («Касперовская»). Вот, держа правой рукой Младенца, левую с выражением страдания прижимает к голове («Утоли моя печали»). Вот крепко обеими руками держит Младенца Христа, словно боясь, что у Нея Его отнимут, как готова держать и охранять всякую доверившуюся Ей душу («Взыскание погибших»). Вот показывает Христу, спящему в рубашечке у Ней на коленях, небольшой крест, за который Младенец ухватился своей ручкой, а около стоит та таинственная чаша, которую Ему предстоит испить («Козельщанская»). Вот держит в левой руке ветку расцветших цветов («Неувядаемый цвет»). Вот одной рукой обнимает Младенца, в другой лестница в знамение того, что она является связью между землей и небом («Путивльская»). Вот, поникнув головой, поддерживает руками семь стрел, пронзивших Ее сердце («Семистрельная»). Вот стоит среди огненной звезды («Купина неопалимая») — прообраз Ее неизменной непорочности — до Рождества — Дева, в Рождестве — Дева, по Рождестве — Дева. Вот, одетая в царские одежды, в неизъяснимом величии царицы, в неизъяснимой красоте и скоромности белой лилии, сложив руки на груди, с поникшей головой внимает каким-то тайнам, совершающимся в Ее сердце («Остробрамская»).

Замечают, что женщина, окруженная прекрасными изображениями во время плодоношения, родит прекрасного ребенка. Так на жизни, которую она носит в себе, отражаются те образы, которыми она окружена.

Как прекрасна была бы наша душа, если бы, окруженные со всех сторон иконами Богоматери и теми картинами, на которых лучшие художники отразили свою святую мечту о Ней, мы бы заставили нашу душу все сильней и полней отражать в себе бесконечные совершенства Девы Марии.

Общая разрушаемость всего земного имеет в себе что-то глубоко печалящее человека. Эта разрушаемость есть отражение того проклятия, которое пало на человека после его грехопадения. В раю все было вечно нетленным, вечно свежим, возобновляющимся в силе своей, в своем непрерывном развитии; это было ликующее торжество бытия.

Ужас охватывает душу, когда думаешь о том, как время сметает с лица земли без остатка целые народы и страны, как безмолвная пустыня расстилается там, где были некогда города значительнейшие во вселенной, блестевшие богатством, кипевшие жизнью и громадною деятельностью.

К таким сказочным городам древнего мира принадлежал Мемфис, лежащий в Египте, в нескольких десятках верст от теперешнего бойкого и торгового города Каира.

Пишущему эти строки пришлось посетить ту пустыню, которая расстилается теперь на месте Мемфиса. Глубокие сыпучие пески, перемежающиеся бедными деревнями феллахов и пальмовыми рощами. Жгучее солнце. В одной из рощиц лежащая навзничь на подпорках чудовищная по величине каменная фигура одного из фараонов, своими каменными глазами всматривающаяся в небо. Погребенные под песком остатки зданий... Вдали — загадочные пирамиды и отрытые под песком загадочные могилы обожествленных быков-аписов, загадочные храмы со странными фресками по стенам и с каменными фигурами фараонов, кое-где наметенный ветром правильный узор на песчаной поверхности пустыни...

Вас охватывает ужас и жуть от этого мертвящего безлюдья и мертвенности там, где люди бились и страдали, любили, надеялись и были счастливы, мыслили и чувствовали. Все это время сокрушило, не пощадило ни железа, ни камня, сгладило всякий след жилья, обратило в безличное, страшное ничто...

Когда вам случается видеть что-нибудь, оставшееся от дорогого умершего человека, какую-нибудь бумажку, на которой дорогая рука начертила несколько строк, не становится ли вам странным это сопоставление, что вот — эта ничтожная бумажка существует, а человек, изобразивший на ней свои мысли, ушел безвозвратно. И йак бы вам хотелось закрепить эти убегающие существования, которые ничем удержать нельзя; как бы вам хотелось удержать если не самую жизнь в этих людях, что невозможно, то, по крайней мере, сделать неизменяемыми и нетленными их оболочки.

И это чудо в мире совершается: люди, которые достигли безгрешного состояния первого человека, люди праведные избегают общего закона тления, и тела их сохраняются не поврежденными.

Надо самому присутствовать при торжестве открытия мощей, чтобы пережить то необыкновенное, возвышенное чувство, которое охватывает душу, когда раку с нетленными мощами извлекают из земли, и праведник словно выходит, как новый Лазарь, из своей могилы к ожидающему его народу.

Мало того, что здесь произошла победа нескончаемой во Христе жизни над законом общего разрушения. Божья благодать дает еще мощам цельбоносную силу. Совершающие у них исцеления и бывают обыкновенно поводом к освидетельствованию мощей и к признанию чудотворящих праведников святыми, Церковью прославляемыми.

У нас недостаточно распространены точные и правильные сведения относительно святых мощей. Признаками мощей является их целебоносность, а не та или другая степень их сохранности. Известны случаи полного сохранения тела лиц, далеких от какой бы то ни было святости и даже известных своею широкою рассеянною жизнью. И, наоборот, величайшие мировые праведники не имели мощей так называемых «целокупных», то есть тел, сохранившихся в полном своем составе. К числу таких праведников принадлежит великий святитель Николай Чудотворец, кости которого источают целебное миро.

Есть мощи, отличающиеся особо ярко выраженным нетлением. Рассказывают, что к таким мощам принадлежат почивающие на острове Корфу, близ берегов Греции, мощи великого Спиридона Тримифунтского, сохраняющиеся в таком виде полторы тысячи лет. Ежегодно их при большом стечении народа, в день памяти святителя, носят в торжественном шествии по городу.

Доводилось слышать рассказы, что иностранцы, особенно англичане, проживающие на этом острове для пользования его хорошим климатом, оказывают крайнюю, не всегда почтительную любознательность к мощам святителя, и что даже от этого на нетленном лике является выражение какой-то скорби.

Из мощей, в России почивающих, особенно жизненны во Владимире мощи юного князя Глеба, сына святого благоверного князя Андрея Боголюбского. Он умер за несколько дней до мученической кончины своего отца, и мощи его пролежали в земле до обретения много веков. Все тело князя сохранилось, как у живого, рука свободно гнется.

Передают о такой же жизненности мощей святителя Феодосия Углицкого. Присутствовавший при переоблачении его, покойный праведный епископ Черниговский Антоний передавал мне, что, когда при переоблачении нажали на грудь — это нажатие, как у живого человека, отдалось в ногах.

Наиболее чтимыми мощами в России являются мощи великих русских иноков Антония и Феодосия Киево-Печерских с великой ратью их сподвижников и последователей в Ближних и Дальних пещерах Киево-Печерской Лавры, преподобного Сергия Радонежского в созданной им Троице-Сергиевской Лавре под Москвой, святителей Московских в Успенском соборе, святителей и князей Новгородских в древней Новгородской Софии, князя Гавриила-Всеволода в Псковском Троицком соборе, преподобного Тихона Калужского в Тихоновой Калужской пустыни, также и мощи новых чудотворцев русской земли, открытые в течение последнего века — Димитрия Ростовского, Митрофана Воронежского, Тихона Задонского, Феодосия Черниговского, Серафима Саровского, Иоасафа Белгородского.

Мир верующих жадно ищет доказательств своей веры в бессмертие и с особым умилением и усердием подходит к ракам людей, восторжествовавших над смертью и лежащих в этих раках, как к громким проповедникам бессмертия и вечности.

Сколько дум, сколько чувств навевают на вас узкие, низкие, глубоко ушедшие в землю, пещеры Киево-Печерской Лавры с небольшими углублениями, в которых помещены в простых раках нетленные • мощи здесь в тяжелом подвиге трудившихся и здесь упокоившихся праведников.

Там, снаружи, солнце сияет, заливая ярким светом дивную картину Днепра и Киевских высот, на которую досыта не насмотришься, вдосталь не налюбуешься. А тут, в недрах земли, в этих темных глубоких пещерах чувствуется своя красота и цветет своя счастливейшая весна. Здесь дух человека, положивший во Христе все свое стремление, сострадал Христу, определяя себя на вольные муки. Здесь люди, не слышавшие живого слова человеческого, не видевшие неба, усилием веры чувствовали себя в ином прекраснейшем небе, и, живя, с человеческой точки зрения, В постоянной пытке, услаждались видениями нескончаемого блаженства, предвкушая неописуемую райскую сладость.

«Войди во внутреннюю клеть свою, дай свободу своему духу, смири свою плоть, присядь у ног Христовых, и дай животворным речам Его литься в свою душу» — вот, что шепчут верующему человеку Киевские пещеры.

Есть святые, которые по величайшему смирению своему не хотели, чтобы мощи их были извлекаемы из недр земли и покоились снаружи. Вследствие общего убеждения в их святости были делаемы попытки копать землю у их могил, но всякий раз из земли выходило пламя, отгонявшее копавших.

Так было на месте погребения преподобного Антония Киево- Печерского, так же было и у могилы преподобного Варлаама Хутынского. Ее хотел разрыть Иоанн Третий, но из могилы появилось грозное пламя, которое устремилось прямо на великого князя. Он в ужасе убежал, бросив свой жезл, который обгорел и, доныне хранимый в ризнице Варлаамо-Хутынского Новгородского монастыря, свидетельствует о происшедшем здесь знамении.

Существует ряд подвижников, место последнего покоя которых даже вовсе не известно. Это было со многими великими Египетскими отцами-аскетами и с величайшим из апостолов, Иоанном Богословом, тайновидцем.

Нужны ли Богу дары человеческие, Богу Вседовлеющему и Вседовольному? Они нужны душе человеческой, которая в этих дарах выливает волнующие ее чувства: благоговение, благодарность, восторг.

Одним из ярких выражений таких чувств являются огни, которые теплят во имя Божие пред иконами люди. Что может быть отраднее церкви ярко освещенной, с пуками свеч, сияющих у иконостаса пред чтимыми святынями?

Когда вы подходите к какой-нибудь общенародно чтимой иконе, как к Иверской в Москве, Казанской, или Нерукотворенного Спаса в домике Петра Великого в Петербурге и, подходя к иконам, смотрите на эти милые и мирные огоньки лампад и свеч, прислушиваетесь к тихому потрескиванью тающего воска, вам начинает думаться: вот символ живых слез, что кипят здесь пред этими святынями в душах людей, вот чистые жертвы Богу, принесенные в благодарность, в моление, как крик о помощи, как стон страдающей души:

Дорог мне перед иконой,

В светлой ризе золотой,

Этот ярый воск, возженный Чьей, неведомо, рукой.

Знаю я: свеча пылает,

Клир торжественно поет Чье-то горе утихает,

Кто-то слезы тихо льет.

Светлый ангел упованья Пролетает над толпой,

Этих свеч знаменованье Чую трепетной душой.

Это медный грош вдовицы,

Это лепта бедняка,

Это, может быть, убийцы Покаянная тоска.

Это светлое мгновенье В диком мраке и глуши,

Память слез и умиленья В вечность глянувшей души.

Описывая древний русский монастырь и тот народ, который под сводами его искал утешения от великого русского бедствия, татарского ига, поэт говорит:

И в темных маленьких церквах Душистый воск горит, как жар,

Пред образами в жемчугах —

Сердец скорбящих чистый дар.

Человек, который ставит свечу, как будто говорит Богу: пусть горит она пред Тобою тем огнем, которого во мне так мало. Пусть заменит она, сияя пред Тобою своим чистым огнем, ту чистоту, которой во мне нет.

Самый материал, который горит в свечах и лампадах, имеет особое высокое значение. Свет в лампадах есть знак милосердия Божия, так как в древности елей возливался на раны для промывания их. А что может быть чище того воска, который отлагает пчела, собрав в хобот свой чистейший сок листьев и цветов: в свечах и лампадах приносится чистейшая жертва Источнику чистоты.

Есть какое-то особое мистическое значение в горящей за душу человека свече, в неугасимо теплимой лампаде.

Замечают, что человек, который решил всю жизнь теплить в жертву Богу одну или несколько неугасимых лампад, никогда не останется без куска хлеба, потому что Бог не допустит, чтобы человек, приносящий ему непереставаемый дар, был бы лишен возможности этот дар продолжать.

Как высок порыв тех людей, которые по смерти своей завещают установить где-нибудь неугасимую лампаду! Чрез много лет по их смерти, как дар их души, давно отлетевшей от земли, пред излюбленными святынями будет бесстрастным огнем своим теплиться, как тихое сияние давно переставшего биться сердца, зажженная усердием их лампада.

Случалось ли вам в больших или малых городах поздним вечером или ночью, видеть сквозь стекла окон тихие огоньки лампад, зажженных перед иконами? Утомленные дневным трудом люди покоятся, поручив этим огням гореть за них пред Богом, как память о Нем, благодарность, молитва.

Гори лампада!., озаряй Святых икон киот отрадный И слабый свет свой проливай В приют печали беспощадной!.. Пусть отблеск риз сих золотых Твое сиянье оттеняет,

Пусть разноцветность камней их Тебя в отлив свой одевает!..

Гори лампада!.. Озаряй Моих икон киот священный И тихим блеском освещай Приют, святыней осененный...

Особенно трогают огни лампад в убогих лачугах, где для приобретения месячного количества масла людям приходится урезывать и без того скудное свое пропитание.

Бывает, что богатые женщины не удовлетворяются тем, чтобы теплить лампады и свечи пред иконами на свои незаработанные деньги и исполняют какие-нибудь женские работы, посылают продавать их, и эти-то трудовые деньги и употребляют на масло и свечи.

Иногда пред чтимыми святынями вы увидите поставленное на время паникадило с громадной свечей. Это кто-нибудь для испрошения милости или в благодарность затеплил большую свечу, которая должна гореть, пока вся не выгорит.

Иные, умирая, поручают родным своим поставить за них после похорон своих свечи пред теми святынями, к которым они ходили при жизни молиться.

Задумывались ли вы когда-нибудь во время обедни, смотря на так называемый канунный столик, на котором теплят свечи за упокой отшедших людей? Тихо тающий воск, чуть дрожащие огоньки как-то особенно тепло и трогательно говорят о людях, отлетевших с земли, которых не забыли, о которых молятся, за которых предстательствуют оставшиеся без них и любившие их люди.

Вот, замечательная черта из жизни великого старца Серафима Саровского. Он всегда усердно молился за всех христиан усопших и живых, усилив эти молитвы в последние годы своей жизни. В келье отца Серафима горело много лампад и особенно много пуков восковых свечей большого и малого размера. Они были поставлены на круглый поднос, и от постоянного их горения в тесной келье была постоянная жара. Отец Серафим сам объяснил значение этих свечей почитателю своему Мотовилову:

«Я имею, как вам известно, много особ, приходящих ко мне и благотворящих моим сиротам Дивеевским. Эти особы приносят мне елей и сами просят помолиться за них. Вот, когда я читаю «правило» свое, то и поминаю сначала их единожды. А так как по множеству имен, я не могу повторять их на каждом месте «правила», где следует, — тогда и времени мне не осталось бы на совершение моего «правила», — то я и ставлю эти свечи за них в жертву Богу, за каждого по одной свече, за иных — за несколько человек одну большую свечу, за иных же постоянно теплю лампады. И, где следует на «правиле» поминать их, говорю: „Господи, помяни всех тех людей, рабов Твоих, за их же души возжег Тебе аз убогий сии свещи и кадила“. А что это не моя, убогого Серафима, человеческая выдумка, или, так, простое мое усердие, ни на чем не основанное: то я приведу вам в подкрепление слова божественного Писания. В библии говорится, что Моисей слышал глас Господа, глаголевшего к нему: „Моисей, скажи брату твоему Аарону, да возжигает перед Мною кадила во дни и ночи, сия бо угодна есть предо Мною и жертва приятна Ми есть“. — Так вот, почему святая Церковь прияла в обычай возжигать в святых храмах и в домах верных христиан кадила или лампады пред иконами».

Рассказывали, что чудотворным образом отец Серафим чрез эти свечи знал о душевных опасностях, грозивших этим людям, так как тогда та свеча, которую он за эту душу поставил, падала...

В последний день своей жизни — первого января 1833 года — отец Серафим, отслушав литургию в дорогом ему храме Соловецких чудотворцев, обошел все иконы, прикладываясь ко всякой и ставя свечи.

Люди, восприимчивые к церковным впечатлениям, сами знают, какую отраду производит на душу вид множества зажженных в церкви лампад и теплящихся перед иконами свечей.

В великолепной Афонской часовне во имя великомученика Пантелеймона в Москве на Никольской, у Лубянских ворот, производят сильное впечатление большие паникадила, в которых горят лампады.

Надо стараться приобретать добрые привычки, и одна из таких необходимых для православного человека привычек — это теплить перед одной из дорогих сердцу икон неугасимую лампаду.

Храм и все, что относится к храму, настолько высоко и свято, что нельзя относиться к этому с недостаточным благоговением. Между тем, мы, по легкомыслию и недомыслию людскому, видим постоянное небрежение по отношению к храму.

Там, где присутствует невидимо Бог, где в страхе перед ежедневно возобновляющимся чудом Евхаристии ангелы склоняют свои лики, — люди смеются, болтают и злословят! Возможно ли предположить, чтобы в ближайшем присутствии земного царя кто-нибудь мог стоять небрежно или болтать со своим соседом? Как же допускать такое вопиющее небрежение в церкви — этом дворце и престоле живого Бога!

Совершенно неправилен привившийся во многих церквах обычай давать доступ в алтарь почетным прихожанам, которые часто, собравшись компанией из нескольких человек, развлекаются во время богослужения праздными беседами. В алтарь не должен иметь доступ никто, кроме священнослужителей и помогающих при служении, как-то: свещеносцев и лиц, разжигающих и подающих кадила. Между тем во многих петербургских соборах образуются целые кружки в несколько десятков лиц, присвоивших себе право стоять в алтаре.

На одной из архиерейских хиротоний довелось мне видеть, как стоявшего на коленях у престола с возложенным на главу его развернутым евангелием, в сонме архиереев, возлагавших на него руку, во время произнесения слов хиротонии — новопосвящаемого окружила густым кольцом целая толпа любопытствующих мирян.

Образовался у нас даже термин совершенно бессмысленный и совершенно противоцерковный: «почетные богомольцы». Почетных богомольцев нет и не может быть, как не может быть «почетных христиан». Все мы одинаково ничтожны перед величием Божиим, все мы одинаково мелкие пылинки, и всякое отличие, даваемое людям в храме, идет против Бога. Если в храме Христовом нет равенства, то где же оно будет?

Поэтому верх бесчинства позволяют себе такие сварливые люди с более или менее видным положением, которые не представляют себе молитвы иначе, как на особенном, почетном месте. И, если кто-нибудь случайно это место займет, грубыми выходками или расталкиванием очищают они себе это место.

Локтями в Царствие Божие не проберешься.

Не правилен также обычай ублажать «почетных прихожан» таким вниманием, как вынос им во время причащения духовенства, чрез причастника, на подносе просфоры с теплотой. В старое время в Малороссии был еще более неправильный обычай подносить таким прихожанам, во время малого входа, евангелие для целования.

Великий святитель Иоасаф Белгородский, происходивший сам из высшего малорусского сословия, решительно восстал против такого человекоугодничества в церквах и грозил таким священникам- человекоугодникам гневом Божиим.

В древней Руси немыслимо было, чтобы православный человек прошел мимо церкви, не сняв перед нею шапки и не осенив себя крестом. Теперь сплошь и рядом вы увидите нарушение этого обычая даже верующими людьми. Безобразно и непростительно. Человек, который не осмелится пройти не только мимо высшего человека, в котором он нуждается, но и перед равным собою, не приветствуя его поклоном, проходит перед местом особого присутствия Божия, ничем не выразив своего уважения этому месту. Снимать шапку перед храмами и креститься на них нужно внушать детям с раннего возраста.

Старец Серафим Саровский, имевший исключительно высокое мнение о святости храма, говаривал, что нет выше послушания, как при храме, что большое счастье подметать там даже пол. О святости всего того, что относится к области храма, он говаривал так, что все похищенное из храма, даже вынесенный из него сор. представляет собою огонь, разрушающий благосостояние человека. Поэтому даже сор, вынесенный из храма, он советовал не выбрасывать зря, а сжигать, развевая пепел по воздуху.

Нельзя сказать, чтобы у нас люди в достаточной мере заботились о благосостоянии храмов.

Отдавая должную справедливость усердным женщинам, которые то вышьют «воздухи» для чаши и дискоса, то принесут в церковь новую завесу, то разошьют прекрасный ковер для алтаря, идущийот престола в церковь, то пожертвуют перекид на аналои, надо сказать, что такие женщины являются скорей исключением из общего числа верующих, которые пальцем не двинут для благосостояния или украшения своего приходского храма. И мало людей подходит под слова заамвонной молитвы, читаемой в конце литургии: «освяти любящих благолепие дома Твоего, Ты тех вос- прослави божественною Твоею славою».

Отчего богатые люди, тратящие громадные деньги на отделку своих пышных помещений, украшающие столы для затеваемых ими званных обедов Цветами на несколько десятков рублей — отчего эти люди никогда не украсят в праздничный день иконостаса цветами, не пожертвуют венка живых цветов на образ, перед которым поют «величание» и к которому прикладывается народ? Сколько тепла может внести в дело веры живое усердие к храму и его украшению!

Во всяком приходе должен бы составляться кружок ревнителей — мужчин и женщин разного возраста, от детей до стариков, который бы занимался содержанием храма в порядке и чистоте и постоянным его украшением со всем тем, что живая, порывистая мысль и горячее усердие могут внести в украшение храма красоты, смысла и чувства.

Люди, знающие обряды всех религий, единогласно утверждают, что ничто не может сравниться с православными молениями о загробной участи отошедших к Богу православных. Действительно, скорбь православной церкви об ушедшем чаде проникнута необыкновенной теплотой и непоколебимой надеждой. Православная церковь не только не отступается от своего умершего члена, но проявляет о нем особую заботливость. Труп для православного не есть куски тлеющей материи, а оставленный духом храм живого Бога.

Поэтому покойник одет в светлую, большею частью никогда не надеванную еще, одежду, кладется в гроб, обставляется горящими свечами, на грудь ему кладут икону, на чело надевают венчик, как знак Христовой в нем победы. Над ним совершаются панихиды, в которых все время звучит мысль о продолжении жизни, о непрерывной связи его с живыми людьми. Во время отпевания в погребальных песнях усопший как бы говорит со стоящими друзьями, а они взывают к нему.

У гроба усопшего, а в семьях ревностных и еще сорок дней по смерти, читают Псалтирь, чтобы отогнать от души нечистого духа. Подобно тому, как царь Давид отгонял пением псалмов своих духа тьмы от охваченного им царя Саула, ту же силу эти псалмы имеют над темными духами и теперь — вот почему по покойному читается Псалтирь.

Затем самое высшее добро, какое оказывает церковь умершему, это есть поминание его на проскомидии. На этом вопросе надо подробно остановиться по его важности.

Та часть, которая вынимается из просфоры с произнесением имени живого или умершего лица, знаменует собою душу этого человека. В конце литургии, после приобщения верных, все эти частицы ссыпаются в Чашу и проникаются, таким образом, животворящею кровью Христовой. Над ними произносятся священником слова: «Омый, Господи, грехи поминавшихся здесь кровию Твоею честною».

При этом видимом соприкасании частей просфор с кровью Христовой, происходит невидимое соприкасание души поминаемого человека с существом Божиим. Души светлые ощущают при этом особую радость — одинаково, будут ли они находиться в теле, или по окончании земной жизни — вне тела; души злые — некоторую тревогу от соприкосновения с высочайшей сферой, от которой они так далеки; все же — ощутительную пользу.

До какой степени для душ важно поминание их на проскомидии, можно судить из нескольких рассказов о достоверных событиях.

Один священник, вновь поступивший в приход, в течение нескольких ночей видел во сне своего предшественника, окованного цепями и со страшным выражением на лице, очевидно, в тяжелой муке о чем-то его упрашивавшего. Наконец, в одном из снов этот священник указал своему заместителю на церковный жертвенник.

Встревоженный этим сном, молодой священник осмотрел все вокруг жертвенника, и нашел запиханными между жертвенником и стеной многочисленные записки, которые в свое время были поданы прихожанами для поминания их родных на проскомидии. Очевидно, священник по нерадению эти записки бросал за жертвенник, не читая их.

Молодой священник, совершая проскомидию, усердно помянул всех записанных лиц и в его следующем сне опять увидал старого священника. На этот раз он был с веселым лицом, освобожденный от цепей, и поклонился в ноги своему заместителю.

Еще более замечательный рассказ передается из уст в уста в Москве.

В одном из приходов московских, у Девичьего поля, был священник, страдавший запоем. Он был человек кроткий и хороший, но несчастная страсть дошла до такой степени, что прихожане тяготились таким батюшкой и неоднократно просили митрополита Филарета избавить их от запойного священника.

Была написана резолюция об увольнении его из прихода и вечером доставлена к митрополиту. Митрополит хотел подписать это определение, но почему-то раздумал и, оставив бумагу на столе, ушел в свою спальню. Уснув, он увидел странный сон. Он увидел себя окруженным какими-то страдающими людьми. Большинство из них были убогого вида, были люди с раскроенными черепами, облитые кровью, с ранами в груди. Все они, наступая на митрополита, требовали у него прощения для того священника.

Проснувшись вскоре, глубокой ночью, митрополит решил, что это «искушение», и, вставши, отправился в кабинет, чтобы подписать резолюцию об удалении батюшки, и вновь какая-то сила удержала его. Он вернулся в спальню, заснул, и снова был окружен теми же людьми, которые просили его помиловать священника с еще большею настойчивостью. И снова, проснувшись, митрополит пошел в свой кабинет и снова какая-то сила помешала ему подписать бумагу. Снился ему в ту же ночь этот сон и в третий раз, причем эти люди кричали ему:

• Оставь его, не трогай. Он нам нужен.

Все это показалось митрополиту, который был вообще всегда настроен очень мистически и верил в глубокую связь между двумя мирами, необычайным; он решил лично переговорить со священником и немедленно, ранним утром, послал за ним.

Когда священник явился к митрополиту, митрополит сказал, что'собирается его уволить за его нетрезвое поведение

• Виноват, владыко, — говорил священник, — не отрицаю своей вины, достоин наказания.

• Скажи мне, — продолжал митрополит, — у тебя в жизни есть какая-то тайна, открой мне ее.

• Весь я грешен, — говорил батюшка, — и попираю недостойной жизнью своей свой священнический сан. Но одно исполнял я всегда с усердием и ревностью: поминовение усопших. Если я встречаю чьи-нибудь похороны, я провожаю покойника до могилы, спрашиваю его имя, записываю себе и неопустительно его поминаю. Я поминаю всегда лиц, которые умерли без покаяния, поминаю утопленников и удавленников, самоубийц, погибших нечаянной и жестокой смертью — всех, кого некому поминать.

• Великое дело делаешь ты, — сказал митрополит Филарет, — и те люди, о которых ты молишься, в свою очередь ходатайствуют о тебе.

И митрополит рассказал священнику свой сон.

• Продолжай свое богоугодное и человеколюбивое дело, — сказал митрополит и, получив из другого мира указание, постарайся избавиться от своей страсти.

Не замечателен ли этот рассказ, который убеждает нас в том, в какой степени важно для людей поминовение их за проскомидией и как чутки души усопших к этим молитвам за них людей живущих.

От известного в Петербурге духовника, имевшего громадный духовный опыт, почившего протоиерея отца Алексия Петровича Колоколова, пишущему эти строки довелось слышать замечательный рассказ о силе поминовения души за проскомидией.

Пришел к нему однажды духовный сын его, значительный сановник. Исповедав ему грехи, тяготившие его совесть, он закончил свою исповедь признанием:

• Есть несколько лиц, которые настолько враждуют со мной, что стараются опорочить меня пред Государем... Я ненавижу этих людей, презираю их и никогда им не прощу.

Отец Алексий стал доказывать ему, насколько не соответствует духу христианства такое его расположение. Но сановник все стоял на своем.

• Нет, — говорил он, — эта ненависть выше моих сил, с ней я и умру.

Тогда отец Алексий объявил ему, что в таких чувствах он не может допустить его до причастия.

• Вы должны, — говорил он ему, — осилить себя и совершить то, о чем так определенно говорил Христос: «Аще принесеши дар твой к алтарю и ту помянеши, яко брат твой имат нечто на тя, остави ту дар твой пред алтарем и шед, смирися с братом твоим и тогда пришед принеси дар твой»... Вот как мы с вами поступим. Вы должны заставить себя молиться за ваших обидчиков, вы должны поминать их на проскомидии. Первые дни это будет для вас тяжелым усилием, потом же это будет становиться для вас легче. В ту минуту, когда частицы, за них вынутые, будут соприкасаться с кровью Христовой, их дух будет соприкасаться с живою святынею Христа. Так как они злы по природе своей, то это соприкасание будет для них болезненно, и можно ожидать в первое время, что они будут еще более на вас злобствовать. Но вы продолжайте свое дело, и это частое, неведомо для них совершающееся, прикосновение души их со Христом окажет на них в конце концов свое действие.

Сановник обещал, наконец, отцу Алексию исполнить его совет. На этом они и расстались. Прошел год. Сановник снова стоял перед отцом Алексием на исповеди и говорил:

• Батюшка, все то, что вы говорили, так в точности и сбылось. Употребляя над собою величайшее усилие, я заставил себя поминать их имена на проскомидии, для чего часто нарочно заходил даже и в будние дни в церковь. С ними произошло сперва какое-то ожесточение, так что козни их против меня усилились. А потом каким-то необъяснимым образом их вражда ко мне стала сглаживаться. И теперь между нами не только нет вражды, но водворились совершенно мирные и согласные отношения.

Можно сказать, что мистическая сила этого поминовения на проскомидии открывает громадные горизонты.

Что делать тому, кто видит дорогое для него существо нравственно гибнущим? Что делать тому, кто чувстввет направленную на себя безпричинную вражду? Как поступать, когда люди близкие, имеющие в себе много светлых, отрадных качеств лишены совершенно веры, а другой любящий человек хотя бы ценою своей жизни хотел бы открыть им закрытый для них путь веры?

Вот тогда и надо прибегнуть к силе Евхаристии, поминая людей на проскомидии.

Вспомним ту Монику, сын которой, будущий великий учитель веры, Августин, впал в ересь и в грех. Неустанно вопияла она к Богу о том, чтобы Господь вернул его на путь веры и добродетели. И этот возврат совершился. И, спасши молитвами своего сына, Моника вскоре отошла к Богу, а сын ее получил столь значительное и трогательное наименование: «сын столь многих слез».

Пример этой матери, дважды родившей своего сына — для жизни и для неба, и дважды выстрадавшей его рождение, должен быть всегда перед глазами тех, у кого близкие люди гибнут в неверии и пороках.

Какое другое врачевство может быть более действенным для души, как помимо воли и ведома человека соприкосновение его к святыне Христовой? Душа имеет свои пути, недоступные людскому уму, она имеет свою силу восприятия, помимо обычных путей мысли. Она имеет свою область благодатных чувств.

Пусть человек будет совне погружен в страсти, пусть распален ненавистью и ухищренною враждою, пусть его уста отрицают Бога. Что в том, когда над его душой производится спасительная работа, когда ее подводят к святыне Христовой, когда на нее льются и просвещают ее животворные лучи сияющего, торжествующего и чудотворящего Солнца — Христа!

Если иногда вражда возникает между иноками строгого монастыря, то мудрейшие из иноков не спешат объясниться словами, не спешат раздражаться от незаслуженно направленной на них вражды. Они прибегают к способу, давно испытанному между верующими людьми, усиленно поминают враждующих против них людей на проскомидии, и Господь невидимо умиряет этих людей.

Так и вы. Если, несмотря на все человеческие усилия и на все ваше великодушие, вы будете чувствовать злобу, распалившуюся на вас, если дорогие вам люди вопреки ваших просьб и уговоров будут предаваться той жизни, которая убивает душу, если люди, вам близкие в ослеплении своем будут отрицать Божество: умирите тогда вашу скорбь надеждою, что есть сила Христова, против которой не устоит никакая страсть, никакая вражда, никакая слепота... Днями, месяцами, годами поминайте их упорно, и тем вы будете совершать над ними благотворную очистительную работу. И, если даже вам покажется, что вера ваша не сотворила над ними ожидаемого чуда, знайте, что вы много сделали им для их судьбы в вечности.

Блаженна будет та душа, которая, живя в теле, стремилась к области божественной. Изгнана будет от лицезрения Христа та, которая от Него отвертывалась. А ведь вашими молитвами и вашим проскомидийным поминовением этой души вы ее соприкасали с Источником света и она, без ведома самого человека, совершала тот путь приближения к Богу, который необходим для спасения. .

Старец Серафим Саровский многим говаривал: «поминай родителей моих Исидора и Агафью». Сам великий праведник, дерзновенный в молитвах своих к Богу, он тем не менее желал и искал церковных за родителей своих молитв.

Многие люди, чтущие праведников, вынимают просфоры за упокой их родителей: за Евдокию, мать митрополита московского Филарета, которую он так горячо почитал, за Кирилла и Марию, родителей преподобного Сергия.

По полному смысла усердию православных, ко гробницам «боярина Кирилла и Марии», в двенадцати верстах от Лавры, в Хотьковом монастыре, заходят большинство богомольцев, идущих на поклон к игумену Сергию и поучаются высоте сыновних чувств его: как ни влекло его в уединение, он не раньше ушел из мира, чем схоронил их.

Если поминать людей близких, любимых составляет христианскую добродетель, то еще выше заботиться о судьбе таких людей, о которых некому заботиться.

В русском народе всегда находились самоотверженные люди, которых глубоко поражало положение несчастных бездомных скитальцев, людей, умерших на чужих руках, убитых на дороге, замерзших, потонувших, самовольно ушедших из жизни.

Мы видели пример того, как нужны для таких людей церковные о них молитвы и как эти люди умеют быть благодарны таким добровольным за них молитвенникам. Преподобный Даниил Переяславльский близко принял к сердцу положение несчастною смертью погибших людей.

В древней Руси, при грубости нравов и младенческом положении полиции, постоянно на дорогах, и в городах, и в селах находили убитых, причем оставались не открытыми и виновники убийств, даже имена убитых. Для погребения таких тел, а также замерзших.

утопленников, самоубийц, бедняков, умерших во время эпидемии, существовали по городам братские могилы — большие ямы, называвшиеся скудельницами. Обычно в продолжение года складывали в незасыпанную яму тела. А один раз в году, в четверг перед Троицыным днем («Семик») над похороненными совершали отпевание, яму засыпали и в тот же день выкапывали новую. Обряд этот назывался «проводить скудельницы», и на него, как на благочестивый подвиг, собирались все горожане.

Когда в Переяславле-Горицком монастыре начал свой иноческий подвиг преподобный Даниил, покойников было особенно много вследствие свирепых разбойничеств атамана Симона Воронова. Обилие мертвых тел, особенно находившихся вдали от поселений, затрудняло их перенесение в Переяславльскую скудельницу. Многие тела оставались на растерзание зверей и птиц и на гниение непогребенными.

Мысль об этих неотпетых покойниках угнетала инока Даниила. Ему казалось ужасным быть застигнутым внезапно смертью, не будучи похороненным по христианскому обряду. И он стал подбирать убитых и умерших на дорогах, в лесах, на полях. Он просил других сообщать ему о таких найденных покойниках, и даже за это платил.

Ночью выходил он из монастыря, на своих руках переносил несчастно погибшего на Божедомье, отпевал его и клал в скудельницу. Над этими скудельницами он думал: «сколько, быть может, истинных и верных душ лежит тут, а мы грешные пренебрегаем ими, не удостаиваем их погребения при церквах, не поминаем их за божественною литургиею». И стал он мечтать о том, чтобы устроить над этими скудельницами церковь и приносить по схороненным здесь поминовенные молитвы и вынимать за них части на проскомидии. И Бог эту мечту ему осуществить помог. Таково начало Даниилова Переяславльского монастыря.

Мы не будем много распространяться о том, как угодна Богу такая жертва любви, и как она всем доступна. Скажем только о том, что в Италии есть братства, которые хоронят одиноко умерших людей, хоронят так, как бы эти люди не были схоронены и тогда, если бы имели родных. Все братство собирается в торжественной процессии, отдавая долг любви человеку, им неизвестному, и чрез это возвышая цену своего подвига.

Об основателе знаменитой Московской Третьяковской галлереи рассказывали, что он имел обычай, встретив прокойника, всегда проводить его до могилы. Вообще люди, стремящиеся к добрым делам, имеют всегда обширное поле для них в семьях, только что пораженных утратой, потому что в большинстве случаев эти утраты сопряжены с непосильным расходом на похороны, а часто вслед за смертью главы семьи вся семья бывает обречена на тяжелую бедность.
 

ГЛАВА ВТОРАЯ

Почитание святых

Какую теплоту православному религиозному миру придает установленное в нем почитание святых.

«Се что добро или что красно, еже жити братии вкупе».

Сиротливо чувствует себя человек, которому не с кем поделиться чувствами и мыслями, который одинок в своей духовной жизни. Какая-то отрада испытывается, когда человек окружен людьми верующими, как он, кланяющимися тому же Богу, полными тех же чаяний и упований...

Но отношения с живыми людьми, с которыми вы даже сошлись в области высших идеалов, могут быть нарушены каким-нибудь несогласием. Ведь земля не знает ни в чем совершенства. Вам нужны такие друзья, которые были бы выше и лучше вас, могли бы стать вашими руководителями и поручителями за вас перед Богом.

Вам нужно не только единение в вере, вам нужна опора и помощь, вам нужна такая живая Сила, к Которой вы можете воззвать во время испытаний, когда вам так тяжело, что уже и слезы не льются из глаз, когда горе, как острыми ножами, режет ваше сердце. Вам нужны тогда такие светлые существа, которые бы втайне, никем не видимые, подошли бы к вашему страданию и умелою, нежной, но безбоязненной рукой коснулись его, чтобы облегчить вас. Вам нужны лучезарные, прекрасные, надежные, отзывчивые люди,, к которым вам можно было бы «приткнуться».

И всю эту жажду вашей души, которая мучит многих людей бессознательно, так что они, этой жаждой страдая, не знают даже, что она значит, и чем ее удовлетворить: эту жажду утоляет тот, кто, познав учение церкви о почитании святых, живым чувством привяжется к кому-нибудь из избранных им небожителей.

Исполнение заповедей Христовых в праведниках шло все растущей волной. И ту же растущую волну представляло в них исполнение Христова завета о взаимной любви. Любовь эта жгла их сердца, превращаясь в громадное пламя, которое светило людям и грело их.

Правда, в начале своего подвига, чтобы освободиться от греха, очистить свою душу, приблизиться к Богу, они бегали от людей, но и тут они незримо помогали им своею молитвою.

Схимничество есть совершенное отвержение мира. А между тем это самое схимничество есть неперестающая молитва за тот же мир. Один из величайших русских аскетов последнего века, киевский старец отец Парфений, задумался однажды над вопросом о том, что есть схимничество. И тут же получил на свои мысли ответ таинственного голоса: «молитва за весь мир».

Когда же праведник, путем великого подвига самоочищения и молитвы, достигнет праведного состояния первого человека и вернет себе все дары, утраченные душой человеской через грехопадение: тогда он становится усердным служителем людей.

Подумайте: ведь для того, чтобы любить людей безграничною, милующею, горящею, готовою на отклик любовью, любовью, ничего не требующею и все дающею, надо отвергнуть себя самого, надо свое собственное существо со всем себялюбием, гордостью, тщеславием, разорвать в куски, растоптать, отбросить, уничтожить в конец, чтобы на месте этого своего существа, которому служат, о котором пекутся, с которым носятся обыкновенно люди, поставить своего ближнего.

Вокруг меня стонет горе, смотрит горящими глазами нищета, идут на преступления из-за грошей создания Божии, мать торгует честью дочери, растут беспризорные дети, обреченные на звериный образ жизни, а я бок-о-бок со всеми этими ужасами живу спокойною и сытою жизнью, намеренно закрыв на все это глаза, зажав себе уши от несущихся ко мне со всех сторон стонов невыносимого людского несчастья.

Отчего это происходит?

Да оттого, что любовь к себе и к слишком ограниченному кругу ближайших к себе избранных людей тушит в человеке истинную горячую любовь к ближнему.

Я должен сам страдать для того, чтобы понять страдающих. Я должен сам перенести одиночество, чтобы уловить полный отчаяния взгляд одинокого человека, который на это свое одиночество уже и жаловаться перестал, покорно неся свой крест. Я должен сам испытать и холод, и голод, и жажду, и всякое лишение для того, чтобы понять, как ужасно все это переносить другому человеку. Я должен сам быть всеми оставленным, чтобы понять, что значит жить в общем пренебрежении, не имея никого, кто бы вам сочувствовал, о вас думал, о вас заботился, на вас радовался.

Мир святых — это мир людей величайшего христианского благородства, понявших во всем его объеме христианский подвиг. Святые — это люди, которые довели в себе исполнение христианских заповедей до последних их выводов. Это люди, которые на деле во всей точности, во всех подробностях исполнили то, чему учил Христос, угадав и усвоив себе высшую совестливость, мешающую человеку наслаждаться чем-нибудь таким, чего нет у другого человека, которого он признает своим братом.

У меня дворец, у меня сказочная роскошь, у меня возможность исполнять всякую мою прихоть, как только я такую прихоть приду-маю; другой — без пристанища, без одежды, без насущного хлеба... Могу ли я быть спокойным? Меня будет грызть совесть, пока я не уравняю нашего положения. Дать всем бедствующим то, что у меня есть — на это не хватит никаких американских миллиардов. Средство одно — стать самому в состояние тех же лишений, той же ограниченной жизни.

И вот, почему мы видим, что святые с какой-то изощренностью отказываются от всех земных преимуществ и, раздав все свое имущество бедным — этим не ограничиваются, а еще начинают работать для них. Для истинного христианина есть какая-то отрада в том, чтобы делить со Христом Его уничиженное положение на земле.

Преподобная Евфросиния, княжна Полоцкая, живя в затворе на палатях Спасского храма Полоцкой обители, занималась дорого тогда оплачиваемым трудом переписки священных книг и посылала их епископу. Он их должен был продавать и вырученные деньги распределять между бедными.

«Христос в терниях: неужели же я, увенчанный розами, пойду по пути, осыпанному цветами? Христос с прободенными руками: неужели же я буду тешить и ублаждать мое тело? Христу негде главы преклонить: неужели же я буду жить во дворцах? Христа гнало высшее сословие его современников: неужели же мне искать видного положения в высших кругах? Христу помогали в нуждах Его внимавшие Ему люди: неужели же мне жить ни от кого независимым человеком, величаясь этою самостоятельностью и ни в чем себя не ограничивая?»

Преподобный Никола Святоша, сын Черниговского князя, первый из русских князей принял иночество. Он добровольно проходил разные послушания в Печерской обители: три года работал на братию в поварне, сам рубил дрова, носил из реки воду на плечах своих и приготовлял братскую пищу. Потом он служил привратником монастырским, как сторож, не отходя никуда, а для отдыха садился на куче сора. После этого стал прислуживать на трапезе. Когда родственники его, чрез близкого князю врача, уговаривали его не срамить их такою жизнью, он отвечал:

— Если никто из князей не поступал так прежде меня, то пусть я буду вождем в этом деле. И кто захочет, пойдет по следам моим. Благодарю Бога моего, что Он освободил меня от работы мирской и сотворил слугою Своим блаженным черноризцем.

Вот, высокая жажда принизить себя для Бога, стать равным последнему по мирскому положению человеку, сбросить все земные отличия перед святынею Христова креста, видеть в жизни Одного своего учителя — и «Того распята»... Как утончается дух в таких подвигах, как растворяется широко сердце, как обостряется понимание чужой жизни, чужого страдания!

Чутким слухом, прозорливым умом праведники при ЖИЗНИ видят не только лиц, непосредственно приходящих к ним, но видят страдания и вдалеке таких людей, которые у них никогда не были, и о которых они не могли слышать.

В последние годы жизни великого Оптинского старца Амвросия, привезли к нему расслабленного крестьянина Гаврюшу, который ползал по земле. Отец Амвросий явился ему в той деревне, где он жил, и призвал его к себе.

Непостижима и изумительна эта забота живых праведников о таких людях, которые о них еще ничего не слыхали: точно в поисках подвига любви, покровительства и сочувствия, беспокойный святым волнением дух их бродит по земле, выискивая себе пищу для своего «распространившегося» для людей сердца.

И Господь открывает им людей, которые будут нуждаться в их помощи, и светлый дух их вьется над этими людьми, как орлица, крыльями своими готовая защитить птенцов. Чудные и таинственные горизонты открывают такие события, как то, о котором сейчас будет рассказано, и которое совершилось над госпожей Еропкиной.

Барышня-сиротка из богатой помещичьей семьи по окончании института поселилась у своего дяди и вскоре была помолвлена с молодым человеком Еропкиным по взаимной любви. Как-то, незадолго до свадьбы, она весело провела вечер в разговоре со своими двумя дворюродными сестрами о предстоящем ей счастье и отошла ко сну. Не успела еще она окончательно забыться, как услышала, что в комнату кто-то вошел. Это был ее дядя с каким-то старым монахом. Явление было так осязательно, что она из девичьей стыдливости поспешила натянуть на голову одеяло. Монах подошел к ней и произнес над нею слова:

— Бедная! Из сиротства да во вдовство: ведь это хуже, чем из огня да в полымя!

Через несколько секунд вошедших в комнату не стало. Потрясенная этим явлением, невеста разбудила спавших с ней в одной комнате двоюродных сестер и все им рассказала. Несколько дней она была вне себя от тревоги и тоски, но молодость и надежда на счастье взяли свое, и вскоре пышно была сыграна ее свадьба.

Через несколько месяцев после свадьбы молодой муж заболел скоротечной чахоткой. Не смея волновать его, жена не предложила ему пред концом церковного напутствия, и он умер не исповеданный и не приобщенный.

Горе молодой женщины, попавшей, как говорил неизвестный старец, «из сиротства во двовство», было безгранично. Особенно угнетала ее мысль о том, что муж ее отошел без напутствия таинствами. Она опасалась, что это повлияет на его загробную судьбу. От тоски и отчаяния она готова была покуситься на самоубийство, так что родные безостановочно следили за ней.

В эту самую пору тяжелого для всей семьи испытания дядя ее слыхал рассказы о старце Серафиме Саровском, который доживал последние годы своей жизни. Эти рассказы были так необыкновенны, что дядя, несмотря на близкую весеннюю распутицу, немедленно собрался в дальний путь за несколько сот верст и повез племянницу к отцу Серафиму.

Громадная толпа народа волновалась между Саровским собором и одноэтажным корпусом, где была келия старца, когда путники, прибыв в Сэров, вошли в монастырь. Подхваченная народной волной, госпожа Еропкина была втиснута в сени перед келией, где отец Серафим благословлял народ. И, прежде чем она успела взглянуть на старца, она, никем здесь не знаемая, услышала над собой голос: «Приобщается раба Божия Анна благодатию Христовой». И чья-то рука потянула ее в келию. Голос этот был знакомый. Она слышала его в каких-то чрезвычайных обстоятельствах. Когда же она подняла глаза на стоявшего перед ней человека, она в облике отца Серафима узнала того старца, который тогда, незадолго до ее свадьбы, приходил к ней с печальным предсказанием.

Прежде, чем она успела поведать отцу Серафиму свое горе, он заговорил с ней обо всем ее пережитом, как о чем-то ему близко известном, и стал ее успокаивать насчет ее терзаний, что муж отошел ненапуствованным; объяснил, что часто добрым людям Господь пред смертью посылает со святыми Дарами невидимого ангела. Старец преподал ей разные советы, как молиться о муже, совершенно успокоил ее и приказал весной приехать к себе опять.

А как объяснить такие события? Один генерал пришел к тому же старцу Серафиму и благодарил его за его молитвы.

— Вашими молитвами, — рассказывал он, — я спасся во время Турецкой кампании. Окруженный многими полками неприятелей, я остался сам с одним только полком и видел, что мне нельзя ни укрепиться, ни двинуться как-нибудь, ни взад, ни вперед. Не было никакой надежды на спасение. Я только твердил постоянно: «Господи, помилуй молитвами старца Серафима», ел сухари, данные мне вами в благословение, пил воду, и Бог охранил меня от врагов невредимым.

В эти минуты крайней опасности, смятенная страхом смертным душа человека из этого ада кипучей битвы рвалась за помощью к дальнему старцу, и, как удары электрической искры, прозорливый дух великого Серафима почувствовал эту безглагольную из дальней враждебной страны мольбу погибавшего человека, возопил к Богу, и Бог по молитвам угодника Своего послал в охрану ему легионы ангелов Своих.

Советами, охраной, мыслями, предупреждениями своими святые при жизни широко служат людям. И как нежно и заботливо служение их!..

Укоряли и смеялись над одной крестьянкой, которая при народе, ожидавшем благословения Оптинского старца Амвросия, стала кричать ему:

• Батюшка, у меня индюшки все мрут. Помоги, чтобы не умерли.

И старец дал ей свой совет. Он понимал, что для нее вопрос о жизни индюшат так же важен, как для крупного мирового купца важен приход в безопасности идущих из другой части света кораблей.

Прибежал однажды в Саровскую пустынь крестьянин с признаками сильнейшего волнения и спрашивал у всякого попадавшего ему навстречу инока:

• Батюшка, ты что ли отец Серафим?

Когда ему указали старца, он упал ему в ноги и закричал:

• Батюшка, у меня лошадь украли. Не знаю, как теперь буду семью кормить. Я без нее стал нищим. А ты, говорят, угадываешь.

Старец ласково прижал к груди его голову и сказал:

• Огради себя молчанием. Иди в село (старец назвал то село). Как станешь подходить к нему, свороти с дороги вправо и пройди задами четыре дома. Там ты увидишь калиточку, войти в нее, отвяжи свою лошадь от колоды и выведи молча.

Лошадь была найдена.

Пришел другой молодой крестьянин с уздой в руках, плакавший о пропаже лошадей, и поговорил со старцем. Через несколько времени монах, знавший о его горе, спросил, отыскал ли он лошадей?

• Как же, отыскал! Отец Серафим сказал мне, чтобы я шел на торг, и что я там увижу их. Я и вышел и как раз увидал и взял к себе своих лошадок.

Дивно общение святых между собою. Так архиепископ Воронежский Антоний, в день кончины старца Серафима в далеком Сарове, при отсутствии тогда телеграфов и медленной почтовой гоньбе, стал служить по нем панихиду.

Затворник Задонский Георгий рассказывал, что одно время смущался помыслами, не перейти ли ему из Задонского монастыря в другой. Этот помысел он никому не открывал. Однажды пришел к нему странник и сказал:

• Отец Серафим приказал тебе сказать — стыдно, столько лет сидевши в затворе, побеждаться вражескими помыслами, чтобы оставить это место. Никуда не ходи.

В ту ночь, когда душа старца Серафима была освобождена от уз тела, один из русских подвижников, игумен строгой Глинской пустыни Курской епархии Филарет, выходя с братиею своею из церкви от заутрени, указал сияние на небе и промолвил:

• Вот в каком торжестве возносятся к небу души праведников. Ныне преставился Богу Саровский старец Серафим.

ш

Да, для воздействия праведников на души человеческие упраздняются все земные ограничения пространства, времени. И, если на земле живой человек, хотя бы и праведный, может в известные минуты говорить и быть поглощенным только одним существом: в небесную пору своего бытия он как бы раздробляется и в одно мгновение входит в общение, невидимо советует, остерегает, помогает, спасает, вразумляет множество людей.

Ведь в вечной жизни происходит полнейшее развитие человеческой души, расцветают все свойства, которые в земном человеке проявляются часто лишь легкими очертаниями, лишь намеками. И та заботливость, то нежное участие к людям, которое замечалось в праведниках в земную пору их существования, тут, естественно, принимает еще большие размеры.

О той греющей любви, которая пламенеет в праведниках, которая как бы теснит их сердце, ища выхода наружу в соответствующих действиях, расскажет следующая сцена из жизни того же великого Серафима, который является неусыпаемой сокровищницей всяческих добродетелей, величайших черт человеческого характера. Эта сцена передана в воспоминаниях одной старушкой госпожей Аксаковой, которая в раннем детстве была с родными в Сарове и пред церковным прославлением старца Серафима — в живых, увлекательных словах изобразила эту давнюю встречу.

Несколько семей из высшего нижнегородского круга отправились в Сэров, чтобы повидать старца Серафима. Им сказали, что отец Серафим скрывается в лесу. В пустыньке его они не нашли. И кто-то из монахов посоветовал им послать на розыски старца детей. Старец так их любил, что непременно бы вышел к ним из своей засады.

С шумными криками радости дети обнаружили лесное убежище старца. И отец Серафим, действительно, быстро пошел к ним навстречу, и скоро на лесной полянке стоял он окруженный детьми. С растроганным взором он поочередно брал их к себе и прижимал к своей груди, умиленно шепча: «сокровища мои, сокровища...» Было что-то особое в этом пустыннике, превзошедшем суровою жизнью своею великих египетских отцов, который с любовью и благословением прижимал к себе детей, эту будущую юную Россию.

Я застал еще в живых в Дивеевской обители одну древнюю инокиню, которая в раннем детстве приходила со своими односельчанами в Саров. Отец Серафим стоял на лесном пригорке, когда они завидели его. Радостно замахав им руками, он стал кричать им: «Грядите, грядите, грядите ко мне», и, наконец, словно не выдержав напор усердия своего и любви к этим шедшим к нему людям, он сам побежал к ним навстречу.

Так вот теперь, лежа мощами своими в раке, среди собора, в неугасимых огнях, зажженных усердной рукой, неужели не ветре-

чает он, как встарь, приходящих к нему за тысячи верст из шумной столицы, из тихих деревень, богомольцев, не бежит к ним навстречу с ободряющим зовом: «Грядите ко мне, грядите», не берет ли на свои руки, чтобы прижать к своей груди, приводимых к раке его невинных детей, шепча им, как шептал тогда давно отошедшему теперь поколению: «Сокровища мои, сокровища...»

Тот, кто вступил в общение с этим изумительным святым, тот должен был чувствовать не раз в своей жизни присутствие и действие его над собой. Как птица, охраняющая гнездо своих птенцов, он вьется над теми, кто доверился ему раз навсегда в своей жизни, призвал его на помощь, кто постоянно помнит о нем.

Овевая необыкновенною сладостью живое общение с собой, он в трогательных выражениях не раз высказывал, как крепка и надежна его защита. Кто-то сильно плакал и скорбел в одном испытании, сомневаясь к тому же в своем спасении. А он подошел и сказал:

• Не плачь, моя радость. Все те спасутся, кто призывает меня.

Тих, благодатен, ласков подход его к душе человеческой. В

последние дни свои он говорил своим детям:

• Когда меня не станет, вы ко мне на гробик-то приходите! Как вам время, вы и идите, чем чаще, тем лучше! Если что есть у вас на душе, что бы ни случилось с вами, о чем бы ни скорбели, придите ко мне, да все, все, с собою-то и принесите на мой гробик. Припав к земле, как живому все и расскажите. И услышу я вас, вся скорбь ваша отлетит и пройдет. Как вы с живым всегда говорили, так и тут! Для вас я живой есть, буду и вовеки.

А часто, когда люди в горе не успели позвать его, он приходит первый.

Одна купчиха видит во сне старца, который говорит ей: «Эту ночь воры подломили у тебя лавку: но я взял метлу и стал мести. Они и ушли». Действительно, запоры у лавки оказались подломанными, но воры, испуганные появлением старца в образе метельщика, убежали, ничем не воспользовавшись.

Богатая женщина далеко от Сарова страдает, задыхается от нарыва в горле. Голос пропал, вода проходила только каплями. Однажды ночью она сидела в постели, обложенная подушками; служившие ей уснули. В комнате светила лампа и лампада у икон. Вдруг неожиданно вошел старец с открытой головой, в белом балахончике, с медным крестом на груди. Он благословил больную и сказал ей «простая и добросердечная!» — и вышел. В ту же минуту больная громко воскликнула: «старец Божий, скажи еще что- нибудь!». Этот голос разбудил ее прислугу, и та спрашивала ее, с кем она говорила.

По выздоровлении ей принесли изображение о. Серафима, и в нем она узнала своего исцелителя, а в Сарове ее поразило, что и одеяние его было то же, в каком старец являлся ей.

В 1865 году в доме г-жи Бар... пред Рождеством раздавали по обычаю пособия нуждающимся.

Вошел отдельно старичок, седой, согбенный, и, помолясь, говорит: «мир дому сему и благословение». Раздатчица спросила его: «ты за подаянием?»

• Нет, не за тем.

• Что ж тебе? Бери, если надо.

• Нет, мне ничего не надо, а только видеть вашу хозяйку и сказать ей два слова.

• Хозяйки нет дома. Что передать — скажи нам.

• Нет, мне надо самому.

Одна из прислуги шепнула дургой: «что ему тут — пусть идет — может, бродяга какой».

Старичок сказал: «когда будет хозяйка, я зайду, я скоро зайду». И вышел.

Раздатчица видел^ плохую обувь старичка и раскаялась, на нее напало какое-то смущение. Она выбежала на крыльцо, но и там, и дальше никого не было; он точно исчез. От хозяйки это скрыли, а подозрительной слуге во сне кто-то сказал: «ты напрасно говорила: у вас был не бродяга, а великий старец Божий...»

На следующее утро г-же Бар... по почте пришла посылка. Это оказалось изображение чтимого в доме старца о. Серафима кормящим медведя.

Велико было изумление всех, когда те, кто говорили со старичком бедным, узнали его в изображении о. Серафима.

Купец-богомолец с приказчиком, несмотря на уговоры диве- евских сестер, выехали из Дивеева не переночевав, и попали в страшный буран. След совершенно потеряли, лошади стали, и ямщик объявил, что не знает, куда ехать, и окончательно замерзает. Ждали смерти.

• Эх, братцы, — одумался вдруг купец, — и мы-то хороши! Были мы на поклонении отцу Серафиму, а его помощи и не попросим. Давайте, попросим его.

И все трое из последних сил стали на колени и начали призывать помощь старца Серафима. Еще не кончена была молитва, как вдруг, слышат они, кто-то возле них шаркает по снегу и говорит: «Эй, вы, что это где засели? Ну-ка вот ступайте за нами, мы вас выведем на дорогу!..» И видят — мимо них старичок и старушка везут салазки, оставляя по себе глубокий след. Они выехали по следу, слышат все пред собою голоса: «Сюда, сюда, за нами». А, как не пускают свою тройку, все салазок догнать не могут. По

дороге упали в какой-то овраг и думают: беда. А голоса все кричат: «Не бойтесь, не бойтесь ничего, ступайте за ними».

Из оврага выбрались, опять поехали по следу, пока не показались огни, и тут и салазки, и след, и старик со старушкой пропали. Это старец Серафим с дивеевской первоначальницей Агафией Семеновной Мельгуновой вызволили их из беды.

Замечательно это общение святых, когда они являются вдвоем людям на помощь.

Кто лучше, как святой, может оценить и понять святого? Старец Серафим при жизни видал матушку Агафью Семеновну Мельгунову, дивеевскую первоначальницу. Вероятно, нередко приезжала она в Сэров, но он уклонялся от людей, будучи при ее жизни послушником и молодым иеродиаконом. Он присутствовал при ее соборовании, когда она просила игумена Саровского не оставить после ее смерти несколько благочестивых женщин, которых она приютила у себя в доме, и которые составили первоначальное зерно будущей великой Дивеевской обители.

Отец Пахомий обещал и промолвил:

• А после меня попечется вот о них отец Серафим.

Уехав тогда из Дивеева, саровцы вернулись к похоронам матушки Александры. Отец Серафим не остался даже на поминовенной трапезе и, несмотря на проливной дождь, пошел пешком обратно в Сэров. Больше он в Дивееве и не бывал. Но душа его была полна восторгом пред памятью матушки Александры, которая из богатых помещиц стала как бы слугой крестьянства, работала, как «раб купленный», а все свое богатство употребила на возведение новых и возобновление старых церквей.

На своем своеобразном языке он говаривал дивеевским на- сельницам: «великая жена зачинала ваше место. Я и поднесь ея стопочки лобызаю».

В одном из явлений своих старец сказал одной больной:

• Тебя Агафья жалеет.

Господь дал великое обетование: «Где двое или трое собраны во Имя Мое, там Я посреди них». А какая это несокрушимая сила, когда при каком-нибудь деле на пользу земных людей согласно молятся в небе несколько праведников!

Старец Серафим со своей сильной душой, восхищавшейся всем прекрасным, любил с восторгом говорить о великих людях церкви, о таких деятелях, как Афанасий Александрийский, который один отстоял истину православия против ереси Ария и ублажал великих подвижников веры и благочестия.

Не тот же ли восторг пред святыми видим и в подвижнике последнего нашего времени, отце Иоанне Кронштадтском? Еще будучи молодым студентом Петербургской Духовной Академии, он. сидя над творениями Иоанна Златоуста, переживал такие восторги, что в восхищении его страницами начинал от радости плескать руками.

Как много надо ухаживать за людьми, чтобы быть с ними в добрых сношениях, и, как, наоборот, святые откликаются нам, как только что мы их призовем. Однако, и святым утешительно, когда люди проявляют верность к их памяти на всем протяжении своей жизни. И неправильно поступают те почитатели святых, которые недостаточно дорожат видимыми знаками заботы о себе этих праведников.

Одному человеку, который неожиданно получил образ старца Серафима, очевидно, посланный этому лицу самим старцем, и который затем легко расстался с этим образом по чьей-то просьбе, старец явился с ласковым укором.

Если наши внешние нужды заботят собою святых, то заботы их усугубляются, когда дело идет о значительнейших минутах нашего существования, о переходе в вечность.

Вот, в Малой Азии, в ссылке за свою правду, влекомый по каменистым дорогам, под жгучим солнцем или на холодном ветру, дивный Иоанн Златоуст приближается к концу своего подвига. Являются ему апостолы Петр и Иоанн, которые были к нему посланы во время его молодости, когда он подвижничал в Антиохийском монастыре.

• Радуйся, добрый пастырь словесных овец Христовых, крепкий страстотерпец, — говорят они, — мы посланы к тебе общим владыкой нашим Иисусом Христом, чтобы помочь тебе и утешить тебя в трудах и скорбях, которые ты понес за чистоту своей души. Ибо ты, подражая Иоанну Крестителю, обличил беззаконствующих царей. Мужайся и крепись. Тебе уготовано воздаяние в Царствии небесном. Мы благовестим тебе великую радость: по прошествии немногих дней ты отойдешь к Господу Богу Твоему и будешь вечно блаженствовать с нами в Царствии небесном.

После этих торжественных слов, апостолы подали святителю- исповеднику что-то съедобное и сказали: «возьми и съешь, дабы тебе после сего не требовать другой пищи в сей жизни. Этого будет довольно для тебя до того времени, когда ты предашь свою душу в руки Божии».

Накануне смерти Иоанна привели в Команы, где была церковь святого великомученика Василиска, епископа Команского, пострадавшего в Никомидии при царе Максимиане. Был канун дня Воздвижения креста Господня. Ночью Иоанну явился священномученик Василиск и сказал:

• Мужайся, брат Иоанн, ибо завтра мы будем вместе.

Таким образом, от рождения до могилы мы можем находиться

Во дни его епископства были в городе Мирах невинно осуждены на казнь три гражданина. Святитель в это время объезжал епархию. К нему был наряжен гонец с вестью: «весь город плачет и сетует; если бы ты был с нами, то правитель не осмелился бы решиться на это беззаконие». Святитель немедленно вернулся в Миры и, уже подъезжая к городу, узнал, что осужденных повели на казнь. Когда он явился на площадь, первый из осужденных уже ждал смертельного удара, и палач уже вынул из ножен меч.

Народ радостно встрепенулся при виде знакомого образа, внушавшего всем отраду и надежду. Крик освобождения пронесся по площади, и палач не посмел размахнуться мечом, чтобы нанести удар. Быстро, среди расступившегося народа, святитель подбежал к плахе, вырвал меч из рук палача, бросил его на землю и развязал осужденного. По громадному уважению, которым пользовался в городе святитель Николай, никто не осмелился ему препятствовать.

Свидетелями этого поступка святителя были три царских воеводы из Царьграда. Вскоре по возвращении их в столицу, они были оклеветаны. Их противники успели вынудить у царя указ о их казни. В ту ночь перед казнью, мучимые предсмертным томлением в темнице, они вспомнили, как на их глазах святитель Николай избавил от смерти трех мужей и с тою силою молитвы, которая доходит до Бога, для которой нет расстояния, они взмолились дивному святителю о помощи.

В ту же ночь спавшему царю предстал святитель Николай и властно произнес: «встань скорей, разреши заключенных в темнице воевод, они оклеветаны и страдают невинно». Объяснив царю все дело, святитель прибавил: «Если ты не исполнишь мое слово, то я воздвигну страшный мятеж, и ты погибнешь несчастною смертью».

• Кто ты, зачем пришел ко мне, почему угрожаешь нашей державе? — спросил царь.

• Мое имя Николай. Я архиерей Мирликийской митрополии.

Святитель явился в ту же ночь главному противнику воевод,

и они с царем пересказали друг другу свои сновидения.

Воеводы были вызваны к царю, уверили его в своей невинности и в это время увидели сидящим рядом с царем святителя. Царь вручил воеводам золотое евангелие, золотое кадило, усыпанное драгоценными каменьями, два светильника и приказал им свезти все это святителю в Миры.

Это двойное избавление от казни людей вспоминается в церковной песне святителю, в словах — «положил еси душу твою о людях твоих и спасл еси неповинныя от смерти».

Святитель Николай считается покровителем в море плавающих. В великолепной базилике, где почивают мироточивые мощи святителя, в итальянском городе Бари, на берегу Адриатического моря, пишущему эти строки пришлось видеть скромную гравюру в простой рамке, на которой изображен несколько десятков лет тому назад спасенный святителем от бури итальянский корабль.

Еще будучи в священническом сане, он, увлекаемый святою мечтою, плыл мимо берегов Египта, направляясь к Александрии, чтобы оттуда проследовать в Палестину. Поднялась страшная буря; все ждали смерти. Святой Николай помолился, и внезапно море успокоилось. В это же плавание один из корабельщиков оборвался с мачты и убился до смерти. И святой Николай сейчас же воскресил его своею молитвою.

Он также являлся людям, погибавшим в море. Однажды путники, плывшие из Египта в Ликийскую страну, были застигнуты страшной бурей; судно бросало, рвало ветром, корабль весь скрипел от хлещущих волн. Люди прощались с жизнью. Никто из них никогда не видал святителя Николая, но все слыхали о том, как скор он на помощь просящим его. И воззвали они к нему, как к последнему убежищу. Он откликнулся. Святитель вошел на корабль и сказал:

«—Вы взывали ко мне. Я пришел вам помочь, не бойтесь».

Он взял рукой за кормило и стал направлять корабль. И, как в ту заветную евангельскую ночь, Христос запретил буре бить ладью его апостолов, — так и тут святитель велел буре перестать. И легла на море тишина.

Так еще при жизни — люди, не видавшие никогда его, призывали его в своих бедах, и благодать, жившая в этом дивном христианине, покоряла людей, которые подходили к нему.

Какие-то светлые лучи исходили от него. И люди, страдавшие страстями или скорбью душевной, находили невыразимое облегчение уже тогда, как только взглядывали на святителя. Не одни его современники и средние века, богатые религиозным воодушевлением, прославляют его.

Среди непросвещенных язычников и инородцев нашего сурового севера вы встретите горячих почитателей святителя Николая. Он является им на помощь в нуждах и опасностях их сложной жизни: выводит их на дорогу, гибнущих от бурана, выводит, как крепкий кормчий, из бурь, когда ладьи их попадают под власть рассвирепевшей стихии. Помня милосердие и помощь своего помощника, они приходят в русские города и, с умилением найдя икону святителя, признают в ней являющегося им чудотворца, ставят перед его иконой свечи, слезно молятся, кладут перед ним в виде дара добытые ими на охоте меха.

Столь же поразительны дела любви и милосердия, сотворенные в неисчислимом множестве святителем по прославлении его.

В нынешней Сирии жил благочестивый человек Агрик, который, почитая память святителя Николая, ежегодно в день его памяти ходил на богомолье в его храм и затем устраивал трапезы для бедных. Однажды шестнадцатилетнего сына Агрика, Василия, который накануне праздника святителя Николая пошел в его церковь, увели в плен арабы с острова Крита. Там он был сделан виночерпием князя Амиры. Три годы скорбел отец об утрате сына. Когда настал день памяти святителя, Агрик сказал жене:

— Мы совсем забыли великого чудотворца и благодетеля нашего. Завтра день его памяти, принесем ему в дар елей, свечи и фимиам. Помолимся ему; быть может, он вернет нам сына или укажет, где он.

Побывав в церкви, они поставили трапезу для бедных. Во время трапезы вдруг у двора залаяли собаки. Высланные посмотреть люди ничего не нашли, а лай все усиливался. Агрик вышел сам и увидел пред собой юношу, одетого по-арабски, с сосудом вина в руках. Василий служил у стола сарацинского князя и наливал ему вино, как его подхвалил вихрь и поставил пред отцом.

А вот — событие, в котором выяснились такая предупредительность, забота, ласка, покровительство святителя своему чтителю. Царьградский ремесленник Николай после долгой, трудовой жизни, в старости впал в нищету. Когда настал праздник святителя Николая, он мучился тем, что нечем ему ознаменовать этот праздник, и, посоветовавшись с женой, решил продать последнее, что у них оставалось — ковер. С этим ковром он пошел на торг. По дороге попался ему навстречу благолепный старец и купил ковер за шесть золотых.

Как оказалось потом, этого старца видел только сам ремесленник, и прохожие удивлялись, что он говорит с кем-то невидимым. Тогда же тот же старец приходил к жене ремесленника, принес ей ковер, говоря, что муж велел ему этот ковер к ней доставить. Когда вернулся муж, жена стала упрекать его, что он не исполнил своего намерения.' Муж же показывал оставшиеся деньги и закупленные им съестные припасы: вино, просфоры и свечи. Весть о чуде распространилась по городу, и патриарх приказал содержать до конца их дней ремесленника с его женой на доходы Софийского собора.

От ранних лет христианства своего русский народ прилепился душой к великому милостивцу и помощнику своему, святителю Николаю. Нет почти города, где не был бы ему создан храм; нет, положительно, ни одного храма, где бы не было его иконы. Иностранцы, посещавшие древнюю Русь, свидетельствуют о таком напряженном почитании святителя Николая, что он представляется им особым русским Богом. Святитель послал русскому народу множество икон своих, которым дал чудотворную силу.

В Софийском соборе в Киеве стоит чудотворный образ «Никола Мокрый». В XI веке одна богатая киевлянка, плывя с мужем и младенцем сыном в лодке по Днепру, уронила сына в воду. Родители

с плачем звали на помощь святителя. Перед заутреней на следующее утро, отпирая двери Софийского собора, пономари услыхали плач младенца и нашли ребенка, лежавшего мокрым пред иконою святителя.

Когда великий князь Дмитрий Иоаннович Донской выступил из Москвы на решительный бой с Мамаем, в двенадцати верстах от Москвы князю на дереве явилась икона святителя, ободрившая и поднявшая его дух. Она «угрела», то есть обрадовала сердце князя, почему и основанный на месте явления монастырь назван «Никола на Угреше».

Увидеть человеческое горе, услыхать направленный к нему стон, — для святителя Николая значит и помочь человеку. Его можно назвать каким-то неустанным, полным святого беспокойства, чудотворцем — «Помогай, бросайся».

Ходит рассказ, что в одном из русских приходов к образу святителя Николая во время всенощной подошел пожилой крестьянин и стал просить святителя послать ему немедленно пятьдесят рублей. Многие слышали эту молитву. Услыхал о ней и молодой местный диакон. У него как раз были в кошельке пятьдесят рублей. Чтобы подшутить над бесхитростной верой этого человека, диакон, когда крестьянин поклонился лбом в землю, подбросил незаметно пред ним на пол эти деньги. В великой радости крестьянин положил их себе в карман, не раздумывая, откуда они взялись.

Диакон стал требовать свои деньги обратно, а крестьянин не отдавал, повторяя:

— Я не знаю, кто их положил. Я просил у святителя денег. Он их мне послал. Я тебе не отдам.

Священник приказал диакону оставить крестьянину эти деньги.

Есть другой рассказ, не менее замечательный. Одна бедная дворянка, старая девушка из Петербурга, получила в распоряжение свое на племянника своего несколько тысяч рублей, которые постепенно на него израсходовала. Настал день, когда опека потребовала от нее возвращения этих денег. У старушки не было никаких средств их вернуть. Единственное, что могла она делать — со слезами взывать о помощи к святителю Николаю.

Накануне дня, назначенного для возврата денег, она слезно молилась пред образом святителя в Почтамтской церкви и тут же встретила дальнего своего родственника, которого давно не видала. Он был человек весьма состоятельный, но отличался чрезвычайною скупостью. Заметив ее расстроенный вид, этот человек пригласил ее с собою, привез в своем экипаже к себе домой и стал заботливо расспрашивать ее о причине ее скорби.

Когда она ему все откровенно рассказала, он объявил, что как раз имеет в своем столе нужную ей сумму, которую на другой день собирался внести в Опекунский Совет. Эти деньги он предложил.

Он рассказывал потом, что какая-то необъяснимая сила заставила его, при всей его скупости, решиться на этот совершенно необычный для него поступок.

Люди не приходят два или три раза туда, где им раньше было отказано. Напряженная вера в святителя Николая всего мира христианского, магометанского и язычествующего показывает напряжение, неистощимость и силу его добрых дел на пользу страждущего человечества.

Когда вам станет тяжело, когда у вас появятся такие обстоятельства, что вы ума не приложите к тому, как вам из них вывернуться, вспомните о человеке, который выводил крепкою и надежною рукою людей из врат смерти, спасая в самых безнадежных обстоятельствах. Вспомните того, кто под свист гудящего ветра, в разгар яростной бури, входя на корабль к людям, воззвавшим к нему, произнес то слово, которое надо на случай горя, нужды и отчаяния запечатлеть верующим в своих сердцах:

«Вы призывали меня. Я пришел вам помочь. Не бойтесь».

И с веками древности будем повторять похвалу, излитую в честь святителя Николая знаменитым песнопевцем, святителем Андреем, епископом Критским, слагателем великого покаянного канона:

«Величаю тебя, митрополия Ликийская: ты стяжала пастыря чадолюбиваго. Ты прияла на главу свою дорогой и нетленный венец. Кто это? — Николай, в нуждах предстоящий с небесными утешениями, неукоснительный защитник в обидах, великий в чудесах и страшный в явлениях, спасающий невинных от погибели, разрушающий сновидениями неправильный предприятия».

В какой русский храм вы ни войдете, вы непременно заметите озаренную огнями усердно теплимых свеч, на видном месте стоящую, икону седовласого старца с пронзительным взором. Он или благословляет рукой, прижимая к груди другою евангелие, или, мощно распрострев руки, подымает одной рукой к небу храм, в другой держит меч. Знайте, что это вас благословляет он, готовый спешить на помощь; знайте, что за вас готов он обнажить мечь в защите от обиды, в предохранение от искушений. И пусть во дни бедствий, сомнений и всякого горя несется из души вашей немедленно слышимый и различаемый им в тысячах, со всех сторон вселенной несущихся к нему, стонов — крик души вашей:

«Святитель Николай, помогай нам».

Кроме общепризнанных церковью православною святых, сияющих в венцах святости, русский народ имеет много заступников,

которых призывает он на помощь свою, и которые еще не причислены к лику святых.

Многие праведники оказывают людям чудесную помощь еще при жизни своей, и та благодарная память, которую они по себе оставляют, уверенность в близость их к Богу и посмертные явления их заставляют людей обращаться к ним за помощью, как эти люди шли к ним при жизни. Образуется почитание еще не прославленного церковью праведника, которое предшествует его сопричислению к лику святых и продолжается иногда целый век и более.

Среди писем спасителя России от Наполеона, фельдмаршала Кутузова, сохранилось письмо, писанное им пред отправлением в Турецкий поход, который он заключил выгодным для России миром в Бухаресте, к знаменитому тогдашнему проповеднику, настоятелю Киевского Софийского собора протоиерею Иоанну Леванде. Посылая несколько червонцев, Кутузов просит «по примеру прежних лет отслужить три панихиды у гроба святителя Феодосия Углицкого в Чернигове». Так за целый век до канонизации святителя Феодосия Черниговского благочестивые люди искали у него помощи.

Точно так же множество исцелений совершилось у мощей святителя Иоасафа, который целые десятилетия почивал на вскрытии, подобно тому, как почивал всегда на вскрытии святитель Феодосий, никогда даже не бывший погребенным, потому что первое чудо мгновенного исцеления от тяжкой болезни совершил он над своим преемником святителем Иоанном, впоследствии митрополитом Тобольским, также оставившим по себе впечатление святости.

Это множество подвижников, отходящих к Богу и предстоящих за свой народ, почивающих в нетленных мощах, чрезвычайно утешительно, свидетельствуя о том, насколько жив дух Христов в церкви, как богато наша церковь плодоносит.

Упомянем имена некоторых подвижников, чтимых народом, будущих святых русской церкви. В Киеве нетленно почивают митрополиты Киевские: Рафаил Заборовский, Самуил, Филарет, современник Московского Филарета, Филофей и митрополит Тобольский Павел Конюскевич. Там же окружена народным почитанием память старцев иеросхимонаха Феофила юродивого и монаха Досифея, — дворянской девицы, спасавшейся в образе инока и давшей Прохору Мошнину — будущему старцу Серафиму Саровскому, совет идти в Саров.

Под Москвой, в Троице-Сергиевой Лавре, почивает чудотворящий митрополит Филарет, о некоторых посмертных делах которого сейчас будет рассказано. А в своем основанном им близ Лавры Вианском монастыре почивает скончавшийся во время отечественной войны и предсказавший падение Наполеона знаменитый вития, митрополит Платон Левшин, имеющий дар исцеления детей.

В Тобольске чтут память Иоанна, митрополита Тобольского и всея Сибири, и архиепископа Тобольского Варлаама. В Новгороде схоронен великий поборник православия, восстановитель русского монашества, правдолюбец Гавриил, митрополит Новгородский, современник и друг митрополита Московского Платона. Во Пскове все более утверждается вера в святость архиепископа Симона Тодорского, современника императрицы Елизаветы Петровны. У раки его совершаются исцеления. В Харькове чтут память почивающего в открытой раке архиепископа Мелетия. В Воронеже убеждены в святости одного из величайших русских аскетов, архиепископа Антония и слепца архиепископа Иосифа. Вся Пенза ходит на поклонение епископу Иннокентию, пострадавшему в царствование императора Александра Первого за верность православию и защиту его от сектантов.

Возбужден вопрос о причислении к лику святых Софрония, архиепископа Иркутского, и убиенного шайкой Пугачева митрополита Иосифа Астраханского. В Алатырском монастыре Симбирской епархии нетленно почивает и чудотворит схимонах Вассиан. В таких строгих пустынях, как Глинская, Софрониева-Молченская, Оптинская и Саровская, имеется по несколько праведников, прославления которых можно ожидать: в Сарове — современник старца Серафима молчальник Марко, а в близ лежащей Дивеевской обители — первоначальница Агафья Семеновна Мельгунова, в иночестве Александра, монахиня Елена Мантурова и юная монахиня Мария, в схиме Марфа Мелюкова, юродивая Пелагия Ивановна. В недалеком от Дивеева Арзамасе — основательница Арзамасской Алексеевской общины Мария Петровна Протасьева, в схиме Марфа, подвижница восемнадцатого века. В Оптиной пустыни старцы: Леонид-Лев, Макарий, Амвросий, архимандрит Моисей и брат его игумен Антоний. Около Лебедяни находятся две женских общины: Сезеновская и Троекуровская, где почивают праведные их основатели, затворники старец Илларион Троекуров, и Иоанн Сезеновский. Город Задонск, кроме мощей святителя Тихона, славится своим праведным затворником Георгием из гусарских офицеров, схимонахом Митрофаном, собеседником святителя Тихона, юродивым Антонием Алексеевичем, основательницей странноприимного монастыря Матроной Наумовной и подвижницей Евфимией Григорьевной Поповой. В Ельце помнят затворницу Девичьего монастыря Меланию и священника Иоанна Борисова, день памяти которого справляется всем городом. Все эти праведники являются людям с помощью, с предупреждением, с исцелением.

Святитель митрополит Филарет скончался девятнадцатого ноября 1867 года. В 1883 году вечером, накануне дня святого Филарета милостивого (первого декабря), имя которого носил митрополит, один московский книгопродавец, чтивший его память, собрался в театр. Еще он не вышел из лавки, как ему приносят портрет митрополита, который ему давно хотелось иметь. Он купил портрет, и в это время ударили на соседней колокольне. Он спросил, какой завтра праздник. Ему ответили, что день ангела почившего митрополита. Он призадумался и, вспомнив, что и торговлю свою он когда-то открыл первого декабря, пошел ко всенощной.

Чрез несколько лет он взял более обширную лавку. Когда весь товар уже был перенесен, он пошел в церковь пригласить священника для молебна. В церкви служили панихиду по митрополиту Филарету: опять было первое декабря. Через несколько дней, когда он открыл уже лавку для покупателей, входит простой русский мужичок и, делая почин, спрашивает: «Слова и речи» митрополита Филарета. «Пусть умники нынешнего века назовут все это случайностью, — заключает свой рассказ книгопродавец, — но я, темный человек, не могу не видеть в этом благословения великого митрополита и потому свято чту его память».

Незадолго до кончины митрополита был у него за благословением сына богатого московского негоцианта В. А. Мед-в. Он собирался по торговым делам в далекий путь по Средней Азии. В январе 1867 года он возвращался в Россию по Каракумской степи из Коканда. Его сопровождал один русский и проводник-киргиз, ехали на трех верблюдах. Пятнадцатого января поднялся ужасный буран, мороз доходил до сорока градусов, дорогу занесло. Метель слепила глаза. Всадники и верблюды дрожали от холода. Они потеряли не только дорогу, но и направление, по которому надо было ехать, и плутали более двенадцати часов. Наконец, верблюды остановились и жалобно кричали. Тоска страшная овладела людьми. Проводник предсказывал гибель. Его слова подтверждались валявшимися по сторонам дороги костями и скелетами... Тогда М-в предложил спутникам помолиться Богу о помощи и предаться Его воле... Молясь, он вспомнил Москву, свою родину, покойных своих родителей, близкого к ним митрополита Филарета (о смерти которого он еще не знал, и у которого перед выездом принял благословение). Горячо помолившись, он прислонился к верблюду и стал забываться. И тут ему представилось такое зрелище.

Шла процессия, впереди ее митрополит Филарет в полном облачении, с крестом в руках. Его под руки ведет отец М-ва и говорит митрополиту: «Благослови, Владыка, сына моего

Василия». — И митрополит перекрестил его, говоря: «Бог благословит тебя благополучно продолжать путь».

Видение кончилось, дремота М-ва прекратилась, и вдруг он услышал лай собаки. Ни одной собаки, между тем, с ними не было. Все слышали этот лай, а верблюды сами повернули в ту сторону и бодро пошли в сторону лая. Пять или более верст раздавался перед путниками этот лай невидимой собаки и довел их до киргизского аула.

Подкрепившись, они спросили, где собака, которая привела их к жилью. Этот вопрос удивил киргизов: во всем ауле не было ни одной собаки...

На Смоленском кладбище в Петербурге почивает Христа ради юродивая блаженная Ксения, совершавшая свой подвиг в восемнадцатом веке. Обширная благолепная часовня на месте ее погребения не вмещает в праздничные дни приходящего к ней народа, но и в будни почти не прекращаются постоянные панихиды по ней. Уже самое скопление народа у ее гроба показывает действенность обращения к ней. Ведь если кто-нибудь, услышав о ней, придет раз или два и не получит помощи тут, тот не вернется к ней опять. Между тем тут количество приходящих все увеличивается.

Блаженная Ксения, по общему верованию, оказывает особенную помощь в делах семейных, в получении мест, в определении детей в учебные заведения. Это верование основано на разных замечательных опытах ее заступления.

У матери-вдовы из высшего звания была дочь уже взрослая. К ней посватался полковник, которому дано было согласие. Между тем сердца матери и дочери были непокойны. Они поехали на могилу блаженной Ксении и со слезами перед нею молились. В тот же день жених отправился в казначейство за казенными деньгами и здесь был арестован по указанию часового. Оказалось, что часовой этот сопровождал его, как важного преступника. Он бежал и, убив встречного офицера, завладел его деньгами и документами, присвоил себе, так сказать, его личность и чуть не сгубил молодую жизнь.

Доктор Булох, приехавший в Петербург для приискания места, три недели хлопотал безуспешно. По совету знакомых, от отслужил панихиду на могиле блаженной Ксении и на другой же день назначен был в город Ржев. Такой же случай был с г. Исполатовым, который после молитвы у могилы блаженной Ксении получил предложение разом четырех мест.

Одна полковница привезла двух сыновей в Петербург определить в кадетский корпус, но это ей не удавалось. В день отъезда она шла по мосту, горько плача. К ней подошла женщина простого по виду звания и говорит ей:

• Что ты плачешь? Пойди, отслужи панихиду на могиле блаженной Ксении, и все будет хорошо.

• Кто же это Ксения, где ее могила? — спросила вдова.

• Язык до Киева доведет, — отвечала незнакомка.

Вдова узнала, кто такая Ксения, и отслужила панихиду на ее могиле. Вернувшись с кладбища домой, она узнала, что в ее отсутствие ее требовали в корпус: дети были неожиданно приняты.

К псковской помещице приехала погостить ее родственница, жившая в Петербурге, и много рассказывала ей про блаженную Ксению. Рассказ этот настолько повлиял на помещицу, что, ложась спать, она в молитве помянула блаженную.

Она в эту ночь видела сон, что Ксения ходит вокруг ее дома и поливает его водой.

На следующее утро загорелся сарай с большим количеством сена. Дом был в опасности, но уцелел.

В одной семье, занимавшей совершенно исключительное по высоте своей положение, был опасно болен молодой муж.

Однажды истопник, встретясь в коридоре с молодой наследницей, доложил ей, что был исцелен песком с могилы блаженной Ксении, и просил положить этого песку под подушку больного наследника. Это было исполнено. Ночью, когда молодая жена в полузабытьи сидела у постели мужа, она увидела пред собою женщину в рубище, которая сказала ей, что муж ее выздоровеет, и вскоре родится у нее дочь, которую нужно назвать Ксениею, и она будет хранительницею семьи.

Люди, судящие о религии с кондачка, часто подсмеиваются над убеждением верующих, что святые имеют свои особые дары, за которыми и обращаются к ним верующие.

Между тем, при вдумчивом отношении к делу, тут нет ничего смешного, а все объясняется совершенно понятно для лица, знакомого с человеческой психологией. Склад человеческого характера заставляет человека интересоваться тем или другим. И, чем крупнее известные люди, тем ярче выражен их интерес именно к той, а не к другой области жизни.

Эдиссон, интересующийся своими открытиями, нисколько не интересуется географией, как знаменитые исследователи неведомых стран не интересуются, положим, искусством, которым только и дышат знаменитые художники или музыканты.

Святые, по складу своего характера, принимали к своему сердцу особенно близко какой-нибудь один вид людских несчастий. Пан- телеймон-целитель был при жизни врачом, почему и изображается на иконе с ящиком своих лекарств в руке, и его искусству помогала его вера. Понятно, что в новом виде своего бытия, являющегося гармоническим развитием лучших свойств души, которые были сродны этой душе во время земной его жизни, он больше всего призирает больных и исцеляет обращающихся к нему именно за этой врачебной помощью людей.

Святитель Николай, столь часто и при жизни, и по отшествии своем извлекавший людей из бед на море, сохранил то же попечение о плавающих — и в небесную пору своего бытия.

Святитель Гурий Казанский, который, неповинно заключенный под землей, находил в себе силы переписывать азбуки для детей и потом чрез доверенных продавал их, для раздачи вырученных денег бедным: понятно, не утратил и теперь своего интереса к распространению грамоты, почему к раке его родители приводят детей, которые начинают учиться.

Святитель Спиридон Тримифунтский ознаменовал жизнь свою чрезвычайным человеолюбием и чудесами на помощь страждущим. Он остановил поток на пути своем, когда шел спасти неповинно осужденного. Он во время голода превратил змия в злато, чтобы дать денег голодавшему поселянину. Поэтому к нему и обращаются люди в денежных затруднениях.

Мученики Гурий, Самой и Авив почитаются покровителями брака вследствие помощи, оказанной им одной обманутой девушке. Благочестивая вдова София из Эдессы выдала дочь свою Евфимию замуж за воина-готта. Увозя ее с собою домой, готт, возложив руку на гробницу мучеников Гурия, Самона и Авива, произнес:

— От рук ваших, святые, принимаю отроковицу, и вас беру поручителями и свидетелями перед матерью ее, что не сделаю никакого зла супруге, но буду хранить ее с любовью и почитать до конца.

Между тем, привезя молодую жену к себе домой, он сделал ее прислужницей остававшейся дома жены, тогда как прежде прикинулся холостым. Жена эта отравила ребенка Евфимии, а, когда Евфимия отмочила в вине, поданном госпоже, шерсть, которою она вытерла губы .своего умершего младенца, и та от этого вина умерла, готт со своими родными заключил Евфимию в погребальную пещеру покойницы.

По молитве несчастной Евфимии, ей явились мученики Гурий Самой и Авив, чудесно перенесли ее в свой Эдесский храм.

Готт, считавший Евфимию умершею в гробнице, был послан в Эдессу для охраны города. Здесь преступление его обнаружилось, и он был казнен.

Вот, какое дивное заступление оказали мученики Гурий, Самой и Авив доверившейся им женщине, и вот почему христиане верят в то, что они имеют благодать охранять христианский брак.

Ах, как бы хотелось утвердить в людях эту веру, которая так облегчает жизнь, которая так удваивает и утраивает духовные силы, дает такое терпение в скорби, такое мужество и настойчивость в преследовании добрых своих целей, дает такую непоколебимую уверенность в будущее блаженство, в высокое призвание человека: веру в то, что нет жизни только земной, что земная жизнь есть только короткий миг в общем течении безграничного существования души, что нет двух отдельных миров: земного и небесного, что души людей, отшедших от земли, не забывают земных людей, видят их, беспокоятся о них, утешают их в опасностях, спасают от искушения, стараются помочь им жить для Бога, достичь того царствия небесного, которого сами достигли.

Если бы только вы верили необоримо и крепко, что вокруг нас собран громадный мир святых, из которых всякий только того и ждет, чтобы мы его призвали, чтобы мы дали ему участвовать в нашей жизни, чтобы начать свое благое на нас воздействие!..

Если бы мы только верили, что близкие люди, от нас отошедшие, продолжают жить с нами, любят нас деятельной любовью, молятся за нас Богу, прося взамен ответных молитв за них!

«Душа душе весть подает». Сегодня верующий помолился праведнику, почтил его, ничего у него не прося и не имея в данную минуту вообще ни к кому никакой просьбы. А завтра, или через месяц, или чрез год, или чрез многие годы у этого человека какая-нибудь тяжелая нужда — и святой, которого он почтил, без его даже просьбы спешит ему на помощь. Или грозит ему какая-нибудь внезапная и страшная опасность, которую он и не подозревает, и тот же святой заслоняет его своей чудотворной силой.

Царь Алексей Михайлович чрезвычайно благоволил к Сторо- жевскому монастырю преподобного Саввы, верстах в пятидесяти от Москвы. Случилось читать переписку царя по делам этого монастыря, из которой видно, с какою заботою строил царь благолепие этого монастыря, лил для него колокола и украшал его живописью, как велико было стремление царской души посетить эту дорогую для него обитель.

Объясняется эта любовь царя к обители тем, что преподобный Савва спас царя в минуту смертельной и безвыходной опасности. Тешась медвежьей охотой в окрестностях Саввина монастыря, царь, как-то случайно оставленный другими охотниками, очутился лицом к лицу со страшным медведем, который, поднявшись на задние лапы, пошел на него. Царь прощался уже в мыслях с жизнью, как вдруг на медведя вышел старый инок и отогнал его. Прибыв затем в Саввин монастырь, царь узнал по иконе являвшегося ему старца — его спас преподобный Савва.

Так же замечательно спасение преподобным Саввой своего монастыря через два века, от разорения французами. В двенадцатом году в Саввин монастырь пришел со своим отрядом пасынок императора Наполеона, принц Евгений Богарне. Ночью явился ему старец с приказанием охранять его обитель, и за то обещал ему невредимое возвращение домой. Принц запретил своим солдатам что-нибудь трогать и поставил для охраны собора у их дверей часовых.

Евгений Богарне принадлежал к немногим из военачальников Наполеона, благополучно вернувшихся с похода. Впоследствии сын его, принц Максимилиан Лейхтенбергский, женился на дочери императора Николая Павловича, великой княжне Марии Николаевне, посетил обитель преподобного Саввы и рассказал, со слов своего отца, об этом явлении преподобного Саввы принцу Евгению.

Основатель Кольско-Печерского монастыря на крайнем русском севере, преподобный Трифон Кольский (скончался в 1583 году) был по делам своей обители в Москве. Он подал свою челобитную царю Ивану Грозному, когда тот с благочестивым царевичем Феодором шел в церковь. Царевич Феодор отличался чрезвычайной набожностью и чувствовал особое влечение к подвижникам. Его сердобольному сердцу захотелось тут же оказать какую-нибудь ласку дальнему иноку. Он выслал из притвора преподобному свою шубу, приказал передать ему, что спешит предупредить своею милостью милость царя, и просит его шубу эту употребить на ризы.

Дело в том, что шубы знатных русских были в то время крыты великолепной парчей, и даже в патриаршей ризнице до сих пор хранятся ризы, сделанные из жалованных царями шуб.

Прошло немало лет. Феодор был царем. Русское войско осаждало Нарву. Феодор ночевал в шатре. Тут ему явился благолепный старец в иноческой одежде и сказал:

• Встань, государь, и выйди из шатра, иначе будешь убит.

• Кто ты такой? — спросил царь.

• Я тот Трифон, — отвечал явившийся, — которому ты подал твою одежду, чтобы твоя милость предварила другие. Господь Бог послал меня к тебе.

Едва царь успел выйти из шатра, как ядро из города ударило в царскую кровать. Царь немедленно послал в обитель благодарность и дары преподобному Трифону. Но посланные гонцы вернулись с вестью, что преподобного уже нет на свете.

Один человек, хорошо знавший в своей юности старца Амвросия Оптинского, был отчаянно болен тифом, соединенным с сильнейшим плевритом обоих сторон. Окруженный прекрасным уходом врачей, с неотходившими от него опытными фельдшерами, он лежал все же одинокий, вдали от родных, вполне приготовившись к мысли о смерти. Были сделаны все последние распоряжения, определены подробности похорон. Больного особоровали и дважды приобщили; осталось только умереть.

Шестого декабря вечером больной, который был до того слаб, что не мог поднять руки, и временами не мог прошептать нескольких необходимых слов, хотя все время голова его сохраняла полнейшую свежесть, вспомнил про отца Амвросия и про то, что на завтрашний день — святителя Амвросия Медиоланского, праздновались именины старца. В этот же день была память Николая Чудотворца.

Он велел принести себе висевший в другой комнате небольшой образок святителя Николая Чудотворца, которым старец благословил его за месяц до своей кончины при их последнем свидании. Этот образок ему положили на пылавшую от сильного жара голову. Тогда же почувствовал он какое-то необыкновенное облегчение и весь погрузился в отрадное состояние покоя и надежды. Немедленно с него побежал обильный пот, продолжавшийся всю ночь, и с утра началось быстрое выздоровление.

Мы говорили сейчас о давних святых и давних делах. Хочется рассказать теперь о двух событиях необыкновенных по значению, хотя они и не носят в себе характера поразительных чудес — событий, которые совершились в течение последних лет на глазах пишущего эти строки, в обыденной жизни.

Один мой знакомый читал жизнеописание известного архимандрита Антония, наместника Троице-Сергиевой Лавры, друга митрополита Филарета. Там, между прочим, приведено было письмо одной московской барыни из богатой семьи, которая осталась молодой вдовой с двумя детьми, сильно скорбела и находила духовную поддержку в отце Антонии.

Как-то раз, описывая отцу Антонию явление ей во сне старца Серафима (это было за несколько десятилетий до церковного прославления преподобного Серафима), она пишет, что отец Серафим, подойдя к ней, схлебнул ее слезы. Это выражение потрясло до глубины душу читавшего человека, потому что трудно двумя словами лучше выразить всю безграничную заботу старца Серафима об усердствующих к нему людях, всю силу отклика его, принимающего в свою душу все горе, весь душевный груз человека... Отложив в сторону книгу, он глубоко задумался над этими взволновавшими его словами.

Тут же, чрез какие-нибудь несколько секунд, раздался звонок телефона. Знакомый сказал ему, что есть один господин, которого он когда-то встречал в одном доме, который очень хочет свидеться с ним и, будучи нездоровым, просит его заехать к нему. Недели через две это свидание устроилось.

Они заговорили о двух дорогих для них людях: митрополите Филарете и старце Серафиме. И будучи еще под влиянием вычитанных им слов, тот господин сказал хозяину:

— Я недавно прочел в жизнеописании архимандрита Антония лучшие, кажется, слова, какие мне доводилось слышать об отце Серафиме, именно, что он у одной скорбной вдовы «схлебнул слезы».

• Эта вдова была моя мать, — сказал хозяин, — это ее письмо к архимандриту Антонию вы читали.

Как же было не поверить, что сам старец устроил это знакомство, сблизил между собою двух родных по духу людей на их взаимную пользу!

Митрополит Филарет глубоко верил в общность и взаимодействие обоих громад нераздельной жизни — земли и неба. Он рассказывал, что за несколько времени до кончины явился ему его отец и произнес краткие слова:

• Береги девятнадцатое число.

А он и почил девятнадцатого ноября.

Выше было рассказано, как митрополит Филарет некоторыми совпадениями показал одному своему почитателю-книгопродавцу участие, которое он принимает в его торговом деле.

А вот что случилось совсем недавно с одним моим знакомым, точно так же почитающим память митрополита Филарета. Этот знакомый получил недавно землю на крайнем русском юге, в Закавказье, и предполагал засадить ее высокоценными и доходными лимонными деревьями. Не имея знакомств в той местности, совершенно неопытный в этом вопросе, он недоумевал, как приступить к делу.

Утром он читал жизнеописание митрополита Филарета и, между прочим, о том, как митрополит после своей смерти избавил от гибели московского негоцианта, ехавшего в Сибирь по степи и застигнутого жестоким бураном. В этом описании было упомянуто имя города Коканда, откуда возвращался спасенный.

Вечером того дня этот господин отправился на только что открытую в Петербурге выставку «Русская Ривьера», которою он имел теперь особое основание интересоваться, как относящейся до того края, где он думал хозяйничать.

У одной из витрин он разговорился с южной землевладелицей и упомянул о тех местах, где у него была земля.

• Ах, — сказала она, — вам надо познакомиться с очень энергичной барыней, которая имеет там громадные питомники растений. Она вам может дать хорошие советы.

Знакомство произошло тут же. И во время разговора он узнал, что эта чрезвычайно деятельная и толковая особа, только за несколько лет до того приступившая к хозяйству, достигла уже громадных результатов и что муж ее служит в Коканде. Она предложила ему всячески помогать и под своим руководством отборными деревьями своего питомника засадить его землю.

Можно отрицать необычайность такого совпадения. Но для этого человека, видевшего на себе уже раньше опыты помощи и заступления митрополита Филарета, было несомненно, что в течение одного дня дважды слышать имя города, которое он не слыхал ни

разу в продолжении многих лет и найти крайне важную помощь, значило в этом совпадении ощутить опять участие в себе великого и благого чудотворного помощника. И этот помощник шептал ему: «Я помню о твоем деле и помогу».

Подумайте теперь, какая чудная связь, какие необыкновенные совпадения: книга о Филарете и проекты южного хозяйства, Петербург и в четырех тысячах верст от него залитое солнцем побережье, граничащее с Турцией —и все связано вместе помогающим с высокого неба, всезрящим чудотворцем.

Мы говорили до сих пор о помощи, которую оказывают канонизованные святые или великие, хотя бы еще к лику святых не причисленные, праведники. Но еще более утешительным, быть может, доказательством общности и неразрывности двух миров является та помощь, которую оказывают своим близким люди веровавшие, но не достигшие той особой высоты, с которой начинается святость.

Один молодой человек отправился после долговременной опасной болезни в южный климат, когда получил депешу о безнадежном положении своего отца. Отцу было семьдесят лет, но он был полон сил, мог совершать, не присевши, прогулки верст по пятнадцати. Все, по-видимому, обещало ему долгую жизнь.

Сын застал отца уже без памяти и через сутки, особорованный и приобщенный при нем, отец умер. Эта смерть повергла сына в какое-то тупое отчаяние. Одно обстоятельство особенно усугубляло его скорбь. Накануне отъезда сына отец, по-видимому, желал провести с ним вечер. Сын был приглашен в один дом, где он любил бывать, и принял это приглашение. При уходе его, отец с некоторой укоризной сказал ему:

• Опять ты там засидишься, и мы с тобой не увидимся.

• Нет, нет, — отвечал он, — я вернусь рано.

Но, действительно, он там засиделся, и, когда вернулся, отец его уже лежал в постели. Поезд отходил ранним утром, так что больше они в этой жизни не могли поговорить.

Эта мысль и раскаяние за то, что он не провел с отцом последних часов, которые мог ему посвятить, его сильно расстраивали. Не оправившись еще от болезни, от которой он искал полного исцеления на юге, он чувствовал себя отвратительно. В нем была какая-то болезненная апатия. Ему казалось, что он не может кончить ни одного дела, за которое он возьмется: написать краткую, необходимую записку, куда-нибудь сходить.

Между тем дела после отца остались в довольно большом расстройстве и требовали напряженной деятельности. И вот, сын дней чрез двадцать по кончине отца видит его во сне: будто бы они сидят где-то вместе. Отец расслабленный прислонился к дивану и просит, чтобы сын перевел его на кресло. Сын поддерживает отца, который наваливается на него всею тяжестью своего тела, и сын чувствует, что какие-то новые силы вливаются в него от этого крепкого соприкосновения. Он вскоре проснулся и с утра чувствовал себя совершенно здоровым. Обычная его энергия вернулась с удвоенной силой.

Разве это не было чудесным явлением отца сыну с исцелением его и, вместе, знаком прощения за невольную вину сына пред отцом, которая его так смущала?

В недрах русских семей, достигших известной высокой духовности, хранится немало рассказов о таких же случаях.

Один мой знакомый видит пред смертью членов семьи кого-нибудь из близких, ранее умерших людей, которые ходят по дому и что-то ищут.

Первый случай такого рода был с ним тогда, когда заболела его двоюродная тетка,, престарелая, но очень еще здоровая женщина. Болезнь казалась незначительною. Больная была в Москве, а семья жила в деревне. Тут племянник увидал в первый раз в жизни во сне давно умершего дядю, брата больной, с которым он был очень хорош. Он сказал своей сестре:

• Вот увидишь, тетя Паша умрет. Я видел дядю Феодора Николаевича, который ходил по дому и кого-то искал.

Старушка, начинавшая поправляться, совершенно неожиданно скончалась в тот самый день, как исполнилось пятьдесят лет ее свадьбы с умершим десять лет назад мужем.

Этот же человек находился в одном курорте, когда увидал старую слугу из крепостных, шестьдесят лет служившую в доме и умершую лет за семь до того. Эта слуга опять ходила по дому и кого-то искала. Так как в это время была сильно больна воспитавшая их тетка, то он и стал ожидать плохих известий и рассказал об этом сне бывшим в том же курорте родным.

Чрез два дня, во время веселого завтрака на террасе, залитой южным солнцем, ему принесли телеграмму. Он весь задрожал и воскликнул:

• С тетей Верой что-нибудь дурное!

Но телеграмма гласила о том, что занемог его отец, который чрез три дня и скончался.

В третий раз он видел своего отца, который тоже искал кого-то по дому, и тогда умер еще один родственник.

Охраняя нас, давая нам некоторые таинственные извещения, отошедшие от нас люди не могут сделать одного. Они не могут нам описать того блаженного состояния, в котором они находятся. Нашим ограниченным мирским умом не можем восприять всего того, что они переживают.

Довелось слышать рассказ о том, что один умерший муж являлся во сне своей жене, и когда он стал ей рассказывать о том существовании, которое ему там открылось, она не могла уловить содержания его слов. Слова его в раздельности были ей понятны, но общего смысла она постичь не могла.

Вопрос о духовных предчувствиях и предвидениях — вопрос чрезвычайной важности. Некоторые люди обладают способностью чувствовать во время свадьбы судьбу брачующихся лиц; другие — во время похорон духовную судьбу усопших.

Помимо скорби, переживаемой у гроба праведного умершего человека, его близкие, духовно развитые люди переживают у этого гроба какую-то тихую радость, отсвет той радости святой и нетленной, в какую погружается по отшествии от земли душа праведно жившего человека.

Не показывает ли это, что душа отшедшего бросает такой отсвет на окружающую его группу людей, что чуткие из них ощущают ясно на себе ее благое воздействие.

Сколько тайн, сколько необъяснимых явлений, которые мы разгадаем только в счастливом будущем, в стране великих откровений!.. А как, например, понять, как объяснить тот совершенно выходящий из ряда случай, поразительный даже для таких людей, которые уже привыкли к прозорливости праведников, случай, происшедший со старцем Амвросием Оптинским в последние годы его жизни?

Приходит к нему одна вдова купеческого сословия, рассказывает, что она все видит во сне своего мужа, о чем-то тревожащимся. Эти сновидения ей не дают покоя, так как она уверена, что муж просит ее помочь в чем-то важном для его души.

Старец, выслушав рассказ, опустил глаза в землю, сосредоточившись. После некоторого молчания он определенно сказал:

— Твой муж был должен некоему Петру, отыщи этого Петра и заплати ему долг.

На том вдова и уехала из Оптиной. Тут же стала искать она в мыслях того человека, которому муж ее был должен, и который носил бы имя Петр. Как раз это имя принадлежало одному из близких друзей покойного, и она обратилась к нему по возвращении ее домой. Что же оказалось: ее муж, действительно, незадолго до смерти без всякого документа взял у него для своего предприятия взаймы довольно значительную сумму денег и об этом ничего не отметил в своих записях.

Благородный друг его из деликатности об этом долге не упоминал после его смерти и считал эти деньги пропавшими. Вдова имела полную возможность возвратить ему занятую сумму, и с тех пор муж перестал ей являться. Он успокоился.

Как объяснить? Как понять?

В большинстве случаев даже у верующих людей нет правильного отношения к святым, и особенно нет правильного отношения к своим покровителям, к тем святым, имя которых они носят. Если человек принимает на себя обязанность быть восприемником от купели, и если этот человек верующий, добросовестный, то он смотрит свято на свои обязанности: следит за религиозным развитием своего крестного сына или крестной дочери, всячески помогает и покровительствует ему при жизни.

Неужели же святые в своих отношениях к людям могут быть менее добросовестны, чем обыкновенные земные люди? Конечно, всякий праведник, чье имя нарекается младенцу при крещении, считает его своим и готов о нем всячески заботиться. Но сами-то люди ничего не делают для того, чтобы привлечь к себе эту заботу. Редко, редко даже в верующих семьях дети имеют иконы своих святых, и если призывают каких-нибудь святых на помощь, то постоянно обходят забвением своих ближайших покровителей.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

 Об ангелах и демонах

Точно так же как-то совершенно забыты у нас наши ангелы- хранители, к которым у нас нет настоящего правильного отношения. Лица, совершающие долг ежедневной молитвы, быть может, по утрам и вечерам читают помещенные в молитвенник утреннюю и вечернюю молитвы ангелу-хранителю. Но нет к нему того пламенеющего рвения, той неперестающей о нем мысли, которая так могла бы помогать людям в духовном их деле.

Когда верховный из ангелов возмутился против Бога и в безумии своем задумал низвергнуть вечный Престол и самому воцариться на место Бога, предводитель сил небесных архистратиг Михаил собрал вокруг себя легионы ангелов, оставшихся верными Богу, низвергнул сатану с полчищем его в преисподнюю и с тех пор постоянно поражает его своим огненным мечом. Неукротимый в ненависти, непримиримый в злобе, неистощимый в лукавстве, сатана не перестает вновь и вновь устремляться на престол Божий, вновь и вновь отражаемый светлыми ангелами.

Побеждаемый тут, сатана со своими слугами ополчается на верных Богу людей, стараясь оттеснить от Бога и духовно погубить всякого из великого Божия наследия — рода человеческого. И для помощи в этой лютой борьбе ко всякому из нас приставлен добрый ангел-хранитель.

Вера в ангела-хранителя распространена у всех христианских народов и внушала художникам полные высокого смысла картины. Как прекрасны, например, изображения известного немецкого художника Плокгорста, который то представляет ангела у окна дома, вносящего душу младенца, который сейчас в этом доме родится; то ангела, склонившегося над колыбелью спящего младенца и овевающего его своими белоснежными крыльями; то ангела, хранящего двух детей, которые рвут цветы на краю пропасти и которых ангел удержит в нужное мгновение от падения во сне.

Но еще лучше та картина, которая изображает город, там глубоко внизу объятый мраком, и летящего средь звездного неба тихого ангела с душой человеческой в объятиях. Эта картина совпадает с чудесными словами нашего Лермонтова. Поэт в своем стихотворении «Ангел» достиг высшей красоты, доступной поэзии. Можно сказать, что тут человеческое замолкло, и звучит только одно божественное и вечное:

По небу полуночи Ангел летел И тихую песню он пел;

И месяц, и звезды, и тучи толпой Внимали той песне святой.

Он пел о блаженстве безгрешных духов Под кущами райских садов,

О Боге великом он пел, и хвала Его непритворна была.

Он душу младую в объятиях нес Для мира печали и слез,

И звук его песни в душе молодой Остался без слов, но живой.

Душа поселилась в твореньи земном,

Но чужд был ей мир. Об одном Она все мечтала, о звуках святых,

Не помня значения их.

И долго на свете томилась она,

Желанием чудным полна,

И звуков небес заменить не могли Ей скучные песни земли.

Да, душа слышала эти песни, которые напевал ей ангел- хранитель, неся ее на землю для мира печали и слез, и запомнила их; и память об этой песне не дает ей удовлетвориться ничем земным. Она тоскует на земле, как в несродной ей области, полная отдаленных, смутных, но в то время и сильных воспоминаний о рае и райских садах.

Эта ангельская песня, которую вспоминает душа на земле в своей земной жизни, наполняет душу тем святым беспокойством, которое не дает ей удовлетвориться ничем тленным, земным, переходящим, которое заставляет ее тосковать по вечной отчизне. Но отчего мы не задерживаем для себя раздавшийся нам так давно звук этой песни, отчего мы на протяжении всей нашей жизни вообще не внимаем ангелу-хранителю, который без конца готов продолжить для нас эту песню?

Этой песне внимали святые, когда, завороженные ею, они разом рвали со всем миром, чтобы жить на земле жизнью бесплотных. Этой песне внимали те мученики, которые с улыбкой предавали себя на невыносимые пытки. Этой песне внимают и ею счастливы все те, кто творит на земле Божью волю.

Так вот, нам надо возобновить близкое общение с забытым нами ангелом и, прежде всего — понять все значение его для нас.

Верую в ангелов, наших блюстителей,

Полных участья к нам, полных любви...

Промысла Божьего кротких свершителей,

Демонских замыслов зорких рушителей,

Коим вверяем мы тайны свои...

В жизнеописаниях святых рассказывается, что многие из них видали ангелов, плачущих у входа в те дома, где охраняемые ими люди предавались бешенству страстей. Если вспомнить, как в это время скорбные ангелы со слезами молятся Богу о помиловании тех людей, за которых Христос лил свою кровь, и которые своими делами вновь распинают Христа, если мы подумаем о том, какими опасностями мы со всех сторон окружены, если мы вспомним, как легко, при горячем и безумном спехе нашей жизни, в больших городах быть раздавленным на улице, попасть в крушение железнодорожного поезда, погибнуть на воде, мы поймем, как нужны нам тогда такие чудные хранители.

Среди рассказов о печальных грандиозных железнодорожных катастрофах, только что случившихся недавно в России, передавали, что некоторые люди, которые должны были ехать на роковых поездах, каким-то необъяснимым стечением обстоятельств на них опоздали и через то уцелели. Не ангелы ли хранители придержали их за руку от того, чтобы пустить в смертоносный поезд?

Тяжек труд ангела, приставленного к земному человеку, который делает его ближайшим свидетелем всех своих беззаконий и мерзостных падений. Ангел увлекает человека в храм. Человек же идет к нечистому развлечению; ангелу хотелось бы поднять человека на молитву, а он предается кутежу; ангелу хотелось бы вложить в уста его кроткие и добрые слова, а он произносит слова нечистые

и враждебные; ангелу хотелось бы видеть человека праведным, а человек представляет собой сплошной грех.

Мы не можем видеть всего усилия борьбы, которую ведут ангелы за охрану человека. Но мы должны были бы часто в жизни своей чувствовать, что есть кто-то чудный, внушающий нам благие решения, увлекающий нас к добру, когда злая плотяная сторона существа влечет нас в обратную сторону. И в верующих людях, ищущих Бога, ангелы обыкновенно и побеждают.

Постараемся представить себе отрадную картину. Мир спит. Спят и труженики, во славу Божию проработавшие изо всех сил весь день; спят и ленивцы, которые по беспечности своей не исполняют заповеди Христовой о том, чтоб есть хлеб, политый трудовым потом. Спят и труженики, и празднолюбцы. Спят и люди, на грязные забавы бросавшие заработок дня, и люди, употребившие наследственные средства на то, чтобы заглушить память о небе в таких забавах.

Все спит: и дети, и взрослые. Не спят лишь их ангелы. Склонившись у изголовья этих людей, объятых отрадными видениями или томящихся тяжелыми и грешными сновидениями — они воссылают к Богу за этих людей — старых и малых, праведников и отчаянных грешников, свою чистую молитву к Богу. И, если бы у человека просветлел его взор, и он мог бы окинуть разом вселенную: как чуден был бы по всей вселенной вид этих небожителей, в од ею Бога посланных на землю, волею Божиею творящих за порученных им людей свою неусыпную молитву.

Многие люди у нас, даже из верующих, вообще сомневаются в личном существовании бесплотных духов того или другого порядка: демонов или ангелов. Но убеждение о существовании их составляло веру всех решительно поколений. Так, у многих народов в их народных сказаниях есть та же легенда, что так проникновенно изложил Гете в своем Фаусте — легенда о человеке, который продал сатане свою душу за известные земные выгоды.

Один из глубочайших и своеобразнейших русских мыслителей последнего времени, так много сделавший для привлечения внимания общества к религиозным вопросам, до него почти совершенно этим обществом заброшенных, Владимир Сергеевич Соловьев был полон убеждения в личном существовании духов злобы и духов добра, потому что сам он их видал совершенно реально.

Однажды к оптинскому старцу Амвросию пришел священник, который сомневался в личном существовании духов, но не решился высказать старцу своего сомнения. По прозорливости своей, о. Амвросий без слов увидал эти его сомнения и решил на деле убедить священника в том, чего он не мог принять без доказательств.

О. Амвросий на несколько минут закрыл свои глаза, и тогда священник увидал, что весь воздух келлии до тесноты наполнен

страшными призраками. Он весь задрожал и похолодел. Сомнению не было места. О. Амвросий ему тогда сказал:

• Видел?

• Видел, батюшка, — отвечал священник.

И все было сказано.

Духам злобы нечего делать там, где люди исполняют и без того то, что этим духам так желательно: изменяют Богу. Он может с сочувствием смотреть на таких людей, но нет места его работе там, где его работу за него добровольно производят сами люди. Его цель иная. Его цель — оттеснить от Бога людей, которые к Богу тяготеют душой, людей, которые знают сладость духовной жизни, людей, которые могут жизнью своею прославлять Бога и увлекать к Богу иные души. Сокрушить праведника, тонким искушением довести его до соблазна, растлить душу, благоухающую праведностью, довести ее до отчаяния, отвести ее совершенно от Бога и сделать своим игралищем чистое Божье дитя — вот какою целью задается «враг».

Там, где готов вспыхнуть живой очаг веры, пламенеющий костер благодати, там демон употребляет все усилия, чтобы этот костер погасить. И вот почему страшный натиск выносят от демона люди, которые вступают на высшие пути совершенства. Если отшельничество, ведущее к неразрывному, ничем несмущаемому соединению с Богом, к погружению души в существо Божие возводит человека на духовную высоту, сообщает душе благодатную силу: то можно себе представить, как ненавистен должен быть этот путь демону. И мы видим, что нет того подвижника, который, вступая на этот путь, не подвергался бы величайшим нападкам и страхованиям от сатаны.

Великие древние отцы египетских пустынь, наш преподобный Сергий и его последователь, великий старец Серафим Саровский — все они терпели лютые нападения. Демон являлся им во всевозможных видах. Им казалось, что келлия их рушится, они слышали страшный хохот, рев и вой: «уходи отсюда». Старца Серафима сатана подымал на высоту и сбрасывал его вниз. По собственному признанию старца, однажды в отместку за душу, которую старец молитвами своими вырвал из его когтей, сатана вырвал из тела старца кусок живого мяса. Эта борьба страшная, всю силу и ужас которой знают только те люди, которые сами ее на себе пронесли.

Наконец, дьявол, отовсюду подвижником побежденный, воздвигает на него страшнейшее из испытаний, так называемую «мысленную брань», когда человеку, все для Бога оставившему, начинает казаться, что Бога совершенно нет, и хульные помыслы, один другого ужаснее, овладевают им. Но это последнее из испытаний, и за ним начинается благодатная чудотворная тиш

Будем верить в наших блюстителей, кротких ангелов, Им доверим защиту нас от нападок общего нашего и их врага.

Научи меня молиться, Добрый Ангел, научи!

Уст твоих благоуханьем Чувства черствые смягчи;

Да во глубь души проникнут Солнца вечного лучи,

Да в груди моей забьются Благодатных слез ключи!

Дай моей молитве крылья! Дай полет мне в высоту!

Дай мне веры безусловной Высоту и теплоту! Неповинных, безответных Дай младенцев чистоту И высокую святую Нищим духом простоту!

Дай стряхнуть земные узы,

С прахом страннических ног, Дай во мне угаснуть шуму Битв житейских и тревог:

Да откроется тобою Мне молитвенный чертог,

Да в одну сольются думу; Смерть, бессмертие и Бог!

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

О посте и милостыне

Пост есть одно из церковных установлений, которое в быту встречает наибольшее противодействие со стороны не только отошедшей от церкви части населения, но и в среде верующих. Между тем, пост имеет чрезвычайно важное влияние как на тело, так и на дух человека.

Если христиане поставили себе образцом, к которому надо стремиться, по которому надо устраивать свою жизнь — Христа Спасителя, то все действия Христовы на земле имеют для христиан особенное значение, и этим действиям, по возможности, должно подражать.

Христос постился, постился необыкновенным образом. В течение сорока дней, приступая к делу Своей проповеди, Христос в Иорданской пустыне ничего не вкушал. И пост, прежде всего, является подражанием этому первоначальному труду Христову, предпринятому Им на первых шагах Своего спасительного для нас дела.

Тело и плоть являются двумя противниками, находящимися в постоянной между собою борьбе, и задача всякого человека — подчинить движения тела руководству и воле духа.

Пост, как средство закаливать волю, ограничение себя в пище и в наслаждениях, знали вообще высшие народности и лучшие люди в этих народностях.

Когда Александру Великому, томившемуся со своим войском жаждою в безводной местности, принесли в шлеме немного мутной воды, и он, не желая насытить свою жажду, тогда как войско его должно было продолжать томиться ею, вылил эту воду, с таким трудом добытую, драгоценную в ту минуту, на землю — он тогда показал замечательный пример поста.

Когда философ равнодушно проходил мимо пира знатного римлянина, равнодушно слушал звуки расслабляющей, к неге зовущей музыки, равнодушно видел венки ярких и благоухающих цветов, украшающих головы пирующих, равнодушно смотрел на этот широкий размах блеска и роскоши и спокойно удалялся в свое скромное жилище: он совершал в это время подвиг поста.

Выступление Христа на проповеди было предварено появлением проповедника Иоанна Крестителя, который был величайшим постником.

Потрясающ образ этого человека с лицом, засушенным солнцем, обвеянным вихрями, человека, питавшегося саранчею и диким медом. Его потребности были умалены до чрезвычайности, — в предзнаменование того, что на место прежнего счастья мирского состоявшего в наслаждении как можно большим количеством благ житейских, является новая жизнь и новое счастье, в которое состав прежнего счастья языческого вовсе и не входит: мир духа, счастье природы, ограничившей себя во всем и стремящейся только к истине, к работе для Бога, к сладостному познанию Божества и к подражанию Его совершенствам.

Был замечательный момент, когда с чрезвычайною яркостью, в последних своих выражениях, стояли друг перед другом эти две стихии: стихия самоугождения, бешенства, разгула и стихия умерщвления плоти для господства духа.

Это было тогда, когда Иоанн Креститель был осужден на казнь Иродом по требованию дочери Иродиады, восхитившей гостей на пире своей пляской и взволновавшей их чувственность.

Бесстрашный пророк, которого, несмотря на все свои отрицательные черты, Ирод уважал, был заключен Иродом в темницу,

как можно думать, по требованию Иродиады за постоянное обличение пророком ее беззаконного брака с Иродом. В темнице Ирод навещал Иоанна и беседовал с ним. Казалось, было так далеко от случившейся развязки. Но вот — пир, опьянение, порыв распущенной грешной природы, разженной бесстыдною пляской. И у опившегося, потерявшего волю над собою — царя,  дочь Иродиада по настоянию матери исторгает смертный приговор...

Голова Иоанна отделяется от тела под страшным ударом палача. Ее приносят на блюде к пирующим, и, по преданию, в эту минуту в последний раз разверзаются бесстрашные уста пророка, и в последний раз произносят свое постоянное обличение:

«Не достоит имети тебе Иродиаду, жену Филиппа, брата твоего».

Смотрите... Вот тут, в этом зале, замершем от ужаса, встретились в столь ярком воплощении две жизненные стихии: потакание себе и безудержное служение страстям, доведшее человека до преступления, которого он не хотел, которому он сам никогда не поверил бы, и целомудренное, непоколебимое бесстрашие служащего правде человека, приведшее его к гибели, но и в этой внешней гибели одерживающее победу над миром.

Пример Христа и Иоанна Предтечи нашел себе горячих последователей в христианстве, и по сравнению с ликующим язычеством христианство первых веков должно было представляться каким-то общим жизненным постом.

Вместо прежних тонких одежд, великолепных драгоценных украшений, христиане одевались скромно, просто. Дорогую обстановку у себя выводили, вместо пиров для знати устраивали трапезы любви для нуждающихся. Скромные в слове, целомудренные в жизни, они не смели роскошествовать на той земле, где понес бедственную жизнь их Бог и, вступив на путь самоотречения, все более и более жали себя, доходя до жестокости над собою.

Не только христианские мужи, но и женщины христианства доходили до изумительных подвигов самоотречения. Таковы были Мелании и Павлы. Их состояния не поддавались учету, их необъятные имения расположены были в различных частях тогдашнего света, знатность происхождения их сливалась с мифами. А кончали _чони свою жизнь в какой-нибудь тесной келлии, в которой еле можно было протянуться.

В прежнее время против поста, установленного церковью, сильно возражала медицина, утверждая, что пост убивает силы человека. В последнее время указания медицины близко сошлись с требованиями религии. Во-первых, дознано, что образованные классы общества употребляют в пищу чересчур большое количество мяса, и что эта мясная обильная пища бывает причиною серьезной порчи организма, порождая значительные недуги, из которых самый распространенный при сидячем образе жизни и такой пище — артериосклероз. Серьезные врачи в один голос требуют переменной пищи, и настаивают на том, чтобы заменять мясо зеленью и всевозможными кушаньями из круп.

Медицина пришла также к тому, что мы постоянно переобременяем себя излишним количеством пищи, с которым организм не справляется, отчего постоянно происходит засорение и отяжеление этого организма. Некоторые доктора пришли даже к выводу, что необходимо давать, в течение полных суток, раз в неделю, организму совершенный отдых от пищи, не принимая в течение этого времени решительно ничего, кроме малого количества воды и сверх того проводя эти сутки в усиленном движении. Наконец, никто уже не возражает теперь против того положения, что наиболее полезным для человека является чередование пищи растительной и мясной: то именно распределение, которого придерживаются люди, исполняющие церковное установление о посте.

Русский народ, который в предшествующие века строжайшим образом соблюдал посты, был крупнейшим по росту и по силе народом, здоровью и виду которого завидовали иностранцы, как это было в Париже, когда мы заняли его после наполеоновских войн, и парижане изумлялись росту и здоровью русских солдат. Давая отдых организму, мы способствуем большей продолжительности жизни. И замечено, что строгие постники, в каких бы трудах они ни находились, жили гораздо продолжительнее, чем человек, постоянно слишком обильно питающийся.

Наконец, всякий благоразумный человек прямо-таки раздражается тем громадным расходом на стол, который он должен производить, если" придерживается исключительно мясной пищи, и скорбит о том, сколько бы он мог наделать добрых дел и употребить денег на помощь, например, церквам, если бы он значительно сократил свои расходы по столу.

Все эти соображения маловажны по сравнению со значением поста для духовной жизни человека. Пост есть великий хранитель, строгий часовой благочестия.

Можно сказать, что там, куда не входит пост, легко войдет разгул. Человеку привычному к посту легко заставить себя сдерживаться и в других отношениях. Ему будет легче справиться и со своим языком, греша которым люди создают себе столько бед. Ему будет легче содержать себя в ненарушимой телесной чистоте. К подвижнику поста легче приходит молитва, потому что отяжелевшая объеданием плоть — плохой товарищ для молитвы. Лица постившиеся знают, какую необычайную легкость приобретает человек от поста, словно за плечами его вдруг выросли невидимые крылья.

Из цифр статистики, которая никогда не лжет и рисует жизнь, как она есть, выясняется чрезвычайно доказательно и ярко то обстоятельство, что во время великого поста по всей России значительно сокращается количество преступлений. Прямо страшно подумать, какие деньги тратятся в России во всякой решительно среде на разгул, и как бы было лучше жить, если бы все эти деньги получили производительное употребление.

Одна из крупнейших трат денег — это громадные по относительной величине своей, прямо-таки ошеломляющие и ни с чем несообразные расходы, которые производят люди для того, чтобы попышней «сыграть свадьбу».

На какой важный и даже страшный шаг решаются брачующиеся люди, образующие новую молодую семью! Истинные христиане совершают это дело с полною сознательностью и испрашивают благодать Божию,

вразумляющую и соединяющую их в «любви и совете», приготовляются к таинству брака молитвою, постом и приобщением. У нас обыкновенно совершенно забыта духовная сторона этого дела, и все предсвадебные дни проходят в неперестающей суете, хлопотах о нарядах и приданом, о дорогих шелковых мешках с конфетами, раздаваемыми в богатых семьях гостям, о свадебном обеде и путешествии.

В последнее время, в высших кругах не принято делать приемов по случаю свадьбы, и обыкновенно новобрачные уезжают в путешествие. Расходы на самую свадьбу значительно сокращены, но в крестьянском и мещанском быту свадебные пиршества сохраняют свой прежний, совершенно безумный характер. В эту пору, когда для молодого, начинающего хозяйства дорог всякий гвоздь, всякая плошка, должен быть на чеку всякий рубль, — люди непроизводительно выбрасывают целые сотни рублей. И крестьянская семья, в общем проживающая две-три сотни рублей в год, легко выбрасывает на свадебную пирушку до ста и более рублей.

Какой толк из того, чтобы споить до потери сознания целую деревню и чтобы говорили в окрестностях, что вот-де «Архиповы на свадьбе знатно угощали». С какой грустью вспоминаешь, когда слышишь о таких безумствах, совет русскому народу великого святителя Митрофана Воронежского:

«Воздержно пей, мало яждь — здрав будеши; употреби старание, приложи труд — богат будеши».

Крестьяне стесняются купить какое-нибудь недорого стоящее приспособление по хозяйству, сберегающее их время, облегчающеетруд, а выбрасывать зараз громадные деньги на опьяняющие пирушки не задумываются.

Пост является великолепным воспитательным средством. Едва- ли человек, соблюдающий посты, будет не умерен в словах, расточителен, едва ли будет разбрасывать по ветру свои силы и свое время — к чему мы русские вообще так склонны. Очень жаль, и ничего доброго для русской души не предвещает то сплошное нарушение постов, которое замечается теперь в народном быту. Говорят: крестьяне и так постоянно постятся, потому что редко употребляют мясную пищу; не беда, если он в пост попьет молока, или сдобрит кашу салом.

Это, конечно, не беда, а беда та, что он сознательно нарушает установления церкви, которые раньше были для него незыблемыми и, нарушив пост, он так же легко нарушит и другие, более важные заповеди. Отношение к посту показывает верность человека церковным установлениям вообще.

Если, с одной стороны, мы видим постоянные нарушения поста в разных слоях общества, доходящие иногда до прямого глумления над ним (на страстной неделе наесться колбасы), то, с другой стороны, лица, даже придерживающиеся постов, нередко грешат против самой сути поста. Пост предполагает всегда воздержание, полное отсутствие услаждения пищею... Между тем, что мы видим? В богатых семьях готовится великолепный рыбный стол, гораздо более дорогой, изысканный и вкусный, чем, если б это был скромный день и блюда были мясные. Уничтожается большое количество икры, достигшей - теперь совершенно неимоверных цен. Все это поливается дорогими винами и сдабривается заморскими фруктами. Будет ли это воздержанием? Будет ли это подвигом поста?

Я слыхал еще и о других случаях. Господин, который считает себя чрезвычайно верным сыном церкви и постоянно укоряет других в том, что они чего-нибудь не соблюдали и не исполнили, такой господин в вечер пятницы принимает приглашение ехать в какой- нибудь дорогой ресторан, где за ужином поют цыгане. Пост не внушает ему воздержаться от такого посещения. В ресторане, в двенадцатом часу, он заказывает себе мясной ужин, и когда уже блюдо подано, кладет пред собою часы и ожидает того момента, когда стрелка покажет двенадцать. Чрез минуту после этого момента, так как уже наступил следующий день — суббота, он считает себя вправе приняться за свою мясную трапезу. Не есть ли это фарисейство, и в весьма сильной мере?

Неужели достойно человека верующего, который помнит, что в пятницу Господь наш пребывал во гробе, сидеть и слушать расслабляющее пение хора, выбрасывать без всякой нужды десятки рублей для самоуслаждения, с сознанием еще, что, вот-де, какой я верный сын церкви.

Настоящий пост будет состоять не только в том, чтобы не есть запрещенного мяса, но и в том, чтобы не есть и тех постных блюд, которые вам нравятся, а только насытить себя в той мере, чтобы не потерять силы для своего ежедневного труда.

Надо сказать еще о том великом нарушении поста, наблюдаемом в России повсеместно, каким является пьянство. Повесть об усекновении главы Иоанна Предтечи должна была, казалось бы, достаточно убедить людей в том, до каких ужасов и падений доводит людей нетрезвость. Но, между тем, это страшное предупреждение осталось бессильным, и пьянство охватывает нашу родину все более и более цепкими когтями — в вине тонет воля и разум народный, растлевается душа богобоязненного и идеального в стремлениях своих народа. Вино захлестывает русский талант, вино доводит до нищеты, до сумы и преступления.

У нас пьют по всякому поводу и без всякого повода. Родился человек в мире, его крестят во Христа с обязанностью стать воином Христовым, исповедником Его имени, вместилищем христианских добродетелей — и по этому случаю родные и приглашенные объедаются и напиваются. Человек кончает учение, вместив по возможности в свой мозг некую часть людской, данной Богом, премудрости, опять эта незрелая юная молодежь напивается до того, что ее выносят и увозят иногда от места попойки бесчувственными. Зарождается новая семья, и опять свадьба становится поводом самого дикого разгула. Человек умирает, и не успеют зарыть его гроб и насыпать над ним могильный холм, как уже в честь этого события хлопают пробки от откупориваемых бутылок, и чрез какой-нибудь час гости, собравшиеся «помянуть» покойника, уже говорят заплетающимся языком.

Пьет юная, не окрепшая молодежь, пьют старики, пьет зрелый возраст. Мастеровые иногда прогуливают по четыре дня в неделю; начинают пропивать заработок с вечера субботы, беспробудно пьянствуют воскресенье и весь понедельник, опохмеляясь во вторник, и работают только со среды до субботы. Ни один заказ не может быть исполнен во время.

Жизнь останавливается, и над этой пьяной толпой, дающей жизнь вырождающимся детям, невидимо хохочет и ликует сатана, ни одно предприятие которому не удавалось так блестяще, как спаивание русского народа.

Всякий, у кого єсть Бог в душе, пусть даст себе клятву бороться с этим недугом, губящим судьбу великого русского племени.

Отцы, старайтесь воспитать в детях отвращение к вину, старайтесь сделать из них убежденных трезвенников раньше, чем проклятая струя коснется из невинных еще уст.

Духовенство городское и пастыри сельские, своим примером прежде всего, и горячим задушевным словом проповедуйте у себя трезвость, умоляйте, склоняйте ваших прихожан отказаться от зелья, губящего их жизнь временную и жизнь их в вечности.

Рисуйте себе все то светлое будущее, когда русский народ можно будет представить себе одним невместимым, молящимся Богу и поющим храмом, и когда пьянство станет давно изжитою, печальною действительностью, страшным, сновидением прошлого.

Хотя о христианской милостыне уместнее всего говорить в отделе о христианских добродетелях — о ней будет сказано сейчас для того, чтобы сблизить ее, в мыслях читателей, с постом.

В самом деле, она весьма близко подходит к посту, потому что в большинстве случаев она предполагает известные лишения себя на пользу другого.

Высокая милостыня будет не та, когда у вас лежат большие капиталы в банке, и когда ваш кошелек набит золотом, а вы пренебрежительно протянете нищему копейку. Высокая милостыня есть та, когда, делая усилие над собою, иногда очень большое, лишают себя чего-нибудь для себя приятного, а иногда даже и необходимого, для того, чтобы помочь другому в беде. Величайшая из милостыней, которую может подать человек человеку —ото отдача жизни.

Мне пришлось видеть однажды в одной очень богатой семье с большим положением проявление такой милостыни с некоторым понуждением себя, с принесением некоторой жертвы. В городе была блестящая свадьба, на которую были приглашены, как особенно желанные гостьи, мать с дочерью.

• Маруся не поедет на свадьбу, — сказала как-то мать, — она только что наткнулась на бедную семью, которая требует большой денежной поддержки. Мы в трауре, и Марусе надо было бы сшить себе новое платье. Она находит, что будет гораздо лучше, если вся цена платья целиком пойдет этой бедной семье.

• Как, — сказал я, — я недавно видел Марию Михайловну на свадьбе в белом...

• Да, но это было до нашего траура, и платье было шелковое, а теперь она должна сшить шерстяное. Она и решила на свадьбуне ехать, что для нее составляет некоторое лишение, и употребить эти деньги на бедных.

В большей или меньшей мере истинная милостыня всегда соединена с таким лишением. Конечно, лучше подавать копейку, чем ничего не подавать. Но такая легкая для себя милостыня похожа на то, как если бы кто распорядился отдавать бедным свои объедки, никогда не приготовив для нуждающихся особой трапезы, как для дорогих гостей, что заповедывал людям Христос. И как такая милостыня далека от той великой бережности, от тех изощрений любви, в которых проходила жизнь настоящих христианских милостивцев.

Христианство знает потрясающие образы милосердия: праведный Филарет и Иоанн, патриарх александрийский, получили в память милосердия своего название «Милостивых».

Происходя из знатной семьи, отец семейства, Иоанн, овдовев и схоронив своих детей, стал отцом всех несчастных. Когда он вступил на партриарший престол, он призвал к себе лиц, заведующих церковным имуществом, и приказал им:

• Обойдите весь город и перепишите всех «моих господ».

• Кто это «твои господа»? — спросили они.

• Это те, которых вы называете нищими и убогими. Они «мои господа», потому что могут помочь мне достигнуть спасения и введут меня в вечную обитель.

В Александрии найдено было и переписано таких нуждающихся семь с половиной тысяч человек, и патриарх приказал выдавать им 'ежедневное пропитание. Всякую среду и пятницу Иоанн садился у церковных ворот, чтобы не пропустить никого из искавших у него помощи: всех принимал, выслушивал, разбирал распри, мирил враждующих. Люди удивлялись его такому терпению, а он отвечал:

• Мне никогда не возбранен вход к Господу Богу моему. В молитве я беседую с Ним и прошу то, чего хочу. Почему мне не дозволить моему ближнему невозбранный доступ ко мне, чтобы он доверил мне свои обиды и нужду, и просил у меня, чего хочет, помня слово Христово: «в нюже меру мерите, возмерится и вам».

Однажды ему доложили, что в толпе, ждущей милостыни, стоят не только бедные, но и хорошо одетые — по-видимому, состоятельные люди.

• Если вы рабы Христовы, — сказал патриарх, — то вы подавайте, как повелел Христос, не взирая на лица, не спрашивая о жизни тех, кому вы даете. Знайте, что мы отдаем не свое, а Христово. Я верю, что, если со всей вселенной сошлись бы убогие в Александрию, чтобы получить от нас милостыню, то и тогда не оскудеет наше церковное имущество.

Великое милосердие Иоанна было внушено ему чудным видением, которое было ему на шестнадцатом году его жизни, и о котором он любил вспоминать. Тогда он видел во сне прекрасную девицу, и девица сказала ему:

• Я старшая дочь великого Царя, я первая среди дочерей Его. Если ты будешь служить мне, то я испрошу от Царя великую благодать тебе и приведу тебя перед лицо Его. Никто у Него не имеет такой силы и дерзновения, как я. Я низвела Бога с неба на землю. Я Бога облекла в плоть человеческую для спасения людей.

Рассказывая об этом сне, Иоанн говорил:

• В образе этой девицы тогда являлось мне милосердие. На голове ее был венец и о том, кто она, свидетельствуют ее слова, что Христос, побуждаемый лишь милосердием к людям, воплотился для нас, избавил нас от вечной муки. И кто желает обрести у Бога милость, тот должен иметь милосердие.

Иоанн не только кормил бедных. Он помогал людям разорившимся вновь обогатиться. Один купец, потерявший свое богатство в море, пришел к Иоанну за помощью. Иоанн дал ему пять литров золота (две с половиной тысячи рублей). Купец погрузил товары и повез их продавать, но корабль потерпел крушение, и купец снова пришел к Иоанну за помощью. Великий милостивец сказал купцу:

• У тебя оставалось золото, добытое неправдой, и ты его смешал с тем, которое ты получил от меня. За это ты был наказан.

И все же Иоанн велел дать купцу золота вдвое больше прежнего, но и эта поездка кончилась неудачей. Иоанн объяснил ее тем, что купец плыл на неправедно приобретенном корабле. И снова он помог купцу, дал ему целиком корабль, наполненный пшеницей. По пути забушевала буря, и в эту бурю Иоанн Милостивый явился купцу в видении и, ставши на корму, управлял кораблем. Корабль пристал к берегу Британии. Там была большая недостача хлеба, и купец ^ большою прибылью продал свою пшеницу. В уплату он получил половину золота и половину олова; и во время пути это олово чудесно превратилось в золото.

Помогая людям живым делом, святитель проповедывал милосердие и в словах, и в отзывах о людях:

• Чада, — говорил он, — перестаньте осуждать, так как этим вы впадаете разом в два прегрешения: во-первых, осуждая брата, вы нарушаете заведь апостола: «прежде времени ничтоже судите», потом вы клевещете на брата, не зная, согрешает ли он или покаялся».

И Бог призрел с высоких небес на неперестающий подвиг любви своего служителя, и, когда пришло время отшествия Иоанна от земли, ему явился в сновидении светозарный муж с вестью:

• Царь царей зовет тебя к себе.

И как не думать, что в новом виде бытия душа Иоанна, расширявшаяся таким благодатным сочувствием к людям, не может забыть обычных дел милосердия, и ждет зова о помощи, чтобы спешить с этой помощью...

Два святых мученика Косьма и Дамьян — «врачи безмездные» названы бессребренниками по той широкой помощи, которую оказывали они людям. Изучив врачебное искусство, они увенчали его действовавшей в них благодатью. Обходя больных не только в Риме, откуда они происходили, но и в окрестных городах и селениях, они многих обращали ко Христу. Свое богатое наследие они раздавали бедным, питая голодных, одевая нагих, всячески поддерживая нуждающихся. И эту светлую жизнь милосердия они завершили мученическим подвигом.

Один из величайших подвигов милосердия, до какого когда-нибудь возвысилась душа человеческая, был подвиг епископа Ноланского — Павлина Милостивого. Уроженец нижней Франции, теперешнего города Бордо, Павлин занимал почетную должность сенатора, консула и правителя богатой области Кампании. Архиепископ Амвросий Медиоланский уговорил его принять христианство. Ему было всего тогда двадцать пять лет. Учение Христа он воспринял с такой полнотой, что роздал имение бедным, оставил те места, где родился и ще жил в почете и богатстве, и удалился в Испанию в Пиринейские горы. Жители теперешней Барселоны силой вынудили его принять священство. А он, избегая славы человеческой, ушел в Италию и поселился в местечке Нола, в той самой Кампании, которою он некогда управлял.

Это был человек богато одаренный, в душе которого ключем била поэзия. Он любил украшать церкви, слагал превосходные церковные песни, воздвиг дом для странников и вел переписку с современниками, которая имеет высокую цену через проникающее ее глубокое религиозное настроение. Но высший подвиг, им показанный, был таков. В то время на Италию часто нападали сарацины-арабы и уводили жителей в плен. Пришла к Павлину бедная вдова, у которой только что арабы увели сына. Она просила помочь ей выкупить пленника. Епископ долго думал, откуда достать для нее денег, так как у него не оставалось решительно ничего. Наконец, он вышел к ней, предлагая продать себя в рабство, чтобы выкупить сына. Долгое время женщина не могла понять, что предложение это серьезно; она думала, что Павлин над ней издевается.

Епископ отправился в Африку и предложил себя в рабство взамен сына вдовы. Сделка состоялась, так как Павлин был человек трудолюбивый и знал хорошо садоводство. Он был приставлен к винограднику. Сын вдовы вернулся к матери. Впоследствии хозяин Павлина узнал тайну его происхождения и с миром отпустил его.

Вот, до каких вершин доходила в христианах любовь и самопожертвование.

Одним из любимейших духовных сказаний в русском народе является сказание о святом Филарете Милостивом, жившем на„ севере Малой Азии. Филарет занимал высокое общественное положение, был женат на знатной и богатой девице, у него было много стад, плодоносных нив, во всем широкое изобилие. Множество рабов и рабынь служили ему. Дом был полон сокровищами, но славнее всего был он милосердием своим. Вот рассуждения, которыми руководствовался Филарет в своей жизни:

— Ужели Господь дал мне так много для того, чтобы я питался всем один, жил в наслаждениях, угождая своему чреву? Не должен ли я

разделить великое богатство, посланное мне Богом, с нищими, вдовами, сиротами, странниками и убогими? Всех этих людей Господь на страшном суде перед ангелами святыми не постыдится назвать Своими братьями. Какая польза будет в день Страшного суда от всех моих имений, если их сохраню лишь для себя? Но нужны ли мне там мои имения и земли, и мои одежды? Лучше через нищих отдать Богу, как бы взаймы, и Бог никогда не оставит ни жены моей, ни детей моих. Ведь не напрасны слова пророка:

«Я был юн и состарился, но не видал праведника оставленным и детей его просящими хлеба».

И Филарет являлся неистощимым милостивцем, к которому со всех сторон сходились нуждающиеся. Мало-помалу имущество Филарета таяло. Напали на его страну сарацины, увели в плен его стада и много рабов, и остались у него два раба, пара волов, лошадь и корова, дом и одна нива. И Филарет стал сам обрабатывать эту ниву. Потом он отдал своего вола земледельцу, у которого пал его вол; вскоре же этот земледелец выпросил у него и второго вола. Своего коня он отдал воину, который должен был снаряжаться на войну и достать где-нибудь лошадь. Оставались у него корова с теленком, один осел да несколько ульев пчел. Но теленка он отдал одному бедняку, который заявил ему, что желал бы иметь этого теленка, так как дары Филарета обогащают тот дом, куда они внесены. Когда же корова, разлученная со своим теленком, стала жалобно мычать, Филарет отдал тому человеку в придачу и корову. У него осталось только несколько ульев с медом, которым он питал себя и свою семью.

Филарет окончательно обнищал, когда в его город пришли царские посланцы, искавшие невесты для юного императора. Так как дом Филарета, стоявший на горе, отличался своими размерами и красотой, то посланцы изъявили желание остановиться тут. Жители говорили им, что в доме царствует величайшее убожество, но послы настояли на своем.

Жители этого места, узнав, какие гости у Филарета, по собственному почину нанесли ему всего нужного, чтобы приготовить богатую трапезу.

Услыхав, что у Филарета есть внучки, посланцы пожелали видеть их. И одна из них, Мария, отличавшаяся необыкновенной красотой, поразила их. Мария была увезена в Константинополь и стала императрицей. Возвысившись через этот брак, получая от царя громадные средства, Филарет продолжал свою деятельность на пользу людей, и в глубокой старости достиг мирной кончины. Те золотые слова, которые он говорил, прощаясь со своими домашними, должны стать для всякого священным заветом милосердия.

«Дети мои, — говорил он, — вы видели, какую жизнь я проводил. Я не жил чужим трудом, но сам зарабатывал свой хлеб. Я не превозносился богатством, дарованным мне Богом, избегал гордости, возлюбил смирение. Когда я обнищал, я не скорбел, не хулил Бога, но благодарил Его за то, что Он наказал меня. Потом еще Господь более взыскал меня. Но и тут я не превознесся, а богатства, посланные мне Богом, снова я передал руками убогих Небесному Царю. Так живите и вы. Не дорожите мимотекущим богатством, но посылайте его в ту страну, куда я сейчас удаляюсь. Не забывайте страннолюбия, заступайтесь за вдовиц, помогайте сиротам, навещайте больных и сидящих в темнице, не чуждайтесь общения с церковью, не присваивайте себе чужого, не обижайте никого, не говорите зла, не радуйтесь бедствиям даже врагов, погребайте мертвых и поминайте их в церквах».

И пример Филаретовой милостыни нашел многих подражателей в русской земле.

Когда Владимир равноапостольный принял христианство, из человека дикого нрава он стал кротким, тихим и милосердным.

Глубоко скорбя о прежней нечистой жизни своей, он говорил:

«Господи, был я как зверь, жил я по скотски, но Ты укротил меня, слава Тебе, Боже...»

Жестокий и мстительный в язычестве, Владимир-христианин сделался образцом кротости и любви к ближним. Он не хотел наказывать даже и преступников. Епископы представили ему, что злодейства умножились и строгие меры правосудия необходимы. Вняв их увещаниям, Владимир стал наказывать преступников, но весьма осторожно и без жестокости.

Бедным и нуждающимся отворен был вход к нему; он щедро раздавал им пищу, одежду, деньги; покоил странников, выкупал должников, невольников и пленникам возвращал свободу. Видя, что больные не в силах приходить к нему за помощью, он приказал развозить по улицам мясо, рыбу, хлеб, овощи, квас и мед. В праздничные дни всегда было у него три трапезы: первая — для митрополита с епископами, иноками и священниками; вторая — для нищих, третья — для самого князя с боярами и дружиною.

В начале семнадцатого века, в царствование Бориса Годунова разразилось страшное народное бедствие — великий голод.

Весною 1601 года небо омрачилось густою тьмою, дожди лили в течение десяти недель непрестанно, так что жители сельские пришли в ужас: не могли ничем заниматься, ни косить, ни жать; а 15 августа жестокий мороз повредил как зеленому хлебу, так и всем плодам незрелым. Еще в житницах и гумнах находилось немало старого хлеба; но земледельцы, к несчастью, засеяли новым, гнилым, тощим, и не видали всходов ни осенью, ни весною; все истлело и смешалось с землею. Тогда началось бедствие, и вопль голодных встревожил царя. Не только гумна в селах, но и рынки в столицах опустели. Борис велел отворить царские житницы в Москве и в других городах, убедил духовенство и вельмож продавать хлебные свои запасы низкою ценою, отворил и казну, раздавал целые кучи серебра народу. Но это пособие приманило в Москву несметное число нищих, и ужасы голода достигли до крайности. По свидетельству современников, люди сделались хуже зверей: оставляли семейства и жен, чтобы не делиться с ними последним куском. Не только грабили, убивали за ломоть хлеба, но и пожирали друг друга. Путешественники боялись хозяев, и гостиницы стали вертепом душегубства: давили, резали сонных для ужасной пищи. Мясо человеческое продавалось в пирогах на рынке. Матери глодали трупы своих младенцев... Злодеев казнили, жгли, кидали в воду, но преступления не уменьшались... И в это время другие изверги копили, берегли хлеб в надеже продавать его еще дороже. Но нашлись и люди сострадательные, готовые жертвовать всем своим достоянием для помощи братиям по человечеству и христианству.

Окрестные жители доселе ходят на могилу праведной боярыни Иулиании, почившей второго января 1665 года и положенной в селе Лазаревском в четырех верстах от города Мурома. Блаженная Иулиания является ярким примером сердобольной русской женщины, встающей во весь нравственный рост свой во времена общественных бедствий.

Блаженная Иулиания Осоргина, вдова, помещица Муромского округа, при оскудении пищи распродала скот и всю движимость свою и кормила хлебом, купленным по дорогой цене, не только челядь свою, но и всех, просивших у нее милостыни. Когда великая нищета умножилась в доме ее, она собрала своих рабов и сказала им: «голод обдержит нас, видите сами. Если кто из вас хочет, пусть идет на свободу и не изнуряется для меня». Благомыслящие между ними обещали с нею терпеть, а другие отошли. С благословением и молитвою отпустила она их и не держала на них гнева. Оставшимся рабам велела собирать траву лебеду и кору с дерева, называемого «илим» (вяз), из этих припасов велела готовить хлеб,

и тем сама питалась и детей, и рабов кормила. И молитвою ее был тот хлеб сладок, и никто в доме ее не изнемогал от голода. Тем хлебом она и нищих питала, и не накормивши, никого из дому не отпускала, а нищих в то время было бесчисленное множество. Соседи говорили нищим: «что к Иулиании в дом ходите? Она и сама голодом умирает». Нищие отвечали: «много сел мы обходим, и чистые хлеба собираем, а так в сладость не наедаемся, как сладок хлеб у этой доброй вдовы». И соседи, для испытания, посылали к ней за хлебом, ели его и дивились, говоря: «горазды рабы ее печь хлебы», а того не разумели, что молитвою ее хлеб был сладок. Могла бы она умолить Бога, чтобы не оскудевал дом ее, но не противилась смотрению Божию, терпя благодарно и ведая, что терпением приобретается царствие небесное. И терпела в той нищете два года: не опечалилась, не смутилась и не изнемогла нищетою, но была еще веселее прежнего.

Вообще древнерусская женщина вся сияла милосердием, всепрощением, кротостью и благочестием.

Вспомним рядом с Иулианией двух русских женщин, из которых одна жила много раньше, а другая — немного позже ее: преподобную Евдокию, великую княгиню московскую, и царицу Анастасию Романовну-первую супругу Иоанна Грозного.

С супругом княгиня Евдокия переживала великое потрясение, которое предшествовало освободительной Куликовской битве. Что чувствовала она, когда в числе дружин своих, при колокольном звоне“, с развевающимися знаменами Димитрий выступал из московского кремля, выступал, — быть может, на победу, быть может, на страшную гибель, за которой могло последовать такое разорение страны, какого не видала Россия и при Батые.

В народных сказаниях увековечена эта пора и сложены стихи, выражающие чувства Евдокии в эти дни. С другими московскими женщинами благоверная великая княгиня помогала русской рати, бившейся на Куликовском поле, своими горячими молитвами, воздвигая небо и московских чудотворцев ополчиться против неверных.

Рано схоронив своего мужа, Евдокия жила подвижницей в честном вдовстве, но скрывала от людей свои подвиги. Имея тело, иссохшее от поста, чтобы прикрыть свою худобу, носила на теле по несколько одежд, придававших ей вид тучности, и являлась всюду в пышности своего сана. Дети даже стали подозревать ее в вольной жизни. Тогда ей пришлось раскрыть свою тайну. Она позвала старшего сына и, сбросив с себя одежду, показала ему свое иссохшее тело.

Когда она шла уединиться, незадолго до конца, в созданном ею Вознесенском монастыре, один нищий-слепец стал просить ее даровать ему зрение. Княгиня украдкой подала ему рукав своей одежды, которым он утер лицо и прозрел.

Краткая жизнь царицы Анастасии Романовны была подобна недолго горящей, но отрадной и прекрасной небесной звезде. В царице Анастасии Романовне были соединены все лучшие качества древне-русской женщины — глубокая вера, чудная скромность и целомудрие, задушевная мягкость обращения, глубокая привязанность, трогательная сострадательность, высокое настроение души. Ко всему этому прибавьте еще цветущую юную красоту. Анастасия Романовна принадлежала к числу тех редких женщин, в присутствии которых человек чище и лучше становится. К царице Анастасии можно приложить трогательные слова, сказанные поэтом Тютчевым про императрицу Марию Александровну, супругу Царя-Освободителя:

Кто б ни был ты, но встретясь с ней, —

Душою чистой иль греховной —

Ты вдруг почувствуешь невольно,

Что есть мир высший, мир духовный.

Царица Анастасия была лучшей представительницей русского терема.

Терем Московской Руси сложился в тяжких обстоятельствах татарщины. Внешняя жизнь была слишком ужасна: постоянные избиения, неуверенность в завтрашнем дне, дикость нравов, павших вследствие общей безотрадной жизни, беспрерывные набеги и постоянные беды, голодовки от засух или наводнений, моровые поветрия...

Жить было тяжело. Хотелось создать себе отрадный уголок, в который бы можно было уходить и отдыхать от ужаса жизни. Таким уголком и явился терем.

Здесь, в недоступной постороннему глазу тишине, в единении с любящей и верной подругой, русский человек находил себе отдых от тягостей внешней жизни, от постоянной борьбы, от разных оскорблений и всяческих испытаний. Здесь запасались будущие русские деятели всеми необходимыми силами для жизни, полной борьбы, лишений и жертв. Действительно, они бесстрашно, стойко и свято умели стоять за родной край и служить родному народу, и это показывает, сколько благих сил было в тереме, этом гнезде русских орлят, какую мощь вдохнули в них русские женщины той поры, по-видимому, стоявшие вдали от общественной жизни.

Одною из этих прекрасных женщин, с прямым, любящим, сильным и терпеливым сердцем, и была царица Анастасия Романовна.

Ее нравственное воздействие на царя Иоанна 1У-го было громадно. Совместная жизнь с нею была лучшею порою царствования Иоанна.

Кротка^ Анастасия словно принесла с собою в дар супругу не только счастье, но и славу, удачи, — и все это безвозвратно рухнуло вместе с ее кончиной.

Отрадное тихое семейное счастье, которое давала Иоанну царица Анастасия, так прекрасно сливалось с государственным трудом, с удачливыми предриятиями на пользу России, и вершины своей достигла эта жизнь во время Казанского похода.

Царь имел тут случай доказать Анастасии свою любовь и доверие: отправляясь в поход, он дал ей полную свободу в делах милосердия, дал ей право снимать с людей царскую опалу, давать свободу заключенным.

Когда все уже было изготовлено к походу, и царь стал прощаться с царицей, скорбь нежной жены была безгранична: «уязвися, — говорит современник, — нестерпимою скорбью и не можаша от великия печали стояти и на мног час безгласна бывша и плакася горько».

Подобно тому, как благоверная великая княгиня Евдокия сражалась против татар своими молитвами, пока супруг ее, Димитрий Донской, бился на Куликовском поле, так и благоверная царица Анастасия во время Казанского похода поддерживала его русское воинство неотступными своими молитвами.

Ранняя смерть царицы Анастасии была началом нравственной порчи Иоанна. Царь чувствовал, что он лишается в Анастасии могучей нравственной поддержки, что без нее не хватит ему сил жить так, как он жил при ней.

Несчастный, осиротевший Иоанн на похоронах жены рвал на себе волосы, бился о гроб...

В этот гроб сходила лучшая пора его жизни, все то светлое, что из под покрова ранних грехов, из души, смятой ранними жестокими разочарованиями, вызвал этот отлетевший в родное небо ангел-хранитель.

А о том, чем была почившая царица для московского населения, красноречиво свидетельствует краткая заметка летописи о дне ее похорон: не из корысти, а чтоб поплакать над ней и поклониться ей, «вси нищии и убозии со всего града приидоша на погребение, не для милостыни».

Это, действительно, — замечательная похвала почившей.

Русские цари подавали подданным пример милосердия. В священные дни поста и в дни великих праздников цари лично посещали тюрьмы, оделяя колодников милостынею, присылали из дворца для них разговенье.

В царствование царя Алексея Михайловича просиял своим милосердием один из самых сердобольных и трогательных людей — боярин Феодор Ртищев, отличавшийся глубоким образованием и начитанностью. Человек широких взглядов и терпимости — боярин пылал огнем такой любви ко всему страдающему, которая постоянно заставляла его выискивать пищу для удовлетворения позывов его милосердия.

Во второй половине шестнадцатого века русская жизнь потерпела сильное экономическое потрясение. При неблагоприятных условиях велась война с Польшей за Малороссию. Голод опустошил деревни и села, сократилось производство хлеба. Пал курс денег, и вследствие этого усилилась до необычайности дороговизна жизни. В это время близко к царю стоял «ближний постельничий» Феодор Михайлович Ртищев — как бы тогдашний министр двора.

Крупный ум Алексеева царствования, богатого такими умами, человек скромный, любивший делать добро в тайне, окруженный уважением и придворного общества и простонародья, воспитатель царевича Алексея, Ртищев поставил своей задачей служить маленьким людям нуждающейся Руси.

Если мы с особым вниманием остановились на личности Сергея Александровича Рачинского, как ярком представителе Богоискательства и служения Богу в высших слоях культурной России, то с таким же вниманием надлежит разобраться в нравственной личностью незабвенного Феодора Михайловича Ртищева, как яркого представителя христианского течения в образованных кругах Руси времен первых Романовых.

Ртищев был при своем обширном, тонком, изобретательном и любознательном уме, человеком редкой души. Прежде всего, он являлся любопытным в том отношении, что у него совершенно не было никакого самолюбия. Он любил ближних больше, чем самого себя, и себя считал, совершенно серьезно и без всякой рисовки, как бы приставленным ко всякому нуждающемуся человеку, в качестве верного слуги этого человека. Он совершенно не знал чувства обиды, как другие не знают вкуса к вину, и первый шел навстречу тому, кто его обидел, с просьбой простить его и помириться. Для него людское множество не было бездушной массой, на которую знать смотрит свысока. Человек не был для него вещью, и всякий нуждавшийся в нем становился для него особенно значительным и интересным.

Высокое положение его как будто подгоняло его ретивость в творении добра, постоянно держа его в ощущении какой-то совестливости за свое высокое положение и за изобилие своей жизни по сравнению с другими людьми, не имевшими ни этого положения, ни этого изобилия. Но его доброта не действовала какими-то порывами. Он старался выработать постоянные установления, которые вовлекли бы в свой круг все русское множество «труждающихся и обремененных».

Когда царь Алексей двинулся в польский поход, Ртищев сопровождал его. Здесь, в тылу армии, он насмотрелся на человеческие несчастья, которых не замечает передовая армия, терпящая первый урон, ведущая самоотверженную, но красивую и, так сказать, праздничную деятельность. Сердце Ртищева в эти дни расширилось более, чем когда-нибудь. Страдая ногами, Ртищев с великим трудом мог садиться на лошадь. По дороге он созывал в свою колымагу больных, раненых и пострадавших. Доходило до того, что ему самому порой не оставалось в колымаге места, и он, кое-как влезши на коня, следовал за своим оригинальным лазаретом. В первом же городе он нанимал дом, где помещал всех этих изуродованных, изнуренных и престарелых людей, доставляя для них и врачей, и служителей:

«Назиратаев и врачев им и кормителей устрояше, во упокоение их и врачевание от имения своего им изнуряя».

Повествователь о жизни Ртищева добаляет тут некоторую трогательную подробность. Для всех этих людей в широком ртищевском денежном мешке была заключена тайная милостыня, данная Ртищеву для них царицею Марией Ильинишной. Более того, по тайному уговору между царицей и ближним постельничим было решено принимать в эти временные военные госпитали также пленных. Так эти два понимавшие друг друга человека старой Руси воплотили безмиума слово Христово: «Любите враги ваша, добро творите ненавидящим вас».

Эти трогательные истории повторялись и в Ливонский поход царя, когда началась война со Швецией.

Ртищев выказал еще себя большим деятелем в борьбе с другой русской бедой того времени — он ревностно занимался выкупом пленных.

В шестнадцатом и семнадцатом веках крымские татары часто нападали на окраинные русские земли и уводили в плен народ тысячами и десятками тысяч. Они их продавали в Турцию и другие страны. Чтобы выкупать пленных, правительство ввело особый налог, который назывался «полоняничные деньги». С татарскими разбойниками были даже договоренные порядки привоза пленников и расценка, по которой пленные выкупались сообразно их положению: за крестьян и их холопов платили по двести пятьдесят рублей с души, за людей высших классов платили тысячи. Но этих «половяничных» денег на выкуп всех пленных не хватало.

Ртищев свел знакомство с одним купцом: православным греком. Купец был добрый человек, вел торговые дела с магометанским востоком и любил выкупать пленных христиан. Этому человеку Ртищев вручил семнадцать тысяч рублей, к которым грек приложил и свои деньги. На все эти деньги он и выкупал у татар русских полонянников. Подобно тому, как Ртищев ходил на войне за пленниками, так он и в мирное время облегчал тяжелое положение иностранных пленников, попавших в Россию.

Русская улица семнадцатого века была неказиста как своей неопрятностью, так и своим составом. Тут нищие и калеки, стараясь перекрикивать друг друга, взывали к прохожим о подаянии, а пьяные ползали или в бесчувствии валялись на земле. Ртищев нанимал людей, которые подбирали по улице и больных и пьяных и свозили их в дом, нарочно для этой цели устроенный Ртищевым на его счет. В этом доме больных лечили, пьяных вытрезвляли и, снабдив их необходимым, с миром отпускали домой. Кроме этого дома, у Ртищева был другой дом, куда он собирал престарелых, слепых и неизлечимых калек и кормил их на свой счет. Дом этот под именем больницы Феодора Ртищева существовал и после его смерти на доброхотные деяния лиц, помнивших Ртищева.

Во времена общественных бедствий Ртищев широко раскрывал свою руку. А когда у него не хватало денег, он продавал свое имущество. Так, когда в Вологодском крае случился голод, и архиепископ, сколько мог, кормил народ, Ртищев, просадивший все свои деньги на свои московские затеи, продал все свое лишнее платье и лишнюю домашнюю утварь, которой бывало много в домах богатых бояр. Вырученные деньги он послал в Вологду.

Человек, сердобольно относившийся и к иностранным пленникам, и к пострадавшим на войне солдатам, и ко всякому горю, — не мог, конечно, быть равнодушным и к судьбе русского крестьянства. Крупный землевладелец, Ртищев имел много сношений с ними. И вот как заботился он о своих крестьянах. Он вынужден был продать свое село Ильинское. Покончив торг, он сам скинул покупщику некоторую часть договоренной цены, возлагая на него некоторые нравственные обязанности. Именно, он подвел нового владельца к образу и заставил его побожиться, что он не будет увеличивать повинностей, которые в пользу Ртищева отбывались крестьянами села, и которые были, конечно, невысоки. Вот необычайные для нашей жизни векселя, какими обменивались в старину добрые люди.

Ртищев заботливо поддерживал инвентарь своих крестьян, он боялся расстроить их хозяйство высокими оброками и барщиной, и брови его недовольно сжимались, когда в отчетах управляющего оказывался преизбыток барского дохода.

В завещании Ртищев, оставивший наследниками после себя дочь свою княгиню Одоевскую и зятя, приказал всех его дворовых отпустить на волю.

«Вот как устройте мою душу, в память ко мне будьте добры к моим мужикам, которых я укрепил за вами, владейте ими льготно, не требуйте от них работ и оброков свыше силы-возможности, потому что они нам братия; это моя последняя и самая большая к вам просьба».

Можно вспомнить еще о том, как Ртищев подарил городу Арзамасу землю. Частные покупатели за эту землю, принадлежавшую Ртищеву, давали ему до семнадцати тысяч. Но он знал, что земля до зареза нужна городу, и предложил ему купить ее, хотя бы по низкой оценке. Не имея денег, бедный город не знал, куда кинуться, и тогда Ртищев уступил землю вовсе задаром.

Все эти дела, освещенные искрой широкого отзывчивого сердца, теснятся на пространстве каких-нибудь двух с половиной десятилетий, потому что Ртищев жил недолго. Один из иностранных послов, побывавший в России, отзывается о Ртищеве, что, «едва имея сорок лет от роду, он превосходил благоразумием многих стариков».

Не выставляясь вперед, Ртищев был одним из тех скромных людей, которые не лезут в первые ряды. Но, по-видимому, затерянные в толпе, стоя в ее гуще, они идут, освещая путь передовым людям, высоко подняв над главами светоч, который не гаснет и служит одобрением, призывом и примером для тех, кто в будущем их поймет и, пленившись ими, станет им подражать.

Из других примеров прославленных церковью милостивцев должно вспомнить о жизни святителя Тихона Задонского.

В 1767 году он с воронежской кафедры был уволен на покой, с определением ему пенсии по пятьсот рублей и поселился в Задонском монастыре. Это был истинный народолюбец, учивший народ как своими вдохновенными писаниями, так личными беседами и примером.

После поздней обедни, выходя из церкви, святитель беседовал с богомольцами или приводил к себе детей, чтобы их наставить. Сидя за своей скромной трапезой, святитель говаривал:

— Слава Богу, вот, у меня хорошая пища, а собратий мои ходят бедно, в темнице сидят, иной без соли ест. Горе мне окаянному.

Во время обеда святитель читал духовные книги, и умиленные мысли с одной стороны о Божьем милосердии, которое его самого питает, а с другой — о тех, кто сидит без хлеба, приводили святителя в такое чувство, что иногда, отложив ложку, он начинал плакать.

В жизни своей святитель соблюдал величайшую простоту. Когда он прибыл в Задонск, он имел с собою все то, что полагается по приличию иметь архиерею: шелковое платье, теплый и холодный подрясник и рясы на теплом меху, перину с подушками, хорошие одеяла, серебряные карманные часы. Все это он продал на бедных. Употреблял же он самые убогие вещи. Оловянная и деревянная посуда, два медных чайника, для воды и для чая, две пары чашек,

чайник, два стеклянных стакана, медный таз, стенные часы с кукушкой, несколько холщевых полотенец и белых носовых платков — вот вся его утварь. Спал он на ковре, набитом соломой. Одеялом служил овчинный тулуп, покрытый китайкой. Одевался он также в высшей степени просто. У него была суконная гарусная ряска, два подрясника — один овчинный, другой заячий, — покрытый темной китайкой. Подпоясывался он ременным поясом; носил шерстяные чулки, подвязанные ремнем, и коты. У него для выездов не было никакого приличного сундучка, а только старый кожаный мешок, в который он клал книги, гребни, несколько рубах и восемь фуфаек.

Благотворительность святителя Тихона простиралась особенно на простой народ. Он помогал бедным и из других сословий: так он снабжал бедных девиц-дворянок приданым, но на крестьян было направлено его главное внимание.

Он давал на постройку тем, у кого был пожар. Давал скотину, земледельческие орудия и хлеб для посева неимущим крестьянам. Особенно широко развернулась его благотворительность во время одного неурожайного в той местности года. Ежедневно тогда при келье своей святитель раздавал и деньги, и хлеб.

Когда в Ельце случился пожар, святитель ездил сам в Воронеж и Острогожск и собирал там пожертвования.

Насколько сердечна была помощь святителя, можно видеть из следующего. Избегая благодарности тех, кому он помогал, соблюдая евангельскую тайну, святитель одному доверенному и уважаемому им человеу поручил в базарные дни ходить между крестьянами, привезшими хлеб для продажи, разузнавать, нет ли среди них человека, пораженного несчастьем. Этот доверенный у такого рода людей должен был приторговывать хлеб и вручать им тут же, смотря по обстоятельствам, или зараз все договоренные деньги, или часть этих денег, как бы в задаток. Затем он исчезал и все деньги оставались, таким образом, в виде тайной милостыни.

Не ограничиваясь ближайшим к Задонску населением, святитель благотворил и дальним местностям. Три раза посылал он, например, на свою родину — в Новгородскую губернию келейника с деньгами. А раз послал полтораста рублей священнику соседнего со своей родиной села, с подробным и мудрым наставлением, как должны быть розданы эти деньги.

Святитель любил странноприимство и в малой келии своей давал приют бедным и больным. Он сам ходил за этими людьми, приносил им свою подушку, приказывал повару готовить для них лучшую пищу, по несколько раз в день сам поил их чаем, утешал и ободрял их своими разговорами, по часу и более просиживал около них. Если такие люди умирали, он хоронил их на свой счет, отдавая им последний долг.

Святитель был усердным заступником за крестьян против несправедливостей и притеснений помещиков.

Однажды он увидел трех женщин с малолетними детьми, горько плачущих. Оказалось, что по клеветам и наветам двое сыновей старухи, мужья двух стоявших с ней женщин, были отданы в военную службу, и у этих трех несчастных осталось на руках девять малолетних детей. Святитель не только стал помогать этой семье, но, так как кормильцы ее были уже угнаны в далекие пограничные полки, святитель решил хлопотать об их возвращении. Он написал об этом деле в Петербург, архиепископу Гавриилу, и, по сношению этого отзывчивого иерарха с высшими властями, дело было пересмотрено, и оба брата возвращены в деревню.

Близки были также сердцу святителя заключенные в тюрьмах. Он нарочно ездил за 40 верт в Елец: чтобы посетить тюремных узников. Эти поездки свои он обставлял тайной. Подолгу беседовал он с заключенными, братски утешал невинных, напоминал виновным о Христе. Выходя из темницы, просил узников принять то, что им послал Бог, и что он принес с собою. Затем он поспешно скрывался из города.

Святитель радовался в те дни, когда к нему приходило много просящих. Если же не случалось ни одного, то глубоко скорбел.

Ничтожной пенсии в 500 рублей не могло, конечно, хватить и на малую часть благодеяний святителя. Когда ему требовалась для помощи большая сумма денег, он объезжал своих почитателей. Главным же источнком были те приношения, которые к нему отовсюду стекались.

Чрезвычайно трогательно отношение святителя к детям. Он с ласкою собирал их вокруг себя в своей келье, учил их молитвам, объясняя их чрезвычайно понятно. Самых малых детей он приучал произносить: «Господи помилуй», «Пресвятая Богородица, спаси нас». Он оделял детей деньгами, белым хлебом и яблоками.

Если святитель бывал нездоров, не ходил в церковь и узнавал от келейника, что дети были и ушли, не видав его, то бывало, с улыбкою промолвит: «бедные, они ходят в церковь для хлеба и денег. Что же ты их не привел ко мне?»

Вообще, святитель любил быть в общении с народом и частенько, встречая крестьян на монастырском дворе, подсаживался к ним и заводил с ними речь как бы простой монах.

Конечно, святитель не перевернул жизнь своих современников, как еще не перевернул сложившегося быта ни один проповедник. Но в быту людей отзывчивых, совестливых, которые раньше не по жестокосердию, а по легкомыслию делали тяжелою жизнь крестьянства: в быту этих людей он многое смягчил и исправил. А на некоторых лиц из купеческого и помещичьего класса его слова и дела производили столь сильное впечатление, что они решили

совершенно уйти от мира. Так случилось с сыном богатого помещика Бехтеева, у которого святитель не раз бывал.

Один из великих святых церкви католической дошел до величайшего самоотвержения — показал едва ли кем превзойденный подвиг. Он услыхал от кого-то, что чумный больной может исцелиться, если его согреет тело здорового человека. Чума — ужаснейшая из болезней, не дающая пощады своей жертве. В порыве распалявшего его милосердия, праведник лег в постель чумного, чтобы согреть его своей теплотой. Вдруг на ложе страдания оказался лежащим Христос, Который вознесся тогда пред милостивцем в небеса, дав миру новое доказательство того, что тот, кто милует людей, служит самому Богу.

Есть самоотверженные католические священники, которые посвящают свою жизнь на служение прокаженным, отправляясь на те уединенные острова, где расположены колонии прокаженных и обыкновенно кончают тем, что сами заражаются проказой и умирают в страшных страданиях. Из таких самоотверженных людей особенно памятно имя молодого бельгийского священника отца Дамиана.

В Москве в прошлом столетии сиял великий милостивец доктор Феодор Петрович Гааз, который все силы своего громадного сердца, всю изворотливость своего внимательного к чужим страданиям ума, употребил на то, чтобы облегчать участь тюремных заключенников и преступников.

То было суровое время, когда преступников и даже лишь подозреваемых в преступлении пересылали с места на место прикованными к одной цеци всех вместе, мужчин, женщин и подростков, когда жизнь таких людей была сплошным адом. Феодор Петрович Гааз раз навсегда пожалел этих людей и служил им до конца своих дней, добившись для них многих облегчений.

Такую же деятельность, но в несколько ином направлении, проявила скончавшаяся в Петербурге несколько лет тому назад княжна Мария Михайловна Дондукова-Корсакова. Она была истинно евангельская женщина. Происходя из богатой и знатной семьи, имея перед собою блестящий ровный жизненный путь, она отдала свою жизнь на служение бедным. Она была так добра, что раздавала бедным не только деньги, пока она их имела, но однажды в сильный холод, еду чи в деревню за много верст и встретив в вагоне женщину, одетую в легкое платье, сняла с себя шубу и отдала совсем ей, а сама попросила на станции одолжить ей тулуп. Бывали случаи, что в осеннее ненастье она ходила по Петербургу в одних ботинках на босу ногу, отдав чулки какой-нибудь бедной. Она видела в преступнике страждущего брата и прикасалась к

зачерствелым сердцам с необыкновенною нежностью, умея разбудить в преступнике человека. Особенно заботлива была она до политических заключенных, и пуская в ход свои связи, добилась права посещать их и просветлять их тяжелую судьбу словом и мыслью о Христе...

Христианство знает одну добродетель или, скорее, некоторое свойство, общее всем добродетелям и называемое «рассуждением».

Оно состоит в известной мерности, в известном благоразумии всего поведенияя христианина, в том, чтоб все поступки человека сливались в одно прекрасное целое, развивались в здоровой гармонии.

Если, например, человек, увлекаемый хотя бы и светлой, но неблагоразумной мечтой, вдруг приступит к пустыннической жизни вместо того, чтобы раньше, под руководством опытного старца, начать монашество, то он подвергает себя большим опасностям, точно так же, как подверг бы себя большим опасностям тот, кто, будучи непривычен к посту, вдруг бы решил, в виде духовного подвига, пропоститься сорок дней... Человек опытный в духовной жизни признал бы такой поступок ничем иным, как безумием.

Великое рассуждение требуется и для того, кто хочет мудро исполнить заповедь о милосердии. Могут быть случаи, когда милосердие, исполняемое от чистого сердца, может только идти во вред человеку.

Представьте себе, что на ваших глазах выходит из кабака нищий и просит у вас подаяния, или вы видите, что человек, которому вы только что подали милостыню, бежит с нею в кабак. Следует ли подать первому пьянице? Следует ли на следующий день подать второму?

Едва ли можно признать благоразумным совет некоторых подвижников подавать и в таких случаях, когда милостыня идет человеку прямо во вред. Ведь тем самым я отнимаю милостыню у действительно нуждающегося человека, доставляя возможность другому коренеть в своем зле. Едва ли не будет лучше воздержаться в таких случаях от милостыни: и, чтобы не подпасть под осуждение в немилосердий, мысленно помолиться: «Господи, не поставь мне в грех моего отказа. Но я не хочу, чтобы милостыня, которую я подаю во имя Твое, обращалась в струю убийственного зелия. Вразуми этого человека. А если б он не злоупотребил моей милостыней, то пошли ему взамен другую милостыню».

Последнюю осень по главным улицам Петербурга расхаживал в студенческой форме человек с молодой женщиной. Они подходили к прохожим, называли себя студентом и курсисткой и просили

помочь им, так как родные запоздали выслать им месячные деньги, и они сидят без гроша.

Оказалось, что это наглые обманщики и самозванцы без всякого образования, — проходимец из крестьянского сословия, который состоит в незаконном сожительстве с девицей крестьянского же сословия... Неужели поощрять такой обман дармоедов было бы делом высокой христианской милостыни?

Самая мудрая милостыня — это когда человек принимает на свое постоянное иждивение какого-нибудь беспомощного человека — будь-то убогий, лишенный возможности трудиться старик, потерявший способность к труду, семья беспомощных сирот.

Счастлив тот, кто отыщет в нужде какого-нибудь юного талантливого человека, во время его поддержит и даст возможность ему выбиться на дорогу.

Русская жизнь знает необыкновенный пример такой благородной, предупредительной и мудрой помощи.

Один из знаменитейших русских композиторов Петр Ильич Чайковский первую половину своей жизни, не имея определенного обеспечения, размениваясь по мелочам, был лишен и того спокойствия духа, и того широкого досуга, который необходим для артиста. Эти обстоятельства знала его искренняя почитательница, обладавшая большим состоянием госпожа фон Мекк. Она вела с ним оживленную переписку, восхищалась его творениями, но не искала личного с ним знакомства, так что эти двое, столь близкие по духу люди ни разу в жизни не встретились: весьма замечательный пример чисто духовных отношений.

Желая доставить таланту Чайковского возможность развернуться во всей его силе, госпожа фон Мекк упросила его принять от нее, пока он не достигнет полной материальной обеспеченности, пенсию по шести тысяч в год, что являлось по тогдашней цене денег не меньше теперешних десяти. Приобретя, таким образом, полную независимость, Чайковский получил возможность отдаться свободному творчеству. Великодушное пособие госпожи фон-Мекк, оказанное не человеку, а музыкальному гению, открыло лучшую пору творчества Чайковского. Этой умной женщине с виртуозно деликатным сердцем обязан не один Чайковский: обязан весь мир нашей родной русской музыки.

Во всемирной литературе мы найдем другой подобный пример людей гораздо более скромного положения. Существует рассказ знаменитого французского романиста Бальзака, озаглавленный им «Обедня атеиста». Один известный парижский врач в студенческие дни испытывал крайнюю нужду и пользовался помощью познакомившегося с ним простого человека, почти чернорабочего. Чернорабочий этот был верующим человеком и, умирая, взял с молодого врача, уже тогда довольно обеспеченного, слово в том, что пока он жив, он будет ежегодно в день его памяти заказывать по нему заупокойное богослужение.

И атеист соблюдал свое обещание, и всякий год он, считавший себя атеистом, не только заказывал, но и отстаивал богослужение по человеку, который в молодости пожалел его и своими трудовыми деньгами помог ему выйти на дорогу.

Я знал еще такого русского человека. Простой десятник по строительным работам, человек большой набожности и чистой праведной жизни, он скопленными им в крайних лишениях деньгами учредил при Московском университете стипендию для студента- медика из крестьян, помогая тем пробиться к знанию и к святому служению больных — бедным, способным людям своего сословия.

Вот одухотворенная и разумная христианская милостыня.

В жизнеописании одной из лучших русских поэтесс, Ю. В. Жадовской, упоминается некий Перевлесский, который имел большое влияние на развитие ее таланта.

Это был молодой образованный учитель словесности, дававший юной Жадовской уроки. Красивый, пылкий, с одушевленным словом, полный благородных стремлений, Перевлесский внушал большую симпатию, перешедшую у его ученицы в глубокое постоянное чувство. Богато одаренная, талантливая Жадовская была некрасива и, кроме того, имела недоразвитые руки. Несмотря на это, брак бы был возможен, если бы не самодурство старика Жадовского.

Происходя из старого дворянского рода, он не мог допустить, чтобы его дочь вышла замуж за учителя из семинаристов. Тем не менее, он оказал на творчество Жадовской самое благоприятное влияние. Мысль о нем внушила ей лучшее из стихотворений ее, положенное впоследствии на музыку:

С какою тайною отрадой Тебе всегда внимаю я. Блаженства лучшего не надо, Как только слушать бы тебя.

Этот Перевлесский был бедным мальчиком причетнической семьи из села Перевлес, Рязанской губернии.

В то время почетным попечителем рязанской гимназии был очень добрый человек, обладавший к тому же крупным состоянием, Николай Гаврилович Рюмин.

Он встретил однажды в непогоду Перевлесского дурно одетым, шлепающим по жидкой грязи без калош, остановил его, познакомился с ним и получил от этого знакомства такое благоприятное впечатление, что решил вывести мальчика на дорогу.

Перевлесский никогда не забывал сделанного ему добра. После преподавательства в провинции и в Москве, Перевлесский былназначен преподавателем словесности в Александровском лицее в Петербурге.

В своей большой хорошей квартире он отвел маленькую комнатку, куда любил уединяться, чтобы вспоминать там о трудном начале своего жизненного пути. Там стоял его бедный студенческий стол, некоторые другие вещи из его убогой студенческой обстановки, а на стене висели портреты Рюмина и его жены, которые пожалели его, бедного мальчика, в тяжелых тисках стремившегося к знанию, и дали ему возможность без изнурения достичь в жизни того, чего бы он не достиг без них.

Милостыня не состоит в одной подаче денег. Милостыня должна быть сдобрена душевным расположением, тем жаром душевным, который дает милостыне чистый вкус, лишает милостыню унизительности для принимающих, и обусловливает известную высокую душевную работу для дающего и принимающего.

К одному из русских подвижников стекалось много денег для его добрых дел. В душевном волнении он часто вспоминал о милостыне, которую получал он от одного из своих духовных детей, и говорил, что рубль, поданный этим человеком с горящим сердцем, с ласковым взором, с выражавшимся во всем существе его великим и теплым усердием — доставлял ему большую радость, чем сотни и тысячи, которые приносили ему другие люди.

Сохранилось через апостола одно слово, сказанное Христом и не записанное в евангелии: «больше счастья в том, чтобы давать, чем принимать».

Это слово исполняют на деле все люди с большим сердцем и с чувствующею душою. Часто милостыня оказывается ценою всей своей жизни. Не слыхали ли вы о таких случаях, что, например, человек женится на девушке, которую он даже не особенно любит, зная, насколько он ей нужен, и как без него она будет несчастна. И, наоборот, часто девушка без особой склонности выходит замуж за человека, веря, что она ему духовно нужна, и что при ней он будет жить лучше и полней, чем жил без нее.

В одной из драм известного писателя Чехова, один человек, ведущий недостойный образ жизни и горячо любимый, спрашивает у этой любящей женщины, отчего именно она остановила свой выбор на нем и посвящает ему всю душу свою, которую она могла бы посвятить такому же, как она, достойному человеку? На это он получает ответ такой, который только и мог родиться в русской христианке. Сущность ответа в том, что женщине дорого самоотвержение, которым она окружает человека — вся та работа любви, всепрощения и снисходительности, которых требуют отношения к подобным людям.

Вы нередко можете услышать мечты русской юной чистой девушки о том, чтобы найти какого-нибудь несчастного человека, который бы в ней нуждался и которому она могла бы посвятить свои силы и свою юность.

Если бы мы более пристальным и сердечным взором присматривались к жизни, мы увидали бы, насколько широко может быть приложима милостыня там, где, по-видимому, в ней нисколько не нуждаются. В душевной милостыне люди нуждаются, быть может, куда больше, чем в милостыне материальной.

Если бы только видеть, сколько неслышных стонов рвется из груди людей — по-видимому, вполне благополучных, обеспеченных, возбуждающих в других зависть, каким великим и непоправимым одиночеством страдают люди сильные, удовлетворенные во всем и удачливые!

Как часто бывает, что человек почти сходит с ума при мысли о том, что, в сущности, он никому не нужен, никто по нем не тоскует, к нему не стремится, что, умри он сегодня, — и его потеря ни в ком болезненно не отзовется.

Очень часто люди живут, никем не узнанные, тая в душе громадные сокровища внутренней своей жизни, обремененные такими тайнами, часто светлыми и прекрасными, такими высокими мечтами, которых некому открыть, некому доверить. И одно утешение, одно разрешение такой безысходной тоски одиночества для таких содержательных людей в том, что их видит Тот, Который им всегда откликнется, только бы они кинулись к Нему — ждущий их и понимающий их Сын Человеческий.

Милостыня может быть оказана не только делом, но еще более словом.

В культурных странах путешественники получают от лиц, с которыми встречаются в вагоне и на улице, много полезных для них указаний: о гостинице, о путях сообщения, о магазине, где можно купить дешевый и добросовестный товар — все это есть милостыня.

Вы встретили на дороге в запутанном месте человека заблудившегося и вывели его на дорогу — вы подали ему милостыню. Вы встретили в высокопоставленном обществе человека скромного положения, которому в этом обществе не по себе, вы к нему подошли, ласково с ним поговорили, так сказать, его отогрели — вы ему оказали милостыню. Вы просто дали человеку хороший совет, указали ему хорошую книгу по вопросу его интересующему, снабдили его такой книгой, которая, может быть, произведет в нем душевный переворот — все это христианская милостыня. Наконец, часто не только слово, но даже одобрительный взгляд имеет высокое значение больше иных слов и иных добрых дел.

Милостыня есть все то, что дает душа душе — будь то привязанность всей жизни или мгновенный взгляд сочувствия, брошенный при встрече двух лиц, которые на мгновение сошлись и тотчас навсегда разошлись. И можно думать, что область духа до такой степени не преходяща, что в будущем Царствии мы встретимся со всеми людьми, которым мы оказали какое-нибудь добро, которых одарили хотя на минуту нашим сочувствием.

Я слышал рассказ, над которым нельзя не задуматься. Одна русская, очень образованная и задушевная барышня, много путешествовавшая, ехала по Португалии. В купэ, где она сидела, вошла местная такая же образованная барышня, и они, сидя вдвоем, несколько часов говорили с увлечением о разных духовных предметах. У одной из станций иностранка встала, чтобы выйти из вагона.

• Как, — воскликнула русская барышня, — вы уже уходите? Наш разговор о таких важных вещах разом прерывается, и мы в этой жизни никогда, никогда, поймите, «никогда» не увидимся!

Иностранка подняла руку кверху и произнесла:

• В небе.

Дела милосердия есть лучший путь для забвения и исцеления от всяких личных недочетов.

Среди тех сестер милосердия, которых солдат-простолюдин так хорошо называет «сестра милосердия», есть много девушек, которые не сыскали в жизни своего счастья. Многие из них любили, готовы были для любимых-людей на всякие жертвы, но ничего не получили в ответ. И их любовь вместо того, чтобы сосредоточиться на одном человеке, как бы распыленная теперь на много порывов, творить то дело сострадания и самопожертвования, которое им не было дано проявить над одним их избранником.

Недавно умершая вдова из высшего слоя общества (М. Н. Муханова, рожденная Рюмина), дочь человека, помогавшего Перевлесскому, была замужем менее года, так что ее сын родился после смерти отца. И этот мальчик умер ребенком.

На великолепной, широкой, утопающей в садах, Донской улице в Москве, упирающейся в тот Донской монастырь, где были схоронены ее усопшие, она купила усадьбу с хорошим деревянным домом и стала воспитывать детей, начиная с шестилетнего возраста, так что у нее бывало их всегда человек по пятнадцати. Дав детям первоначальное образование, она проводила их через средние и высшие учебные заведения. Все они хорошо устроились. Многие из них достигли в жизни высокого положения: есть врачи, профессора, управляющие казенными местами.

Не дав горю осилить себя, она вместо одного сына воспитала многих детей и приготовила им такую участь, какой они без нее никогда бы не имели.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Об участии в жизни церкви
и о церковных праздниках

Всякий, читавший историю церкви, должен помнить, какое глубокое впечатление на душу послов великого князя Владимира, которых он отрядил отыскать для Руси новую веру, произвело патриаршее богослужение в великом Софийском соборе Царьграда.

Одно из величайших, не только по размерам, но по замыслу, по духу своему, зданий мира, Софийский собор и теперь, обращенный много веков назад в мечеть, все же производит на душу потрясающее впечатление. Его величественные размеры, его великий купол, опрокидывающийся на собор, как небо, леса колонн с четырех сторон вверху, и веяние какой-то свободы, безграничности, вечности восхищает и волнует вас, когда с трепетом сердца, замирая от любопытства, вы входите в это прославленное святилище православия, о котором более, чем о каком-нибудь запустелом храме можно сказать великолепными словами поэта: «храм, оставленный — все храм».

И вот, наши послы стояли, слушали, смотрели. Великолепие этого храма, духовенство в прекрасных облачениях, тихое священнодействие, стройное пение клира и чувствуемое во всем этом торжестве присутствие Кого-то Невидимого и Непостижимого — восхитило непосредственные и простые души Владимировых послов. Им казалось, что стоят они на небе, а не на земле. И, вернувшись домой, они с восторгом говорили Владимиру о религии греческой.

Один иностранный купец имел торговые сношения с Новгородом и бывал там. Вероятно, в душе его был богатый клад религиозных, еще не сознанных чувств. Ему приходилось бывать в русских храмах и он переживал там такие необыкновенные минуты, что стал ходить в них чаще и чаще. И, наконец, дошел он до такого состояния что не дальняя родина казалась ему родной страной, а вот этот город, населенный чужим народом, который говорил на чужом для него языке.Какую-то силу над его душой получили эти белые соборы и церкви Новгорода с их столповыми звоницами, эти темные лики, озаренные пылающими свечами и тихо мигающими лампадами, эти монастыри, усеявшие берега многоводного Волхова, весь обиход православной русской старины. Купец принял православие, роздал имения бедным и стал Христа ради блаженным...

То было начало подвига дивного во святых Прокопия Устюжского, Христа ради юродивого.

В Орде жил мальчик, родной племянник хана Беркая. В Орду в это время приходил Ростовский епископ Кирилл, которого современники называли блаженным и учительным; приходил он по церковным делам, был принят ханом ласково, и хан с удовольствием слушал повествования Кирилла о том, как святитель Ростовский Леонтий проповедывал в Ростове христианство, и какие чудеса истекают от его мощей.

Когда по уходу святителя у хана разболелся единственный сын, он вспомнил о рассказах Кирилла и послал ему много даров с просьбой вернуться в орду и исцелить недужного.

Святитель отслужил молебен пред ракой епископа Леонтия, освятил воду и с этой водою отправился в орду и исцелил ханского сына. Все эти события видел, и все рассказы Кирилла слушал племянник хана Беркая.

Какая-то сладость вливалась в его сердце от этих рассказов. В его душе совершался переворот. Он жаждал узнать истинного Бога и задумал идти вслед за Кириллом. Ему страстно хотелось видеть те русские церкви, где совершаются служения таинственному и всесильному христианскому Богу, й где происходят те чудеса, о которых рассказывал Кирилл.

Отец его в то время уже умер, и его мать, вдова, сохраняла громадное богатство мужа, чтобы передать сыну, когда тот подрастет. Можно представить себе ее горе, когда сын объявил, что оставляет Орду. Напрасно удерживала она его картинами той баззаботной, почетной и счастливой жизни, которая его ожидает. Жажда идти в ту землю, которая верует в христианского Бога, уже владевшего его душой, была неутолима.

Часть своих богатств он роздал нуждающимся своим соплеменникам, часть поручил епископу Кириллу и вслед за ним тайно ушел из Орды.

Все было ново царственному юноше во время долгого пути его из Орды в Ростов. С радостным трепетом принимал он в себя первые впечатления православной русской страны.

И вот он в Ростове стоит в знаменитом своим великолепием храме Успения Богоматери. На двух клиросах стройно поют хоры. Иконы, как бы отблеском райской красоты, сверкают драгоценным убранством, озаряемые огнями тихо теплящихся безчисленных

свечей, и клубы фимиама легкими прозрачными облаками расплываются над молящейся толпой. В эти минуты, в этой несравненной красоте христианского богослужения, царевич почувствовал Бога. Он как бы явственно ощутил какую-то связь между этой молящейся толпой, этим храмом, который любовь людей воздвигла Творцу миров и тем высоким и непостижимым, к Кому рвалась молитва этого Народа; Кого воспевали хоры, Кому горели огни и клубился фимиам.

Солнце правды взошло в эти минуты, как говорит летописец, в душе царевича: он познал Бога христианского и увидел Его очами веры. Упав к ногам святителя Кирилла, он просил крестить его. Но епископ Кирилл должен был думать о благе всей своей паствы. Он опасался гнева хана на всю русскую землю, если до него дойдет весть о крещении его племянника. Поэтому он медлил исполнить просьбу царевича.

Царевич остался жить в его доме, ходил по церквам, учился русскому языку и русской грамоте. Наконец, настало время, что его можно было окрестить. Хан Беркай умер; в Орде начались смуты, и о царевиче забыли. В крещении он получил имя Петра. При епископе Кирилле он оставался до его конца.

Дело епископа Кирилла продолжал знаменитый святитель Игнатий, и у него в доме продолжал жить царевич Ордынский Петр, ведя ту же богоуодную и чистую жизнь. И по явлении ему апостолов Петра и Павла он основал в окрестностях Ростова иноческую обитель, хотя сам оставался до старости мирянином.

Епископ Игнатий обвенчал его с дочерью Ордынского вельможи, поселившегося в Ростове. А князь побратался с ним, и святитель укрепил это душевное братство их церковною молитвою.

Молчаливый, всегда занимаясь в душе то молитвой, то раз-' мышлением о вечности, благоверный царевич Петр был отцом всех¹ бедных и несчастных, пережил и князя, нареченного брата своего, и святого Игнатия. Овдовев в глубокой старости, он принял монашество, и мирно отошел к Богу около 1280 года. Он дал миру' пример, какую власть церковь со своими богослужениями имеет над душой.

Пусть иногда человек под влиянием речей товарищей, под влиянием отрицательных, прочитанных им книг говорит против церкви. А на самом деле за какой-нибудь всенощной, под умилительные напевы величания, под стонущие звуки великого славословия: «Аз рех: Господи, помилуй мя, исцели душу мою, яко согреших Тебе» во полутемной церкви сходит на душу какое-то непонятное умиление, какое то благодатное успокоение, которое нигде так полно, как здесь, не переживается...

Где мы можем быть вполне спокойны, благонадежны и счастливы? Только там, где наша настоящая сфера, наше постоянное призвание. А где же наше истинное призвание, где то дело, к которому призваны мы всегда, которому мы будем служить и тогда, когда и мир разрушится и останутся только души человеческие с создавшим их Богом? В чем же наше вечное дело, как не в прославлении Христа? А ведь храмы для того только и существуют, и все, в них происходящее, одну цель только и имеет — это постоянное славословие Христа.

И церковь мудро распределила свои службы так, что по нескольку раз в день благодарит Бога, и призывным звоном своих колоколов оповещает тех, которые по житейским обстоятельствам не могут постоянно посещать церковь, о том, что в храме происходит очередная молитва Богу...

Кроме праздничных торжественных служб, когда церкви полны народом и духовенство служит в лучших ризах, а на клиросе поет полный хор, когда колокола заливаются во всю мочь своего звона: бывали ли вы почти в пустой церкви за ранней обедней и в зимний день, когда почти весь храм тонет во мраке, и грошовые восковые свечи еле означают очертания иконостаса того алтаря, где происходит служба; слыхали ли вы дребезжащий голос дьячка, одиноко выводящего напевы Херувимской, и в этой убогой обстановке изумлялись ли вы величию жертвы Христовой и происходящего среди этого убожества чуда?

Тогда, не развлекаемые ничем происходящим вовне — ни своими соседями — прихожанами, ни сиянием солнца и жизни там, за окнами храма, что бывает в праздничный день — в великой собранности не переносились ли вы мыслью к святейшим минутам христианства: к проповеди Христовой, к часу Тайной Вечери, к минутам страдания, смерти, погребения, трехдневного гроба, восстания, вознесения? Проходил ли тогда пред вами в реальности ряд апостолов с огненным словом и с духовным мечем, покоряющим Христу народ и народы? Вставал ли пред вами с залитыми кровью, истерзанными, отрубленными, отпиленными членами тела добропобедный лик мучеников и юные девы с пальмовыми ветвями своего страдания на плече? Смотрели ли вам в душу древние великие молчаливые аскеты? Сияли ли вам сокровищами словес своих великие смиренные святители, и среди них блистал ли милосердием и пламенем помощи своей святитель Николай Чудотворец? Являлись ли вам, смотрели ли на вас тут, из этого святого мрака, странные образы юродивых, полных любви и скорби, непонятых, гонимых, творящих молитву за обидчиков своих? Улыбались ли вам невинные девы, венчанные нетленными венцами небесными, и чувствовали ли вы тогда, в эти минуты полного уединения от мира и погружения в область божественного — способность для себя навсегда остаться в этой области, забыть «мир и яже в мире» и простоять так всю жизнь, всматриваясь в эти таинственные и зовущие образы, упиваясь этим счастьем безвестного единения со Христом и полной отдачи себя Ему?..

Попробуйте.

Какого бы возраста вы не были, каковы бы ни были ваши житейские обстоятельства, перестаньте думать, что храм только для праздника, и вы увидите, что присутствие Бога в уединении чувствуется еще сильней в храме, чем, когда он полон толпой.

Люди, езжавшие в Саровскую пустынь, к могиле старца Серафима, все скажут вам, что, когда старец не был прославлен, и лишь окружен почитанием особо верных ему людей, то самая поездка к нему была как-то сладостнее, и, быть может, давала душе более, чем теперь, когда святость его стала так осязательна, когда имя его громко раздалось над всей русской землей, когда мощи его лежат в открытой раке, и оглашено и засвидетельствовано столько его исцелений.

Все, что совершается на народе, перед толпой, не так задушевно и тонко, как те чувства, которых никто не видит. И, быть может, ближайшим образом вы исполните заповедь Христа, — войдете для молитвы в свою «клеть», если вы станете искать этих минут уединения во время будничной литургии, почти в пустой церкви. Да и так, среди дня, когда вы увидите незапертою дверь церкви, войдите, постойте в ней даже без молитвы, и сейчас же что-то станет делаться в вас светлое; ваши мысли как-то собираются и настраиваются на высокий лад. А потом вечерня, а потом всенощная под праздник.

Я знал в Москве одного из заслуженнейших членов Московского духовенства, протоиерея замоскворецкой церкви «Иоанна Предтечи, что под бором» — Иоанна Николаевича Рождественского. Он скончался в древних годах, в возрасте глубочайшей старости, так как в 1812 году был уже семинаристом. Он отличался чрезвычайной ревностью в служении и не только до последних лет, но и до последних дней своих ежедневно лично совершал и заутреню с ранней литургией и вечерню.

Конечно, в будни за этим богослужениями народа бывает немного, особенно за вечерней.

Но дело не в том, есть ли народ. В пустой церкви славославят Бога ангелы. Дело лишь в том, чтобы в определенный час была принесена в храме Богу хвала...

Вспоминается одно прекрасное стихотворение мало известного, но высокого поэта старых дней, Арбузова, где автор сравнивает поэта с храмом:

Поэт, как храм. Пускай гонима Нуждой, заботой и трудом,

Забыв святой молитвы дом,

Толпа его проходит мимо.

Но в нем служитель алтарей Среди пылающих огней,

Обряд все так же совершает.

Все тот же в храме хор певцов.

И звона храм не прерывает Своих святых колоколов.

Какое-нибудь место, где раньше существовал храм с ежедневно отправляемыми в нем богослужениями, оставлено своими жителями, и только какой-нибудь старик, не желая уходить со старого пепелица, продолжает обитать при нем, предаваясь раздумью на близ лежащем кладбище.

Нет более священника при храме, не горят в нем лампады, ни одна рука не затеплит усердной свечи пред запыленными иконами храма. Но человек, привыкший молиться в нем многие годы, дрожащей от старости рукой отпирает тяжелую дверь в те самые часы, как отпиралась она раньше, входит и молится в одиночестве пред всевидящим Богом.

И, быть может, невидимые ангелы спускаются тогда в храм, и в великом торжестве отправляется невидимый обряд, приносится невидимо страшная жертва и, совершив за людей подвиг молитвы, ангелы отлетают в небо. И снова все тихо в опустелом храме, пока опять не войдет в него старый и верный одинокий молитвенник и не совершится опять таинственное, невидимое богослужение.

Люди, искренне и тепло верующие, входят в храм не столько для того, чтобы что-нибудь вымолить у Бога, а для того, чтобы полюбоваться на Божью славу.

Действительно, если кто пламенеет усердием к какому-нибудь угоднику, то как радостно за всенощной, накануне его праздника, в ярко освещенной церкви, при открытых царских вратах и каждении священника по всему храму в предшествии свечи, слышать громкую похвалу, которою церковь ублажает труды давно перешедшего в вечность праведника: «Ублажаем, ублажаем тя».

И сердце живо чувствует и жадно впитывает в себя эти лучи небесной славы, и мечтает, что над молящимся людом, под этим гремящим по храму величанием, стоит сам угодник, низводя благословение на сошедшейся в память его народ.

Наступила осень. Побелели первые заморозки. Пруды стали неприветливы. Вода чувствуется студеной. Деревья в большинстве случаев еще стоят в зеленом уборе, но много листьев уже упало и мягко шуршат под ногами. Желтизна и багрянец спорят с зеленой окраской. В эту пору справляется день Рождества Богородицы.

Ничтожный городок Назарет, три дня трудного пути от Иерусалима, бездетная престарелая чета — священник Иоаким из царского рода Давида, и Анна. Безбедная жизнь, многочисленные стада, милосердие к бедным, поношение бесплодия, и вот, явление ангела праведной Анне: «Твоя молитва услышана. Вопли твои прошли чрез облака, слезы твои упали пред престолом Господа, ты родишь дочь благословенную, выше всех дочерей земных, ради нее благословятся все роды земные, чрез нее дастся спасение всему миру, и наречется она Марией».

И чрез девять месяцев, восьмого сентября, рождение Девы Марии. Явилась в мир Та, Которой одной из людей усвоено имя Благодатной, в лице которой небо спустилось на землю, и Которая единая из смертных в земном теле восхищена на небо и коронована Божественным Сыном на царство небес.

Является у человечества крепкая Заступница и Помощница, Та, Которая примет всякий вздох и отрет всякую слезу, райский луч в аде, жизненная струя свежего живительного воздуха в томлении земной темницы.

«Рождество Твое, Богородице Дево, радость возвести всей вселенной».

А через три недели совершается торжество Покрова Богоматери — самый, быть может, трогательный из богородичных праздников.

Часть торжественного всенощного бдения в знаменитом Царьградском Влахернском храме, где хранились ризы Богоматери с Ее омофором и частью пояса. Среди молящихся великий во святых Андрей блаженный, Христа ради юродивый, с учеником своим Епифанием, и видит Епифаний Пресвятую Богородицу, идущую от царских врат в великой славе, поддерживаемую Иоанном Крестителем и апостолом Иоанном Богословом. А вокруг множество святых в сияющих одеждах, поющих духовные гимны.

• Видишь Госпожу и Царицу мира? — вопрошает Андрей, боясь, не искушение ли это чудное видение.

• Вижу и ужасаюсь, — отвечает Епифаний.

А Владычица преклоняет колена, молится, и слезы текут по Ее ланитам. Потом проходит в алтарь и долго еще там молится за народ, выходит по воздуху на средину храма, снимает Свое широкое головное покрывало и, торжественно держа его в руках, распростирает над молящимися, покрывая их.

«Днесь, благовернии людие, светло празднуем, осеняеми Твоим, Богомати, пришествием... Покрый нас честным Твоим омофором».

Как хотелось бы, чтобы в этот день во всех церквах возглашали краткие, но огненные слова великого русского проповедника, святителя Димитрия Ростовского, о значении для верующихся покрова Приснодевы:

«Если бы кто меня спросил, что в поднебесьи сильней и крепче всего — я бы ответил: — «Нет ничего более крепкого и сильного на земле и на небе после Господа нашего Иисуса Христа, как Пречистой Владычицы нашей Богородицы присно Девы Марии. Сильна Она и на небе: ибо Бога сильного и крепкого молитвами Своими связывает. Связывает молитвами Своими Бога, Которого некогда на земле связывала пеленами».

О, Мария, в час гнева Божия, праведно на ны движимаго, — Тот, Кого Ты на земле пеленами связывала, свяжи ныне всесильными Твоими молитвами!..

Начало зимы, первые морозы, конец ноября, праздник Введения во храм Пресвятой Богородицы.

Трехлетняя Дева Мария, недавно научившаяся говорить, уже устремлялась душою в небо. Она сама напоминает родителям об исполнении их обета — отдать свое дитя на служение Богу...

Торжественное шествие. Праведная Анна несет чудного Ребенка на руках во храм. Несколько маленьких девочек в белом, и кое-кто из взрослых сопровождают их. В руках у всех зажженные свечи.

Навстречу выходят из храма священники и первосвященник. Анна ставит младенца Марию на первую из пятнадцати ступеней крыльца храма. И. великим знамением, никем не поддерживаемая, Дева легко и быстро всходит на вершину крыльца. Это ангелы незаметно возносят Дитя пречистое по высоким ступеням. Общее изумление, а первосвященник вводит за собою Марию в сокровенную глубину храма, во «Святая Святых».

Во время пребывания Марии в храме, она стала сиротою.

Уединение было Ей необходимо. Все в Ней было проникнуто какою-то необыкновенною тихостью. Никогда с Ее кротких уст не сорвалось неспокойного слова.

С раннего утра юная Дева молилась до девятого часа. Шесть часов проводила за рукоделием или за изучением Священного Писания. С трех часов снова становилась Она на молитву и молилась, пока посланный для служения Ей ангел не приносил Ей пищу...

Много думала Дева и очень мало говорила. Пряжа льна и шерсти была самым обычным Ее занятием. Она была искусна в рукоделиях, прекрасно вышивала шелками и, по преданию, после Благовещения, направляясь к праведной Елизавете, лично доставила в Иерусалимский храм изготовленную Ею роскошную завесу...

Вот недостижимый образец святого детства. Вот воспоминания, от которых слышится непрерывный шепот: «живите в храме, держите детей ваших в храме».

Ведь все величайшие святые, достигшие вершин праведности, — все они проводили свои детские годы под сенью храма, близко участвуя в жизнь церковной.

Как чуден и светел день Благовещения, совпадающего с первыми счастливейшими днями весны.

Весна, весна! Как воздух чист!

Как ясен небосклон!

Своей лазурию живой Слепит мне очи он.

Весна, весна!.. Как высоко На крыльях ветерка,

Ласкаясь к солнечным лучам,

Летают облака!

Шумят ручьи! Блестят ручьи!

Взревев, река несет На торжествующем хребте Поднятый ею лед.

Еще древа обнажены Но в роще ветхой лист,

Как прежде, под моей ногой,

И шумен, и душист.

Под солнце самое взвился И в яркой вышине Незримый, жаворонок поет Заздравный гимн весне.

Что с нею, что с моей душой?

С ручьем она ручей И с птичкой птичка. С ним журчит,

Летает в небе с ней.

Внешний человек ликует, потому что настало торжество жизни, зимняя спячка сменилась веселой работой солнечных лучей, потому что соки от корней потекли к деревьям, наполняя разбухающие почки, потому что колышки хлебных побегов высунулись из земли, обещая богатую жатву, потому что птицы звенят над рощами, которые спешно начнут одеваться листьями, потому что на месте смерти зимы повсюду в природе «жизнь жительствует». А душа ликует в этот день, потому что благодать Девы, как воды половодья, заливает вселенную, оттого что в благовестии ангела, посланного приветствовать Деву-Матерь воплощающегося Бога обещано прощение людям, отверсты врата рая, побежден грех, возвращено людям звание детей и даже братьев Божиих.

Ликуй, человек, над великим таинством Назарета, тихо плескай руками и повторяй, повторяй без конца слова, снесенные ангелом на землю, слова, в которых есть обещание тебе спасения и возвращение тебе рая: «Радуйся, Благодатная, Господь с Тобою».

И как трогателен дивный русский обычай: в память о той вести свободы, которая снесена в этот день на землю ангелом — отпускать на свободу из клеток пойманных птиц... Взмахнула крыльями, полетела, скрылась в поднебесье, в безграничном пространстве эфира, пронизанном солнечными лучами... Так из тенет зла, тьмы и отчаяния вылетает призванная на Божью свободу душа человеческая.

И вот, наступают после Филипповок, радостные дни Христова Рождества. Как мудро поступила Церковь, приготовляя верующих к переживанию трех чистых радостей, какие приносят с собою праздничные воспоминания, — как мудро поступила Церковь, приготовляя к этим дням верующих подвигом поста.

Плоть утончилась, дух получил большую волю, духовное зрение обострилось, и душа, подготовившись телесным воздержанием, очищением совести и трапезой Христовой к восприятию благодати праздника, трепещущая, ожидает сошествия в мир Христа.

Тот, кому Бог привел быть во Святой Земле и стоять в пещере, где родился Спаситель, где гирлянды неисчислимых неугасимых лампад озаряют впадину скалы, в которой был положен родившийся Бог, не забудут до смерти этого священного места. В полу сложенные из драгоценного металла латинские слова: «Hic Verbum саго fuit» («здесь Слово стало плотью»). И слово человеческое цепенеет на этом месте воплощения Слова. Хочется распластаться на этом месте, слиться с ним, уйти в эту скалу, на которой лежал Младенец Христос, истаять, исчезнуть в порыве безграничной благодарности и волнующего трепетного благоговения. Хочется собрать сюда огни всего мира — но так, чтоб они светили робким светом, тускнея пред небесной славой пришедшего в мир на унижение Младенца.

Господи, ведь все это было тут, под этим навесом дикого камня!.. Сюда ангелы привели пастухов, запевши им над их стадами новую песню прощения и мира. Сюда вела таинственная звезда Вифлеемская волхвов из дальних стран с их дарами. Здесь родившемуся в нищете Богу в ту холодную ночь послужили созданные твари, и вол с ослом согревали Младенца своим дыханием. Здесь лежал Он на горке из соломы, на которую сменил непоколебимый, раньше веков и создания миров, вознесшийся вековечный Престол Свой. Здесь начало Его жертвоприношения и всех Его обетований.

Душа немеет... И как понимаешь, что здесь стремились жить и кончить свои дни такие великие люди, как знаменитый Иероним, покоющийся в нескольких саженях отсюда, в подземном храме, под кровлей общего Вифлеемского святилища, и знатные римские женщины, его ученицы.

У нас, в далекой России, соблюдается в рано гаснущий день ожидание первой звезды, звезды Вифлеемской, до появления которой обыкновенно не едят. В церкви иной чин службы, как будто нет мочи ждать дольше этого великого часа, и в тропарь и кондак верующим дается дорогая весть:

«Рождество Твое, Христе Боже наш, возсия мирови свет разума; в нем бо звездам служащий звездою учахуся, Тебе кланятися, Солнцу правды, и Тебе ведети с высоты Востока». И как особенно звучит древнее чудное, хрустальное простотой своей Евангельское сказание о Христовом Рождестве, и как умилителен этот тихий, своеобразный распев кондака, в котором в кратких словах выражена поэзия этого дня:

«Дева днесь Пресущественнаго рождает... рождает... и земля вертеп Неприступному приносит... приносит... Ангели с пастырьми славословят... славословят... Волсви же со звездою путешествуют... путешествуют... Нас бо ради родися Отроча Младо, Превечный Бог».

Какая красота в этих словах великого Дамаскина, какая смелость и глубина сопоставления!

Ночь Рождества длится, длится... Разошедшиеся из церквей люди отошли на отдых, а по миру ходит благодать Божественного Младенца. И вступает Он туда, где готовы принять Его, входит в дом тех христиан, которые рассказали своим детям, что ночью придет посетить их Младенец Христос и принесет им игрушки, входит в келлии подвижников, стоящих на молитве, и дает им живую весть о себе, стучится в те сердца, которые еще не узнали Его, или знали и забыли, и старается всех привлечь к Себе...

...Живи на земле, повелевай, царствуй и побеждай, Младенец, родившийся в ночи в тихом Вифлееме...

В конце января, в первых числах февраля, как ни крепится зима, какие порою ни бушуют вьюги, все же веет близостью весны,

и при ярком солнце сверху начинают капать капли веселого талого снега.

На эту пору первого предчувствия весны и приходится день Сретения Господня...

Все значение этого дня в той яркой песне — песне обрадованной и освобожденной души, которая вырвалась из души старца Симеона, принявшего на руки свои принесенного в храм Младенца Христа.

Древний старец пылал молодою, упорною верой. Тайный Божий голос возвестил ему, что он не умрет, прежде чем не увидит Искупителя... И он все ждал.

Как знакомо душе человеческой это долгое покорное ожидание. Как часто бесплодно оно, когда мы ждем чего-нибудь от мира; и как не обманчиво оно, когда, подобно Симеону, мы будем с Трепетом и верой ждать Божественного посещения...

Искать встреч с Христом, молить Господа — «прииди и вселися в ны», чувствовать подход Божий к душе, уловить минуту радостного посещения: вот судьба, которую душа может разделить с Симеоном Богоприимцем. И всякий верующий, когда кончает жизнь — текла ли эта жизнь его ровным и гладким путем или была постоянной и разнообразной пыткой, — всякий верующий к концу этой жизни, отходя с верою в иные миры, может исповедать Богу свои чувства словами: «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему с миром».

Иордан рисуется нам и по картине Иванова «Явление Христа народу», и по Нестеровским полотнам — текущим в белых каменистых берегах со скудною растительностью.

Когда от Мертвого моря я подъезжал к Иордану, к тому именно месту, где, по преданию, крестился Христос и где ежегодно шестого января совершается торжественное богослужение в присутствии, главным образом, русских паломников, я был поражен тем, как окружавший пейзаж близко напоминал речки серединной России: те же ракиты и листья дерев, спустившихся над водой, мягкое очертание берегов, зеленая мурава. Не доставало только помещичьей усадьбы и старинного дома с колоннами.

Вода Иордана илиста, так что ее, забрав в бутыли, на месте стоянки обыкновенно процеживают. И как тут, когда я с лодки погрузился в воду священной реки, вспомнилась дальняя Россия и та горячая вера, которая кидает людей русского простонародья в этот день в ту прорубь рек и прудов, где совершено Великое водосвятие.

Как прекрасна крещенская вечерня, и какой поэзией дышит молитва, в которой в художественных словах изображено Божье вседержительство:

«Тебе поет солнце, Тебе славит луна, Тебе присутствуют звезды, Тебе работают источницы».

Мне пришлось видеть в Киево-Троицком старца отца Ионы монастыре Великое водосвятие, которое напоминало собою Иордан по множеству воды. Вместо небольших купелей, какие употребляются у нас на севере, там стояло что-то больше десятка огромных бочек для того, чтобы вся братия и богомольцы могли вдосталь иметь воды.

Можно спорить против религиозных обрядов. Но есть неопровержимые доказательства того, какая заключена в них чудодейственная сила. Одно из таких доказательств — это то, что никакие годы «не берут» святой воды, не могут произвести в ней порчи. Крещенская вода, защищенная от пыли, чрез десятки лет так же свежа, как была только что взятая тогда из источников.

И вот, на другой день происходит хождение причта со святой водой по приходу, имеющее большое мистическое значение для верующих, так как в водосвятных молитвах прямо говорится об охранительной силе воды: «Да сокрушатся под знаменем креста Твоего вси сопротивнии силы».

...Вода!.. Какая в ней вообще очистительная, таинственная сила, которую люди постигают все больше и больше. И сколько болезней, прежде считавшихся неизлечимыми или требовавших дорогого и сложного лечения, исцеляются теперь одной водой.

Я видел в одном из русских городов людей, над которыми тщательно производили разные опыты доктора; которые были приговорены к гибели, а между тем, когда попали в руки врача, действующего только водой, возвратили себе цветущее здоровье.

Одна женщина была доставлена к такому врачу на руках; у нее было полное изнурение организма на почве неисцелимой, казалось, болезни желудка. Она умирала от голодной смерти. Два-три месяца спустя лицо, видевшее ее в таком положении, встретило ее с румянцем на щеках, здоровой, бодрой, соблюдающей посты. И как был прост примененный к ней метод: так называемый кругобрюшный компресс, состоящий в том, что кругом пояса обматывается смоченное полотенце, поверх которого наматывается кусок фланели. Этот врач за всю свою врачебную деятельность только раз и только одному из всех больных дал лекарство внутрь.

Другой случай еще поразительнее. Иеросхимонах одного строгого монастыря в течение нескольких лет был в параличе, недвижимый, его кормили с ложки. Обвертыванием всего тела в мокрые простыни с покрытием сверху теплыми одеялами было достигнуто то, что в эти простыни сквозь поры тела стало вытягиваться наружу все отложившееся, омертвевшее в тканях, даже лекарства, принятые раньше организмом и в нем нерастворившиеся. В течение нескольких месяцев наступило полное улучшение. Теперь же несколько лет этот иеросхимонах ведет чрезвычайно деятельный образ жизни, выстаивает на ногах ежедневно часов по шести монастырские службы, принимает народ на общее благословение и на исповедь.

Вот какую целебную силу заложил Господь в воде, и вот почему вода явилась самым ярким символом той «бани пакибытия», какою является крещение.

Самая веселая пора лета на преклоне, пора жатв и сбора плодов, совпадающая с днем Преображения Христова. Чем-то радостным и обещающим веет от этой картины на горе Фавор. Преобразившийся Христос в беседе с пророками Моисеем и Илиею, и пред этим зрелищем порыв, охвативший учеников: «Наставник, хорошо нам здесь быть. Сделаем три кущи»...

И тут светлое облако отделяет Христа, как бы освобожденного тогда от человеческой природы Своей и пророков, скончавших славное течение свое, — от земных людей. И гремит с небес свидетельствующий глас.

«Преобразивыйся на горе» и Явившийся во славе Божественных свойств Своих — дай нам над мраком земли воссиять заложенными в нас Божественными совершенствами, теми добродетелями, какие выростают с помощью благодати Твоей в душе, подобно тому, как Своей рукой, Своим солнцем и дождем взращиваешь Ты золотую жатву полей и разнообразные плоды на деревьях.

Лазарь воскресший и вход Господень в Иерусалим.

Два глубоких схода ведут в пещеру Лазаря в Вифании. Сперва ступени из больших камней, по которым трудно сходить, — так они высоки и круты, а потом — быстрый скат вниз, в самую погребальную пещеру.

Что было тут тогда, когда в замершем от ожидания воздухе, над сбежавшимися к пещере жителями Вифании, прозвучал тот голос, который уже вернул жизнь в трупы сына Наинской вдовы и дочери Иаира; «Лазарь, тебе глаголю, гряди вон».

И как в эти дни покаяния и поста звучит призывом грешнику это властное слово. И каждый из нас, как новый Лазарь, внимает Божественному слову...

Гряди вон из тенет греха, в котором ты увязаешь. Гряди вон из морских цепей, в которые ты закован. Гряди вон из пещеры отчаяния, порабощения темным силам. Гряди вон к солнцу, на свободу, в мир Господней Благодати!..

Греми, греми над миром, где ждут Тебя столько умерших Лазарей, греми чудотворным призывом Своим Христос.

И как над Лазарем Спаситель,

О, прослезися надо мной.

И, вслед за этим чудом, торжественный вход в Иерусалим. Народ расстилает по дороге свои одежды, срезывая и сламывая ветви маслин и смоковниц, разбрасывает их по дороге, и над всем ликованием стоят громкие крики: «Осанна Сыну Давидову! Благословен Грядый во имя Господне, Осанна в вышних».

Постепенно поднимаясь на гору Елеонскую среди деревьев и зеленых полей, дорога круто поворачивает на север, и тут открывается внезапно Иерусалим, раньше скрытый отрогом горы. В прозрачном воздухе, залитом солнцем, блестели мраморные вершины храмовых зданий. Вид отсюда был так прекрасен, что часто путешественник перед ним столбенел. И к этой красоте присоединился еще ликующий народ...

И мы, держа в руках наших северные пальмы, вербу, внимаем привету, который в величании повторяет крики еврейских детей: «Осанна Сыну Давидову, Осанна в вышних».

Тихо тают свечи в наших руках, и тих привет наших верб. Они принесли с собою ласку оживающей весны и тихое журчание ручья, над которым они росли, и задумчивый шепот лесов. Эти вербы, которые зеленеют и пустят из себя ростки, и тихое таяние воска как-то умиленно говорят о том общем восстании из мертвых, чьим провозвестником явилось чудо над Лазарем, которое совершил при конце жизненного пути Своего Христос, «общее воскресение прежде Своея страсти уверяя».

Дни печальные Великого поста.

Медленный и плачущий перезвон колоколов после оживления масленицы звучит, как зов с неба, как голос совести, уходящий в сердце... В траурных ризах духовенство, плачут звуки хора. Душа, сознавшая свои преступления, тоскующая над своими падениями, бросилась к ногам Христа и стонет...

«Откуда начну плаката окаянного моего жития деяний; кое-ли положу, Христе, начало нынешнего рыдания»... И в ответ на этот вопль души клир сокрушенно отвечает: «Помилуй мя, Боже, помилуй мя».

В вечернем богослужении проносится весть о близком Женихе, Который должен посетить эту ждущую Его душу: «Се Жених грядет в полунощи, и блажен раб, его же обрящет бдяща»... И в конце этих дней покаяния тихая трапеза Христова, вновь и вновь звучащие слова: «Примите, ядите: сие есть Тело Мое; пейте от нея вси: сия есть Кровь Моя». И стоит над миром знамение — пронзенный на кресте Христос, и льющаяся из язв Его кровь своим составом входит в тела верующих: чудное обожествление.

Покаявшийся, очистившийся, соединившийся со Христом человек, после подвига поста, после радости воскресения Лазаря и торжества входа в Иерусалим вспоминает последние дни земной жизни Спасителя.

Перед обеднями Страстной недели церковь спешно проводит перед людьми всю повесть земной жизни Христа, прочитываются все евангелисты. Вспоминается трапеза, за которою усердная жена приготовила тело Христа к погребению, придя со своим алавастром «мира драгоценного», которого никогда не забудет человечество, роковая сделка тридцати серебренников, Тайная Вечеря...

Какая радость для души приобщиться в годовщину того незабвенного дня, когда была установлена святая Евхаристия, чрез пространство скольких веков чувствовать себя званным на эту трапезу, на века и тысячелетия установленную величайшею жертвою Христовой любви.

И вот, раздается чтение двенадцати Евангелий среди льющих слезы свечей. Тут собраны последние таинственные речи Христовы и сжато на коротком пространстве все это страдание Богочеловека, Которому внимает душа «смущаясь и дивясь». И в память об этом часе, когда сердце человеческое сливалось со страдающим сердцем Божества, люди приносят с собою горящие свечи, которые будут потом хранить и зажгут в час разлучения души от тела.

Вынос плащаницы с поминанием о благообразном Иосифе и бдение у гроба Христова. А после субботней обедни, где оглашается слет ангела ко гробу, и ризы черные сменяются на белые, — вечер Страстной субботы, полный затаенного ожидания.

Как хороши эти часы в древних городах со священными кремлями, со множеством церквей, среди которых покоится в таинственном сне безмолвно великий Мертвец.

О, пусть пред Ним... «молчит всяка плоть человека и стоит со страхом и трепетом и ничтоже земное в себе помышляет»... Вокруг церквей во многих местах устроены помосты, по которым потянутся радостные крестные пасхальные ходы. Улицы пустынны, жизнь затаилась в ожидании там, за стенами домов.

И вот, огни в ночи загорелись вокруг храмов, и народ потянулся навстречу воскресающему Христу. В полночь ударили колокола, и с распущенными хоругвями-знаменами победы Христовой двинулись крестные ходы и вернулись в храм при пении слов, которые бы хотелось повторять без конца, без конца, в которых заключены все обещания и вся благодать дел Христовых: «Христос воскресе из мертвых».

В конце пасхальной заутрени поются проникновенные слова: «Плотию уснув, яко мертв, Царю и Господи, тридневен воскресл еси, Адама воздвиг от тли и упразднив смерть... Пасха нетления миру спасение».

Эти последние слова какою-то спиралью подымаются в купол и падают оттуда на народ. Они говорят об одной из тайн жизни Христовой, об изменении плоти Христовой. Сорок дней по воскресении до вознесения на небо Господь плотию был в особом состоянии, когда проходил телом сквозь закрытые двери, но, в то же время, ел пред учениками и давал осязать раны Свои Фоме.

Один воронежский богомолец, стоя во время заутрени в алтаре при служении великого подвижника, архиепископа Антония, видел, как при пении слов «плотию уснув», преосвященный весь изменился, словно плоть его исчезла, утончилась, и он стал весь прозрачный...

Жаль, что крестные пасхальные ходы, положенные во всю Пасхальную неделю, не принимают у нас такого размера, какой они могли и должны бы были принять. Потрясающее впечатление на верующих и неверующих производили бы они, если бы по главным улицам города проходило, объединившись, все градское духовенство с хоругвями всех городских церквей и с общим пением всех церковных хоров и народа: какое торжество Христовой победы!

И вот — Вознесение, в котором чувство радости за Христа, вознесшегося в Отчую славу после Своего земного уничижения, смешивается с тайною грустью, что Он отделился от земли после тридцатитрехлетней на ней жизни.

Но ведь нам остается Его Евангелие, нам остается жизнетворный поток Его крови, не текший по земле в те дни, когда Он ходил по ней, благовествуя. Нам остается Его чудное обетование: «не оставлю вас сиры, прииду к вам»...

Троицын день, когд Творцу приносятся в дар первые произрастания весны, зелень и цветы, и в трех коленопреклоненных молитвах испрашивается наитие Святого Духа... И круг годовых христианских воспоминаний заключен.

Останется лишь праздник Успения, как бы последняя высшая ступень этих воспоминаний.

В большинстве русских городов соборные храмы посвящены этому празднику, и народное усердие к этому дню выражает всю веру народную в то, что призванная к Царствию Небес Богоматерь еще ближе стала ко всему человечеству.

Какой трепет охватывает душу, когда в Киево-Печерской лавре, строенной на чудесах, вы подходите к спускаемой после литургии от царских врат на аналой небольшой иконе Успения. Ее Богоматерь передала во Влахерне братиям-зодчим, которых договорила строить Ей в России великую церковь.

В передаче этой иконы Она выразила Свое благоволение и обещание заступничества всей русской земли. Так понятны сердцу и будят его раздающиеся перед иконой слова акафиста: «Радуйся, Обрадованная, во Успении Своем нас не оставляющая».

Отдельным воспоминанием, не связанным с последовательной цепью евангельских событий, — является праздник Воздвижения Креста Господня — прославление орудия нашего спасения.

К этому дню в нашем климате еще достаивают последние осенние цветы. Из них вьют венки ко кресту... При перезвоне и при погребальном напеве «Святый Боже» крест после Великого славословия выносят на середину храма.

В кафедральных соборах происходит величественный обряд — воздвижение креста. Архиерей стоит на своей кафедре, держа на голове крест. Протодиакон произносит четыре прошения, оканчивающиеся словами «рцем вси», на которые следует громовой ответ хора «Господи помилуй!..» И тогда архиерей медленно на руках духовенства преклоняет колени, а хор продолжает свое пение, от громовых раскатов понижая голос, и доходит до еле слышного по храму шепота, когда архиерей опустится к земле. Затем при постепенном подымании архиерея хор постепенно пребывает в силе, заканчивая слова громовыми раскатами «Господи помилуй!» — когда архиерей, поднявшись, осеняет народ. И так четыре раза.

Это все необыкновенно красиво.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

О молитве

Молитва есть возношение души человеческой к Богу, устремление к небу, стояние перед Ним с таким чувством, как будто быБог перед человеком находится, откровение перед Богом своих мыслей, чувств и желаний, живая просьба о том, что человеку важно и нужно и, наконец, — это бывает в случаях чудотворений — в дерзновении веры пользование силами вседержительства Божия для получения желаемого.

Виды молитвы чрезвычайно разнообразны, как разнообразны движения души человеческой.

Начиная от молитвы школьника, который желает получить хорошую отметку за сегодняшний урок, и до немого славословия великого пустынножителя, который, выйдя из своей пещеры в звездную ночь, подняв к небу благодарный взор, окруженный этой картиной, где в одну красоту слились беспредельная пустыня и сияющий небесный свод, — струит перед Богом благоуханием своих вечно юных свежих восторженных чувств: все это будет молитва. Но какое разнообразие в этом содержании и выражении молитвы!

Тот всегда пребывает в молитвенном духе, почерпая в нем неизъяснимое счастье и покой, — кто чувствует свою во всем от Бога зависимость и жаждет, чтобы во всякую минуту его жизни было ему ясно, что все — горе и радость, удачи и испытания — подает ему непосредственно сам Бог.

В жизни тех людей, которых по преимуществу можно назвать Божиими детьми — всякий проницательный наблюдатель различит одно обстоятельство. Все главное в жизни этим людям достается по упорной молитве: Господь показывает, что Он, и только Он, всем их снабжает, обо всем в их жизни промышляет.

Так, пока сверстники отрока Варфоломея, будущего преподобного Сергия Радонежского, легко усваивали себе грамоту, Варфоломей, несмотря ни на какие старания, сколько ни мучился, не мог одолеть книжной премудрости. Горячо он молился Богу, и Господь через явленного ангела послал ему великую премудрость.

И в миру мы постоянно видим людей, которым все, чего они в жизни жалеют, достается путем больших усилий и неотступных молитв.

Сколько, например, молодых девушек выходит замуж чрезвычайно легко, едва окончив образование, или, даже, до окончания его; встречают своих суженых в самых необыкновенных обстоятельствах, среди ряда неожиданностей.

Бывает иначе. Бывает так, что девушка, выдающаяся и красотой, и умом, и образованием, мечтающая — как мечтает всякая нормальная женская душа — о семейном очаге, по каким-то необъяснимым причинам не может сыскать себе, как говорится, судьбы. Происходит что-то житейски непонятное и необъяснимое.

Она нравится, производить сильное впечатление, о ней мечтают, а между тем она еще продолжает жить в одиночестве, тогда как у ее подруг, гораздо менее, чем она, интересных, давно многочисленная семья. Или люди, которым она сочувствует и которые ей сочувствуют, умирают, или их каким-нибудь образом отбрасывает от нее судьба. Или те люди, которые о ней думают, и о которых он в свою очередь, думает, не смеют сказать ей слов признания, как она не смеет ободрить их.

Как много на этой почве происходит невидных драм женской души!

И вот тут остается два исхода: или примириться с мыслию, что мирское счастье не для нее, и сосредоточить жизнь свою в Боге, или вымаливать себе это счастье.

В одном из романов известного романиста Маркевича выведен тип богатой невесты высшего московского круга, Сашеньки Лукояновой. Мать ее против брака с человеком, которого она любит; кроме того, этот человек уезжает на войну. Что остается бедной девушке, кроме молитвы за своего суженого? И она молится. Есть в Москве далеко не всем известная святыня — чудотворный образ Спасителя, в часовне у кремлевских Спасских ворот. К этому образу ходит Сашенька, — и вымаливает и возвращение жениха, и свое счастье.

И много есть таких людей, которым в жизни все то, что другим дается даром, без усилий — им приходится брать в бою, вымаливать.

Но это вымоленное, выстраданное, выплаканное счастье бывает обыкновенно прочнее счастья, доставшегося даром.

Но бывает и так, что счастье не дается душе, несмотря ни на какие молитвы.

Когда на то нет Божьяго согласья,

Как ни страдай она, любя,

Душа —- увы — не выстрадает счастья,

Но может выстрадать себя!

Душа, душа, которая всецело Одной заветной предалась любви,

И ей одной дышала и болела,

Господь тебя благослови!

Он милосердный, всемогущий,

Он, греющий Своим лучом И пышный цвет, на воздухе цветущий,

И чистый перл на дне морском!..

И тогда душе, отвергнутой миром — отвергнутой тем, кто в мире ей был всего дороже, за кого она готова была распяться — остается только Христос: как это иногда кажется малым, как это для того, кто это на себе испытал — бесконечно!..

И, все-таки, молитва, состоящая в том, чтобы у Бога себе что-нибудь выпрашивать, есть наименее высокая молитва.

Однако, и ее Христос ублажил, и на примере жены Хананейской показал, как нужно молиться, с какою неотступностью нужно выпрашивать у Бога то, что нам кажется нужным.

Первоначальный отказ, который услыхала от Христа жена Ха- нанейская, молившая об исцелении своей дочери, был жесток. Конечно, прежде, чем прибегнуть к помощи Христа, жена Хананейская испробовала все доступные ей способы. Состояние ее, в котором она пришла ко Христу, было состоянием крайнего отчаяния, перемежавшегося порывами надежды.

И вот, она увидала этого Пророка. Он пред нею. Он ее слышит. И она вопиет.

Вопиет всею силою своего страдания, всем накопившимся горем, вопиет со всем обострившимся чувством матери, которая, как львица, защищает жизнь и счастье своего ребенка.

А что же Он — Он, в Ком положена последняя надежда, Кто один только и может сделать что-нибудь для спасения дочери, которую она защищает своей грудью?

Он молчит. Он, плачущий над чужими страданиями, тут, пред этим страданием, которое ею чувствуется, как самое тяжелое и невыносимое для нее, — Он застыл, окаменел, неподвижен.

И, обезумев от силы своего разочарования, от крушения своей поруганной надежды, она удваивает свои крики... О, эти дикие крики любви, страдающей страданием близких еще сильнее, чем страдают они сами, — этот крик, когда рушится последняя надежда, и впереди нет просвета...

Хананеянка вопиет. Происходит то, что, выражаясь грубо, у нас бы назвали уличным скандалом. Это утомляет апостолов, как ни привыкли они к проявлению резких чувств — и они обращают на женщину внимание Господа: «отпусти ее, яко вопиет вслед нас».

И крики женщины при этих словах разом замирают. Она видела движение апостолов, указывавших на нее. Сейчас подымутся на нее взоры Пророка. Сейчас раскроются вещие уста, чтоб говорить с ней.

Но очи Христа не поднялись на хананеянку. Он не взглянул на нее, словно не сердце, истекающее кровью, билось в ту минуту у Его ног. А слова раздались такие, каких лучше бы ей не слышать: «не достоит отъяти хлеб чадом и поврещи псом».

Когда по обнаженным нервам ударят кнутом, в открытую рану станут лить кипящее масло, оно не может быть больнее того, как пали на сердце хананеянки эти ужасные слова... Искать милосердия, — и дождаться такого ответа! і

Быть может, проклятия готовы были слететь с уст этой женщины, нашедшей у Христа вместо отклика только ожесточение своих страданий, но сердце человеческое имеет свои тайны. Вера вдруг вспыхнула в ней с неведомой силой и исторгла у нее тот великолепный крик, то слово, которое осталось жить в веках: «Ей, Господи, яко и пси едят от крупиц, падающих с трапезы господей своих».

— Я не приравниваю себя, как бы говорила она, к людям и не как человек прошу помощи, и как живое существо в безграничном страдании. Добрые люди милуют и скотов: со скотами пожалей и меня...

Молитва хананеянки не только была услышана, но Христос указал на эту молитву, как на образец всем людям.

Состояние, которое переживала хананеянка, хорошо известно многим верующим людям.

Месяцами, годами, десятилетиями человек просит чего-нибудь у Бога: просит немногого, не трудного, а понятного, законного, легко исполнимого: просит тщетно и не получает.

Такому человеку должно утешать себя благим примером жены хананейской и твердо помнить притчу о судье неправедном, который исполнил просьбу бедной вдовы — по неотступности ее. Никогда молящемуся о чем-нибудь не надо забывать тех слов, какими Христос заключил эту притчу Свою о судье неправедном. Судья неправедный решил удовлетворить просьбу женщины, говоря себе: «Эта вдова мне не дает покоя. Защищу ее, чтоб она не приходила больше докучать мне».

«Слышите, — изрек Господь после этой притчи, — слышите, что говорит судья неправедный... Бог ли не защитит избранных Своих, вопиющих к Нему день и ночь, хотя и медлит защищать их?»

Два положения можно вывести из этих слов Христа. Первое, что, желая получить что-нибудь от Господа, надо вопиять к Нему «день и ночь». Второе — что не надо отчаиваться в молитве, несмотря на то, что Господь «медлит» с защитой.

О неотступности молитвы опытнейший известный петербургский почивший о. протоиерей Алексей Петрович Колоколов так наставлял духовных детей своих,

«Вы ищите помощи Богоматери. Так идите в Казанский собор и, стоя пред чудотворным ликом с таким чувством, как если бы вы стояли воочию пред самою Богоматерью, говорите Ей: «Владичица, Ты должна помочь мне, потому что я не отступлю от тебя. Я приду к тебе с моей просьбой и завтра, и послезавтра, и буду ходить всякий день, весь год, и буду ходить многие годы. Я не отойду от тебя, пока не получу желаемого».

Ведь то, что предлагал тут о. Алексей — есть то же самое, что делала женщина притчи с судьей неправедным, с тою разницею, что женщина имела дело с бессердечным корыстолюбивым и подкупным человеком, — тогда как пред молящимися Богоматери стоит

Та, Которой Христос на кресте заповедал заботиться о людях, как о детях Своих.

Христос сказал, что если кто, имея веру с горчичное зерно, скажет горе: «передвинься и бросься в море», и при этом не усумнится в сердце своем, то исполнится слово его.

Среди преданий о великих аскетах сохраняется рассказ, что человек, дышавший великой верой, рассказывал о силе веры, и во время рассказа, когда дошел до слов о горе: «и если горе этой сказать: передвинься», — гора заколебалась, так что ему пришлось другим словом остановить гору.

Хранится другое предание о том, как некая блудница, с верою помолясь, воскресила мертвеца. В наши дни, примером молитвы, которая доходит до Бога и творит чудеса, был о. Иоанн Кронштадский.

Тот, кто видел его молящимся, тот не забудет этой молитвы. Воочию предстоя перед Богом, он как бы наступал на Него, уже не прося, а требуя исполнения молитвы своей, как наступала на Христа жена хананейская со своею неотступною просьбою; хватался за ризы Христовы, как схватила их некогда жена кровоточивая, и не выпускал их.

Часто, когда он приезжал в дом, то пред, началом молебна приглашал присутствующих помолиться с собой, воспламеняя их веру несколькими простыми, но огнедышащими словами. Например, скажет, бывало: «Будем молиться Ему, веруя, что Он не может нас не услышать. Не может не услышать нас, потому что мы тут своим перед Ним, как созданные — пред своим Творцем, как искупленные пред своим Искупителем, как дети пред своим Отцом».

Если, с одной стороны, молитва о чем-нибудь может продолжаться годами, — «день и ночь», то бывает много случаев исполнения такой молитвы, которую можно назвать молниеносной.

Человек, который тонет и бывает спасен своей молитвой — много ли имеет времени для молитвы?..

Это более воспоминание о какой-нибудь дорогой ему святыне, о каком-нибудь близком сердцу небожителе. Во всяком случае — это мгновения.

В Царском Селе, в придворной Знаменской церкви, стоит прославленная многими чудесами византийского происхождения, весьма значительных размеров, икона Знамения Богоматери.

К этой иконе имела большую веру смоленская помещица, Екатерина Ивановна Дудинская. У нее был сын, флотский офицер. Отправляя его в Черное море, в назначенное ему плавание на военном судне «Ингерманланде», она с сыном приезжала к иконе, отслушала молебен и потом, став пред образом на колени, воскликнула в слезах: «Царица Небесная! Тебе поручаю сына моего и на Тебя вся моя надежда: Ты возвратишь мне его и со дна моря!..» Во время плавания, корабль этот, как известно, был застигнут страшною бурею и подвергся совершенному крушению — так что весь экипаж его был поглощен волнами. В числе прочих несчастных и сын Дудинской был выброшен волнами за борт. Предчувствуя неизбежную смерть, он вдруг вспомнил о Царскосельской святой иконе и с верою призвал на помощь Матерь Божию, мысленно взывая к ней: «Царица Небесная! Мать моя просила Тебя обо мне, спаси меня для нея...» Вслед за тем волна морская так сильно ударила его, что он лишился чувств и памяти. Когда же пришел в сознание, то увидел себя на берегу морском и сладостно благодарил милосердную Владычицу за свое спасение.

Вот пример молниеносной молитвы — подобно тому, как в приведенном выше рассказе об избавлении митрополитом Филаретом, уже после смерти его, от бурана в киргизской степи московского жителя был пример такого же молниеносного воспоминания.

Как ни упорна должна быть та молитва, в которой люди испрашивают себе каких-нибудь благ, но и эта молитва должна быть проникнута тем духом, который на духовном языке называется «рассуждением».

«Рассуждение» в молитве будет преданием себя воле Божией; будет если не словами произносимое, то содержимое в чувстве условие: «не как я хочу, но как ты, Господи». Так молился и Христос до кровавого пота в саду Гефсиманском: «Господи, если возможно, то пусть мимо идет чаша сия, впрочем не так, как я хочу, а как Ты».

И, когда мы молим Господа об избавлении от чего-нибудь, что нам кажется невыносимым, или молимся о даровании чего-нибудь, что нам кажется не только для жизни, но и для духа нашего, для нашего самоусовершенствования крайне необходимым, — всегда мы должны держать в чувстве эти слова: «впрочем, не как я хочу, а как Ты, Господи».

И эта покорность воле Божией в том случае, если Господь не снимет с нас креста, на нас возложенного, и не ниспошлет нам того, чего мы желали, это смирение пред волей Божией даст нам силу нести этот крест, терпеть отсутствие того, о чем молились и не получаем, и быть при этом спокойным. Молиться и требовать чего-нибудь себе безусловно, наступать на Господа, подобно жене хананейской, можно лишь в том, что служит на нашу духовную пользу: это когда мы молимся о даровании духовном, а не о чем-либо вещественном.

Мы можем безусловно просить Бога, чтобы Он дал нам чистоту помыслов, чувств и жизни. Мы можем просить Бога безусловно,

 

чтобы Он влил мир в бурное сердце наше. Мы можем просить безусловно Бога о том, чтобы он привлек к Себе сердца близких для нас людей, далеких от Него. Мы можем безусловно просить Господа: «Имиже веси судьбами —аще хощу, аще не хощу, спаси мя» — одним словом, мы можем просить безусловно обо всем, что служит к пользе душевной, что услаждает пути наши к вечности.

Но можно ли просить Бога, не желая при этом сообразоваться с Его волею — богатства, когда, быть может, для души нашей полезнее, чтобы мы жили в бедности? Можно ли требовать от Бога — и роптать на Него, если Он не посылает нам просимаго, — чтобы нас полюбили те люди, сочувствия которых мы жаждем, когда, быть может, для души нашей полезнее, чтобы нас томила эта тоска неразделенной привязанности?.. Можно ли просить Бога — не робко и смиренно высказывая Ему желания, как доверчивый ребенок рассказывает свои мечты матери, — а настойчиво, безусловно этого от Него требуя: можно ли просить устройства тех или других обстоятельств жизни к нашему удобству и удовольствию, когда, быть может, эти удобства и эти удовольствия только погубят нас в духовном смысле?

А у большинства из нас, в сущности, такой именно и взгляд на молитву: не как на счастье беседы с Богом, счастье, проистекающее от высоты Того, с Кем беседуешь, от лучезарной Его святыни, от Божественных Его свойств. Взгляд на молитву у нас в большинстве случаев такой, что это средство заставит Бога поступить по нашему желанию, так что мы как будто становимся распорядителями своей судьбы, а Бог работником для нас, и молитва в таком случае является каким-то приказанием в небесной конторе по устройству земных дел.

Не получаем, потому что не просим, а если просим, то худо просим.

Конечно, просить у Бога можно всего. И правильнее всех поступает тот, кто обращается к Богу со всеми решительно своими нуждами — крупными и существенными, мелкими и, может быть, пустыми, рассказывает Ему самого себя, так как мы делаем это относительно ближайших своих довереннейших друзей. И люди, делающие это в простоте сердца, раз навсегда определили себя, поставили себе надежду, что Бог Сам разберется в их прошениях, а они без ропота и с благодарностью примут исполнение молитвы и терпеливо понесут неисполнение ее.

И эти люди далеки по настроению своему от тех, которые вопиют к Богу: «Подай, подай, я требую, я не желаю исполнения воли Твоей, я ищу в этом деле воли своей. Подай мне так, как я прошу».

И Бог иногда подает людям по таким их безрассудным прошениям. Но из этого вымаливания, так сказать самоуправного, без

этой смягчающей всякую истинно христианскую молитву мысли: «Да будет воля твоя», часто ничего, кроме дурного, не выходит.

У одной высокопоставленной семьи в Петербурге умирал единственный сын, мальчик четырех лет. Положение было таково, что врачи, окружавшие постель больного, объявили его совершенно безнадежным, определяя заранее час смерти...

В эту ужасную ночь мать ребенка стала молиться одною из тех молитв, когда от Бога требуют чего-нибудь, как от наемника, когда не только умышленно забывают, но намеренно вычеркивают это чувство смирения пред Божией волей. Молитва была услышана. Мальчик остался жить. Но дальнейшие обстоятельства показали, что было бы лучше, если бы мать смирилась пред волей Божией и отдала Богу своего ребенка добровольно, когда Он его к Себе призывал.

Болезнь отозвалась на его мозгу. Он не мог получить систематического образования сообразно своему положению, а материнское баловство еще усилило его лень. Из него, как говорится, ничего не вышло. Чтобы поставить его к какому-нибудь делу, его поселили в одном из родительских имений, чтобы там, как бы он ни путал, он не мог натворить много бед.

Там он сошелся с одной из бывших горничных своей матери, безобразной, необъятной толщины, девицей, лет на пятнадцать старше, с лицом изрытым оспой, и на ней женился. Какой удар для самолюбия матери, блеставшей в свете и происходившей из громкой титулованной фамилии. Рябая жена приучила его пить, и немного за тридцать лет, никому ненужный, он скончался от болезни почек, приобретенной путем алкоголизма, быть может, без горя для матери, которая тогда его вымаливала.

Можно тут лишний раз вспомнить о матери в одном из рассказов графа Л. Н. Толстого. Эта мать в ночь после смерти маленького сына, которого она отбивала от болезни, ради которого она потрясала небо своими молитвами, засыпает в чувстве жестокого ропота на Бога и видит сон. Она видит отдельный кабинет ресторана, остатки роскошного ужина, бесстыдно разодетых женщин и среди них ожиревшего человека с тусклым взором, с еле заметными следами человеческих мыслей и чувств. И в этом человеке она с ужасом узнает только что умершего своего ребенка... Вот, от какой судьбы избавил Бог этого ребенка.

Существует еще рассказ о том, что некая скорбная мать вымаливала своего отходящего от жизни ребенка, вымаливала тоже без подчинения себя воле Божией. И вдруг пред мысленным взором ее мелькнула виселица, и голос в сердце ее произнес: «будет повешен». Мальчик остался жив, но впоследствии был повешен, как государственный преступник.

КЫНК .

Да, есть молитвы, когда сухие глаза, в которых нет слез, впираются в лик иконы с какою-то жестокостью и почти ненавистью, когда слова молитвы вылетают из стесненной груди и руки сжимаются в кулаки, когда человек дрожит всем телом, когда вообще настроение души таково, как у нищего, назойливо бегущего со своим жалобным припевом за прохожим, который не хочет или не может ему подать. Такую молитву можно назвать гневной молитвой. Куда выше ее молитва тихая, умиленная, молитва смиренная.

Как-то на днях мне пришлось войти под вечер под темные своды Исаакия. Сгущавшийся уже сумрак короткого дня оставлял всю громаду совершенно темной, так что еле можно было различать дорогу. Только свечи, горевшие пред Корсунской иконой, помогали найти путь. Пред этой иконой стояла на коленях молодая нарядная женщина и плакала. То отнимая руки от глаз, она подымала их на лик, где юная Дева обеими руками нежно держала у ланиты Своей головку Младенца; то опять, прижимая руками платок к глазам, беззвучно плакала так, что тело ее вздрагивало.

Лежал ли у нее дома больной ребенок, и доктора на вопросы встревоженной матери давали те уклончивые ответы, которые тяжелее смертного приговора; была ли это девушка, которая любила, не видя себе отклика, и только что узнала, что любимый человек объявлен чьим-нибудь женихом; была ли это молодая жена, вся сосредоточившаяся в целом и чистом чувстве к мужу и только что узнавшая о его измене с какой-нибудь недостойной женщиной — и в то 'время, как он был женихом, и в первые месяцы ее молодого счастья?.. Но она пришла сюда для того, чтобы рассказать Богу, как ей трудно и невыносимо, и, не упрекая Бога за ниспосланное ей несчастье, просила сил претерпеть до конца.

И вот, именно в этой молитве бывает великая сила, которая, если и не всегда изменит обстоятельства, из которых сложилось горе, то даст душе возможность пересилить себя и бодро, не показывая людям своего горя, нести ниспосланный крест...

Выше говорено было о том, что Богу возможно исповедывать в простоте сердечной все свои желания, молиться Ему обо всем, чего хочется сердцу, не разбираясь в том, высок ли и законен ли предмет наших пожеланий.

Конечно, тут возможны разные ступени искренности и сознательности. Целая пропасть отделяет молитву шаловливого мальчугана, который не успел приготовить свой урок и, дрожа от страха, молится, чтоб его учитель не вызвал: целая пропасть отделяет такую, хотя и не имеющую под собою вполне законного основания, но все же безхитростную и искреннюю молитву, с отдаленным сознанием, что ни кому зла от его незнания не будет — от молитвы ханжи — ростовщика, который, собираясь опутать кого-нибудь своими сетями, как паук опутывает муху паутиной, теперь ставит пред ростовщичьей операцией свечи пред чудотворной иконой, заглушая этим религиозным актом — несомненно бродящее в его мозгу сознание, что он пьет людскую кровь!

В старину итальянские бандиты, отправляясь на грабежи, ставили свечи пред статуями Мадонны: тоже прием своеобразный.

Но разберемся в вопросе, лучше ли бы было, если бы эти люди не прибегали в своих низких делах к таким приемам.

Нет, едва ли бы это было лучше. И в таком разбойнике, и в таком ростовщике тлеет известная Божья искра. Эта искра может ярко разгореться. Средь апостолов были мытари, и некоторые из наших святых до обращения бессовестно притесняли народ. А стали они потом великими милостивцами.

Один проповедник высмеивал человека, который был обвинен в убийстве. Представлялось важным выяснить, где был убийца с утра и чем он закусывал, когда, придавая себе куражу, он выпил. Его спросили, чем он закусывал, не колбасой ли, но этот вопрос его обидел, и он сказал:

• Разве я басурманин, чтобы мог в пост есть колбасу — я рыбкой закусил.

• Вот, видите, — выводил свое заключение проповедник, — до чего дошел человек: посты соблюдает, а души христианские губит.

Едва ли следовало бы так говорить. Надо было сказать:

«Посмотрите, вот как и в преступнике, в те даже минуты, когда он идет на преступление, тлеют Божьи искры. В этом человеке покорность обычаям Церкви была так велика, что он не посмел нарушить и в эту минуту, когда шел на преступление, поста.

Старец Серафим Саровский всегда носил на плечах своих Евангелие, кладя его в свою суму, поверх песку и каменьев, какими эта сума была набита.

Конечно, помимо напоминания себе о благом иге Христовом, словах Евангельских, которое он нес на себе всю свою жизнь, старец знал, что слова Евангелия сами по себе имеют охраняющую силу. Один капитан признавался в том, как был исцелен от пьянства чтением Евангелия.

«Я с молодых лет служил в армии, а не в гарнизоне: знал службу и любим был начальством, как исправный прапорщик. Но лета были молодые, приятели тоже; я по несчастию и приучился пить: да под конец так, что открылась и запойная болезнь; когда не пью, то исправный офицер, а как закурю, то недель шесть в лежку. Долго терпели меня, наконец, за грубости шефу, сделанные в пьяном виде, разжаловали меня в солдаты на три года, с перемещением в гарнизон; а если не исправлюсь, и не брошу пить, то угрожали строжайшим наказанием. В сем несчастном состоянии я сколько ни старался воздержать себя и сколько от сего ни лечился, никак не мог покинуть моей страсти; а потому и хотели переместить меня в арестантские уже роты. Услышав сие, не знал я, что с собою делать».

«В одно время я с раздумьем сидел в казармах. Вдруг вошел к нам какой-то монах, с книжкой для сбора на церковь. Кто что мог, — подали. Он, подошедши ко мне, спросил: «что ты такой печальный»? Я, разговорившись с ним, пересказал мое горе; монах, сочувствуя моему положению начал: «точно тоже было с моим родным братом, и вот, что ему помогло: его духовный отец дал ему Евангелие, да и накрепко приказал, чтоб он, когда захочет вина, то ни мало не медля прочел бы главу из Евангелия; если и опять захочет, то и опять читал бы следующую главу. Брат мой стал так поступать, и в непродолжительном времени страсть к питью в нем исчезла, и теперь вот уже пятнадцать лет капли хмельного не берет в рот. Поступай-ка и ты так, увидишь пользу. У меня есть Евангелие, пожалуй, я принесу тебе».

«Выслушав это, я сказал ему: где же помочь твоему Евангелию, когда никакие старания мои, ни лекарственные пособия не могли удержать меня? Я сказал сие так, потому что никогда не читывал Евашгелия. Не говори этого, возразил монах; уверяю тебя, что будет польза. На другой день, действительно, монах принес мне вот это Евангелие. Я раскрыл его, посмотрел, почитал, да и говорю: не возьму я его; тут ничего не поймешь; да и печать церковную читать я не привык. Монах продолжал убеждать меня, что в самых словах Евангелия есть благодатная сила; ибо писано в нем то, что сам Бог говорил. Нужды нет, что не понимаешь, токмо читай прилежно. Один святой сказал: если ты Слова Божия не понимаешь, так бесы понимают, что ты читаешь и трепещут; а ведь страсть пьянственная непременно по возбуждению бесов. Да вот, тебе еще скажу: «Иоанн Златоустьш пишет, что даже та самая храмина, в которой хранится Евангелие, устрашает духов тьмы, и бывает неудобь приступна для их козней».

«Я не помню, — что-то дал монаху, взяв у него сие Евангелие, да и положил его в сундучок с прочими моими вещами; и забыл про него. Спустя несколько времени пришло время мне запить; смерть захотелось вина, и я поскорее отпер сундучок, чтобы достать деньги и бежать в корчму. Первое попалось мне в глаза Евангелие, и я вспомнил живо все то, что говорил мне монах, развернул и начал читать сначала первую главу Матфея. Прочитавши ее до конца, именно ничего не понял; да и вспомнил, что монах говорит: нужды нет, что не понимаешь, только читай прилежно. Дай, думаю, прочту другую главу; прочел, и стало понятно. Дай же и третью; как только ее начал, вдруг звонок в казарме: к местам на койки. Следовательно, уже идти за ворота было нельзя; так я и остался».

«Вставши по утру, и, расположившись идти за вином, подумал: прочту главу из Евангелия, — что будет? Прочел и не пошел. Опять захотелось вина; я еще стал читать, и сделалось легче. Это меня ободрило; и при каждом побуждении к вину я стал читать по главе из Евангелия. Что дальше, то все было легче, наконец, как только окончил всех четырех Евангелистов, то и страсть к питью совершенно прошла, и сделалось к ней омерзение. И вот, ровно двадцать лет я совершенно не употребляю никакого хмельного напитка».

«Все удивлялись такой во мне перемене: по прошествии трех лет опять возвели меня в офицерский чин, а потом в следующие чины и, наконец, сделали командиром. Я женился, жена попалась добрая, нажили состояние, и теперь, слава Богу, живем, да по силе мочи бедным помогаем, странных принимаем. Вот, уже и сын у меня офицером и хороший парень».

«Слушай же, с тех пор, как я исцелился от запоя, дал себе клятву, каждый день, во всю мою жизнь читать Евангелие, по целому Евангелисту в сутки, не взирая ни на какие препятствия. Так теперь и поступаю. Если очень много бывает дела по должности, и утомляюсь очень сильно, то вечером легши, заставляю прочесть надо мною целого Евангелиста жену мою или сына моего, и так неопустительно выполняю сие мое правило. В благодарность, и во славу Божию я это Евангелие оправил в чистое серебро, и ношу всегда на груди моей».

Бывший тут слушатель добавил: «в нашем селе на фабрике один мастеровой был, очень искусный в своем деле, добрый и дорогой мастер; но по несчастию тоже запивал, да и часто. Один богобоязненный человек посоветовал ему, чтобы он, когда захочется ему вина, проговаривал по 33 Иисусовых молитвы, в честь Пресвятой Троицы, и по числу тридцатитрехлетней земной жизни Иисуса Христа. Мастеровой послушался, стал это исполнять, и вскоре совершенно кинул пить. Да еще что? чрез три года ушел в монастырь».

Замечательный рассказ этот о чудесной силе над душой человеческою святого Евангелия подводит нас к тому несомненному явлению, что известные молитвы имеют особую, таинственную силу. Во всякой молитве, произносимой с верой, заключается спасающая сила, заключается благодать, приближающая нас к Богу:

В минуту жизни трудную,

Теснится ль в сердце грусть:

Одну молитву чудную

Твержу я наизусть.

Есть сила благодатная В созвучья слов живых,

И дышит непонятная Святая прелесть в них,

С души как бремя скатится,

Сомненье далеко,

И верится, и плачется,

И так легко, легко.

Есть, однако, молитва, которая имеет особую сверхъестественную охраняющую силу.

Во многих русских семьях, особенно среди военных, распространен обычай носить на шее с образами ладанку, в которой зашита бумажка с написанным на ней псалмом: «Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится».

По многократному опыту многих людей, этот псалом имеет как раз спасающую мистическую силу. Я знал старика-отца, который и сам носил на себе такую ладанку, и надел ее на своего мальчика- сына. Этот сын подвергался великим опасностям: когда он служил гвардейским офицером и однажды спал на земле во время маневров, ногу ему переехала повозка. Он был послан во время голода в тифозную- местность, а во время японской войны был уполномочецным от одного из отрядов Красного Креста и вынес сильнейший тиф^и всюду уцелел.

Самыми великими обетованиями спасения и охраны звучит этот псалом: «Падет от страны твоея тысяща, и тма одесную тебе, к тебе же не приближится... Не приидет к тебе зло, и рана не приближится телеси твоему. Яко ангелом Своим заповесть о тебе, сохранити тя во всех путех твоих. На руках возмут тя, да не когда преткнеши о камень ногу твою... Яко на Мя упова, и избавлю и, покрыю и, яко позна имя Мое. Воззовет ко мне, и услышу его: с ним есмь в скорби, изму его, и прославлю его. Долготою дней исполню его и явлю ему спасение Мое».

Вот какими обетованиями ободряет дух Божий человека, живущего «в помощи Вышняго». Дух Божий обещает этому человеку благоденствие земное, избавление от всех бед тайных и явных, уцеление на войне, спасение от всех тех неисчислимых опасностей, которые повсюду грозят человеку. Дух Божий обещает, что такой человек в минуту опасности будет взят на руки ангелами: «да никогда преткнет о камень ногу свою».

В Петербурге, в женском Новодевичьем монастыре, есть так называемая Карамзинская церковь, которая воздвигнута над молодым полковником Андреем Николаевичем Карамзиным его богатой вдовой Авророй Карловной, по первому мужу Демидовой, княгиней Сан-Донато.

Карамзин был сыном знаменитого российского историографа. Когда он отправился в Севастопольский поход, сестры его зашили ему в мундир псалом: «Живый в помощи Вышняго», и во всех сражениях он оставался невредимым. Но пред одним из сражений он поленился переодеть мундир, в котором был зашит псалом, и отправился в том мундире, в каком был. И в начале боя был убит наповал.

Есть другой рассказ о таинственной охраняющей силе этого псалма. Молодой офицер Дегай, умерший в преклонных летах в больших чинах и в должности почетного опекуна, занимал молодым человеком должность полкового казначея. В лагерь он привез из города жалованье, которое должен был на другой день, двадцатого числа, раздать по полку.

В ночь на двадцатое число он, проснувшись среди ночи, увидал стоящего над собою с выражением ужаса в глазах денщика, у постели валялся топор. Схваченный денщик рассказал, что он хотел изрубить барина, похитить его деньги и бежать. Три раза замахивался он на него топором, но всякий раз ему представлялось, что офицер лежит на постели, разрубленный пополам.

Жизнь Дегая была, таким образом, спасена. Он всякий вечер, ложась спать, имел добрый обычай читать псалом «Живый в помощи Вышняго». В тот же вечер, будучи сильно утомленным, он прочел псалом до половины и уснул.

Великую охраняющую силу имеет также крестное знамение и имя Господа нашего Иисуса Христа.

В искушениях, которые наводит враг на человека, в видениях, которые постоянно искушают великих подвижников, враг не может представить одного: бывали случаи, что «враг» принимает на себя образ Самого Господа нашего Иисуса Христа, но он не может изобразить ни креста Христова, ни пречистого лика Богоматери.

«Непрестанно молитеся, о всем благодарите» — вот завет апостола, который мы должны проводить в своей жизни.

Есть такие люди, довольно низкого нравственного разбора, которые ухаживают за людьми, когда эти люди им нужны, и совершенно забывают их, как говорится, «манкируют ими», когда не имеют в них нужды: подлые черты подлых душ, душ, кроме того, житейски глупых, потому что недаром говорит пословица: «не плюй в колодец, пригодится напиться».

Неужели же и нам докучать Богу своими молитвами, когда мы надеемся от Него что-нибудь себе выпросить, и забывать о Боге

тогда, когда нам ничего не нужно! Славословие Бога, возношение к Нему ваших чувств веры, благодарности, умиления являются обязанностью всякого верующего.

Мы утром здороваемся со своими близкими и вечером прощаемся с ними. Как же нам поутру и вечером не воздать хвалы нашему небесному Отцу! Последние времена, даже среди верующих людей, отмечены исканием «пути пространного», которым хотят достичь Царствия небесного. Так и о молитве говорят: «Помолюсь, когда найдет молитвенное настроение; пойду в церковь, когда захочется идти».

Нет, молитву надо нудить из себя, надо воспитывать в себе молитву, приучаться к ней, обучаться ей, как обучают детей грамоте. Родители должны следить, чтобы дети ежедневно читали утренние и вечерние молитвы, молились пред обедом и после обеда вслух.

Мы считаем себя народом по преимуществу христианским. А, между тем, на Западе среди образованных семей гораздо больше, чем у нас, укоренился обычай общих молитв. Там, во многих домах, — например, в Англии, «весь дом», все члены семьи и многочисленная прислуга собираются по утрам на молитву, которую читает глава семьи. Точно также во многих семьях никогда не сядут за стол, не произнеся Богу благодарственную молитву, а у нас часто верующие, садясь за стол, и крестятся как-то украдкой, точно стыдясь своей открытой молитвою назвать Бога своим Питателем и Благодетелем.

Лучше всего, когда родители присутствуют при молитве детей и когда дети читают ежедневно молитвы по очереди: сегодня один брат, завтра сестра, послезавтра третий, и так далее. Так проникновенно рассказано об этих молитвах в детских на прекрасных страницах «Детство и Отрочество» графа Л. Н. Толстого:

«Как, бывало, придешь наверх и станешь пред иконами, в своем ваточном халатике, какое чудесное чувство испытываешь, говоря: «Спаси, Господи, папеньку и маменьку». Повторяя молитвы, которые в первый раз лепетали детские уста мои за любимой матерью, любовь к ней и любовь к Богу как-то странно сливались в одно чувство.

«...Еще помолишься о том, чтоб дал Бог счастья всем, чтоб все были довольны и чтоб завтра была хорошая погода для гулянья.

«Где те горячие молитвы? Где лучший дар — те чистые слезы умиления? Прилетал ангел-утешитель, с улыбкой утирал слезы эти и навевал сладкие грезы неиспорченному детскому воображению».

Точно также в детях должна быть воспитываема привычка бывать у всенощной под праздник и у обедни в воскресенье и праздничные дни.

Другой бы и поленился, подольше поспал бы, вместо обедни пошел бы в ясный день на крышу гонять голубей, кататься на лодке, зимой — на коньках, но родительская власть должна следить, чтобы дети шли в церковь.

Рассуждения о том, что нельзя молиться по принуждению, не выдерживают критики — это есть рассуждение, общее всем лентяям. Люди, одаренные талантом к живописи или к литературе и не желающие работать, в большинстве случаев тоже говорят, что они ждут вдохновения. Тогда как настоящий работник кисти и пера с бодростью садится за свою работу, и вдохновение приходит к человеку во время работы.

Точно так же станет человек на молитву, не имея в данную минуту влечения к молитве, станет сперва холодно читать слова молитвы, и во время такой вынужденной молитвы в нем разовьется истинный молитвенный жар.

Один отставной моряк жил в Крыму на хуторе своей жены. Жена его, не любившая уединения, уехала к своей дочери в Казань, и старик остался один с восьмилетним дворовым мальчишкой, своим крестником.

Мальчик этот имел быстрые способности, справлял хорошо все домашние дела: убирал комнаты, топил печи, варил кашицу и грел самовар. При этом он был чрезвычайно резв и шаловлив, беспрестанно бегал, стучал, кричал, играл и резвился, — и капитана это особенно беспокоило, потому что он любил духовное чтение.

Чтобы воздерживать шалуна, капитан придумал такое средство: стал сажать его у себя в комнате на скамеечку, приказывая ему беспрестанно говорить Иисусову молитву, то есть слова: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго». Сперва это мальчику очень не понравилось. Он всячески уклонялся от этой молитвы и часто умолкал.

Капитан строго следил за тем, чтобы мальчик неумолкаемо твердил молитву. Чем дальше, тем охотнее и усерднее мальчик исполнял приказание, и постепенно характер его изменился. Он стал тих и молчалив и домашние работы справлял успешнее. Наконец, он так привык к молитве, что почти всегда и при всяком деле творил ее без всякого принуждения. Когда капитан спрашивал его об этом, он отвечал, что неодолимо ему хочется всегда творить молитву.

• Что ты при этом чувствуешь?

• Ничего, только я чувствую, что мне бывает хорошо, когда я говорю молитву.

• Да как хорошо?

• Не знаю, как сказать.

• Весело, что ли?

• Да, весело.

Когда при начатии Севастопольской войны капитан переселился к дочери в Казань, и мальчик стал жить в кухне с прочими людьми, то он жаловался, что люди играют и шалят между собою, смеются над ним и мешают заниматься ему молитвой. Наконец, он объявил хозяину, что он уйдет домой один, так как ему здесь нестерпимо скучно. Ему было в это время всего двенадцать лет.

На второй день Пасхи мальчик был найден в Крыму, в пустом доме капитана, лежащим на полу в комнате благообразно, со сложенными руками на груди, с картузом под головой и в том самом холодном сюртучке, в котором он ходил у капитана и ушел от него.

Ушел он двадцать шестого февраля, а был найден червертого апреля, совершив в это время в холодной одежде без паспорта и без копейки денег переход в три тысячи верст.

Так этот ребенок, который угрозами был вынужден к молитве, вкусил ее плоды.

Какими словами молиться? Как быть тому, у кого или памяти нет, или кто по безграмотности не изучил многих молитв, кому, наконец, — а бывает такая жизненная обстановка, — прямо нет времени стать пред образами и прочесть подряд утренние или вечерние молитвы? Этот вопрос разрешен указаниями великого старца Серафима Саровского.

Многие из посетителей старца винились в том, что мало молятся, не вычитывая даже положенные утренние и вечерние молитвы. Делали они это и по недосугу, и по безграмотности. О. Серафим установил для таких людей такое легко исполнимое правило.

«Поднявшись от сна, всякий христианин, став пред святыми иконами, пусть прочитает молитву Господню «Отче наш» трижды, в честь Пресвятой Троицы. Потом песнь Богородице «Богородице Дево, радуйся» также трижды. В завершение же символ Веры «Верую во единаго Бога» — раз. Совершив это правило, всякий православный пусть занимается своим делом, на какое поставлен или призван. Во время же работы дома или на пути куда-нибудь пусть тихо читает «Господи Иисусе Христе, помилуй мя грешнаго (или грешную)»; а, если окружают его другие, то, занимаясь делом, пусть говорит умом только «Господи помилуй» — и так до обеда. Пред самым же обедом пусть опять совершает утреннее правило. После обеда, исполняя свое дело, всякий христианин пусть читает так же тихо: «Пресвятая Богородица, спаси мя грешнаго», и это пусть продолжает до самого сна. Когда случится ему проводить время в уединении, то пусть читает он: «Господи Иисусе Христе, Богородицею помилуй мя грешнаго, или грешную». Отходя же ко сну, всякий христианин пусть опять прочитает утреннее правило, то есть трижды «Отче наш», трижды «Богородице» и один раз «Символ веры».

О. Серафим объяснял, что, держась этого малого «правила», можно достигнуть меры христианского совершенства, ибо эти три молитвы — основание христианства. Первая, как молитва, данная Самим Господом, есть образец всех молитв. Вторая принесена с неба архангелом в приветствие Богоматери, Символ же содержит в себе вкратце все спасительные догматы христианской веры.

Кому невозможно выполнять и этого малого правила, старец советовал читать его во время занятий, на ходьбе, даже в постели, и при этом приводил слова из послания к Римлянам: «всякий, кто призовет имя Господне, спасется». Кому же есть время, старец советовал читать из евангелия, каноны, акафисты, псалмы.

Есть молитвы, чудным образом снесенные с неба на землю. Кроме молитвы «Богородице Дево, радуйся», составленной из слов, которые принес на землю в день Благовещения Девы Марии архангел Гавриил, к таким молитвам принадлежит: «Святый Боже, святый Крепкий, святый Бессмертный, помилуй нас», слова, слышанные во время великого землетрясения в Царьграде отроком, восхищенным в небо, и начало молитвы Богородичной «Достойно есть, яко воистину».

Один инок, послушник в Карее, пел в келии своей всенощную. Пред ночью послышался в келии стук, и вошел благолепный инок. Пришедший вместе с послушником стал совершать песнопение.

Послушник пел по обычаю древнее величание Богоматери, сложенное св. Косьмой Маюмским: «Честнейшую херувим», а гость его подпевал иное начало, а именно: «Достойно есть, яко воистину блажити Тя, Богородицу, Присноблаженную и Пренепорочную и Матерь Бога нашего», и уже к этим, неизвестным дотоле, словам припевал: «Честнейшую херувим». Умиленный и словами, и звуками чистоангельского голоса, послушник стал просить незнакомого ему инока, чтобы он написал ему начало заветной песни. Тот согласился, но пергамента и чернил не оказалось. Пришелец просил принести, по крайней мере, каменную плиту. Плита была принесена. Он четко и ясно написал на плите пропетые им слова. Подавая плиту иноку, он сказал: «Отныне всегда так пойте и вы, и все православные христиане». Затем он тотчас стал невидим. Об этом было передано монастырским старцам, и с тех пор ангельская песнь: «Достойно есть, яко воистину» вошла в церковный обиход и ежедневно воссылается в дар Пречистой Матери Божией в то небо, откуда была на землю принесена.

Высшая молитва есть то чувство к Богу и та молитва, когда у Бога уже ничего не просят, а только Ему удивляются, преклоняются

и благоговеют пред Его святыней. Душа может достичь той остроты ощущения Божией мудрости и благости, что из глаз от простого взгляда на окружающую человека природу, на звездное небо и на тихую струю реки, на распускающуюся зелень деревьев будут литься благодатные слезы.

Если из меня не выходят молитвенные слова, но, пораженный видом безбрежного моря или подымающейся к небу непорочной горной вершины, я живо почувствую Того, Кто измыслил и воплотил эту красоту — я уже тогда молюсь. Если слух мой наслаждается гармонией звуков, и в том высоком состоянии, в которое музыка повергает человека, любящего музыку, я вспоминаю о Боге и, потрясенная слушанием этой красоты, душа моя преклонится пред Ним — я уже тогда молюсь. Если я услышу радостную для себя нежданную весть и, не крестясь и не произнося еще имени Божия, я ощущаю всею моею душою, что совершившееся есть Его благодеяние — я уже тогда молюсь.

Но высшая из молитв будет та, чтобы слиться с Богом, исчезнуть в Нем, как бы прекратить свое личное существование, став в такое положение, чтобы Он был единою целью жизни, воздухом, которым дышишь, небом, на которое смотришь.

Велики молитвы молящихся, смиренно и сыновне испрашивающих у Бога того, что дает Бог людям. Но что может быть выше, чище молитвы Златоустовой, молитвы Сергиевой, молитвы Серафимовой?

О, дай нам, хотя временами любить Тебя так, как любили Тебя эти люди, все Тебе отдавшие, и ничего на земле от Тебя не ждавшие, искавшие только одной чести пронести на себе по земле тот крест, под которым сгибался когда-то Ты, нести безропотно Твою муку, искавшие Тебя прославить на земле и обрести Тебя в небе!

Высший род молитвы, молитвы таинственной, не всем доступной, открывающей новые миры, есть молитва Иисусова.

Одного подвижника в предсмертном состоянии, когда он с трудом еле мог выговаривать слова, спросили, действует ли в нем молитва. Он сделал тогда движение от головы к сердцу и тихо произнес: «течет»...

Иисусова молитва есть такое таинство высшей молитвы, по которому молитва, вселяясь в сердце человека, как бы воспринимает в нем собственную жизнь и действует даже вне сознания человека, в бодрственном и сонном состоянии, исторгая и во время сна из груди глубокие молитвенные вздохи. Иисусова молитва является тем благодатным состоянием, на котором исполнились в полном смысле слова столь, казалось бы, трудно исполнимой заповеди апостола: «Непрестанно молитеся».

Начало делания Иисусовой молитвы можно видеть в исполнении хотя бы совета старца Серафима Саровского, во всякую свободную минуту произносить слова Иисусовой молитвы: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго».

Но можно годами и десятилетиями со вниманием совершать эту молитву, но не достигнуть вовсе ее даров. Прохождение молитвы Иисусовой требует особых приемов.

Требуется полное спокойствие духа, тишина вокруг, известное спокойное положение тела, дающее возможность всецело погрузиться в молитву.

Один из замечательных монастырских старцев последнего времени, отец Иона, основатель Киевского Троицкого монастыря, раздавал старшим инокам, которым советовал заниматься Иисусовой молитвой, табуретки известной высоты, сидя на которых им удобно было сосредоточиться.

Симеон Новый Богослов пишет:

«Сядь безмолвно и уединенно, преклони главу, закрой глаза; потише дыши, воображением смотри внутрь сердца, своди ум, то есть мысль из головы в сердце. При дышании говори: «Господи Иисусе Христе, помилуй мя», тихо устами, или одним умом. Старайся отогнать помыслы, имей спокойное терпение и чаще повторяй сие занятие».

Уединенная жизнь или, по крайней мере, возможность проводить в безусловном, ничем не нарушаемом, уединении время, нужное для прохождения Иисусовой молитвы — составляет необходимое для нее условие.

Вначале дело обыкновенно идет как будто успешно. Потом часто чувствуют большую тягость, лень, скуку, одолевающий сон; и разные помыслы надвигаются тучею. Это война против делателя «умной» молитвы — темного мира, которому ничто в человеке так не страшно, как сердечная молитва; и потому он всячески старается помешать молитвеннику и отвратить его от изучения молитвы.

По совету опытных людей, в первое время надо положить себе совершать сначала по три тысячи молитв: стоя ли, сидя ли, ходя ли или лежа — беспрестанно говорить: «Господи Иисусе Христе, помилуй мя» — негромко и поспешно.

В течение нескольких дней это бывает трудновато; а потом сделается столь легким и желательным, что, когда не произносишь молитвы, является какое-то внутреннее желание, чтобы опять творить Иисусову молитву.

Тогда хорошо перейти к совершению ежедневно шести тысяч молитв... И тут человек настолько втягивается в эти молитвы, что, если и на краткое время перестает ее творить, то чувствует, как бы чего-то ему не достает; начнет молитву, и опять в ту же минуту сделается легко и отрадно. Когда встретится с кем-нибудь, то и говорить ему неохота, и все хочется быть в уединении, да творить молитву; так он привык к ней в неделю.

Дальше с помощью Божией можно решиться на произнесение ежедневно двенадцати тысяч молитв, для чего надобно особенно строго держаться уединения, вставать пораньше и ложиться попозднее. По признанию делателей «умной молитвы» на первый день едва успеешь окончить это двенадцатитысячное «правило». Сперва чувствуется при беспрестанном выговаривании молитвы усталость или как бы одеревенение языка и какая-то связанность в челюстях, приятная, впрочем, потом легкая и тонкая боль в небе, далее ощущается иногда небольшая боль в большом пальце левой руки от долгого перебирання четками и воспламенение всей кисти, простирающееся по локоть и производящее приятнейшее ощущение. И все это вместе как бы возбуждает и понуждает к большему творению молитвы.

И вот, начинаются первые благодатные ощущения. Утром сама молитва как бы будит человека. Он начинает читать утренние молитвы, но языку трудно их выговаривать, есть великое стремление творить Иисусову молитву. И, когда она начнется, как становится легко, отрадно, и язык, и уста сами собой без побуждения человека выговаривают святые слова. Весь день проходит в радости...

И в таком уже состоянии можно творить Иисусову молитву без счисления.

А там счастье, которое дает душе состояние Иисусовой молитвы. Признается так один благочестивый странник, научившийся от одного пустынника Иисусовой молитве:

«Я все лето провождал в беспрестанной устной Иисусовой молитве, и был очень покоен. Во сне почасту грезилось, что творю молитву. А в день, если случилось с кем встретиться, то все без изъятия представлялись мне так любезны, как бы родные, хотя и не говорил с ними. Помыслы сами собою совсем стихли, и ни о чем я не думал, кроме молитвы, к слушанию которой начал склоняться ум, а сердце само собою по временам начало ощущать теплоту и какую-то приятность. Когда случилось приходить в церковь, то длинная пустынная служба казалась краткою и уже не была утомительна для сил, как прежде. Уединенный шалаш мой представлялся мне великолепным чертогом, и я не знал, как благодарить Бога.

«Вот теперь так и хожу, да беспрестанно творю Иисусову молитву, которая мне драгоценнее и слаще всего в свете. Иду иногда верст по семидесяти и более в день и не чувствую, что иду; а чувствую только, что творю молитву. Когда сильный холод прохватит меня, я начну напряженнее говорить молитву, и скоро весь согреюсь. Если голод меня начнет одолевать, я стану чаще призывать имя Иисуса Христа и забуду, что хотелось есть. Когда сделаюсь болен, начнет ломать в спине и ногах, стану внимать молитве, и боли не слышу. Кто когда оскорбит меня, я только вспомню, как насладительна Иисусова молитва; тут же оскорбление и сердитость пройдут, и все забуду. Сделался я какой-то полоумный, нет у меня ни о чем заботы, ничто меня не занимает, ни на что бы суетливое не глядел, и был бы все один в уедеинении; только по привычке одного и хочется, чтобы беспрестанно творить молитву и, когда ею занимаюсь, то мне бывает очень весело. Бог знает, что такое со мною делается. Долго я странствовал по разным местам с сопутствовавшею мне Иисусовою молитвою, которая ободряла и утешала меня во всех путях, при всех встречах и случаях. Наконец, стал я чувствовать, что мне надо искать удобнейшего уединения. Я пошел в сибирские страны, к святителю Иннокентию иркутскому, с тем намерением, что по лесам и степям сибирским мне идти будет безмолвнее, следственно, и заниматься молитвою и чтением удобнее. Так я и шел, да беспрестанно творил устную молитву. Наконец, чрез непродолжительное время почувствовал, что молитва сама собою начала как-то переходить в сердце, то есть сердце, при обыкновенном своем биении, начало Жак бы заговаривать внутри себя молитвенные слова за каждым своим ударом: 1) Господи, 2) Иисусе, 3) Христе, и прочее. Я перестал устами говорить молитву и начал с прилежанием слушать, как говорит сердце; а притом как бы и глазами начал внутрь его смотреть, помня, как толковал мне покойный старец, как это было приятно. Потом начал ощущать тонкую боль в сердце, а в мыслях такую любовь к Иисусу Христу, что, казалось, что если бы Его где увидел, то так и кинулся бы к ногам Его и не выпустил бы их из рук своих, сладко лобызая и слезно благодаря, что Он такое утешение о имени Своем подает, по милости и любви Своей, недостойному и грешному созданию Своему».

Далее начало являться какое-то благотворное растепливание в сердце, и эта теплота простиралась и по всей груди. Но он пошел и еще выше.

«Прежде всего я приступил к отыскиванию места сердечного по наставлению Симеона Новаго Богослова. Закрыв глаза, смотрел умом, то есть воображением в сердце, желая представить себе, как оно есть в левой половине груди, и внимательно слушал его биение. Так занимался я сперва до получасу несколько раз в день; вначале ничего не примечал, кроме темноты; потом в скором времени начало представляться сердце и означаться движение во оном; далее я начал вводить и изводить Иисусову молитву вместе с дыханием в сердце, то есть втягивая в себя воздух, с умственным смотрением в сердце, воображал и говорил: Господи Иисусе Христе, а с испущением из себя воздуха: помилуй мя. Сперва я сим занимался по часу и по два, потом чем дальше, тем чаше стал так упражняться и, наконец, почти целый день провождал в сем занятии. Когда нападала тягость или леность, или сомнение, я немедленно начинал

читать в Добротолюбии те места, кои наставляют о сердечном делании, и опять явилась охота и усердие к молитве. Недели через три начал чувствовать боль в сердце, потом некую приятнейшую теплоту в оном, отраду и спокойствие. Это возбуждало и заохочивало меня более и более с прилежностью упражняться в молитве, так что все мысли мои были сим заняты, и я ощущал великую радость. С сего времени я начал чувствовать разные повременные ощущения в сердце и в уме. Иногда, бывало, что как-то насладительно кипело в сердце, в нем такая легкость, свобода и утешение, что я весь изменялся и прелагался в восторг. Иногда чувствовалась пламенная любовь к Иисусу Христу и ко всему созданию Божию. Иногда сами собою лились сладкие слезы благодарения Господу, милующему меня, окаянного грешника. Иногда прежнее глупое понятие мое так уяснялось, что я легко понимал и размышлял о том, о чем прежде не мог и вздумать. Иногда сердечная теплота разливалась по всему составу моему, и я умиленно чувствовал при себе вез- деприсутствие Божие. Иногда ощущал внутри себя величайшую радость от призывания имени Иисуса Христа и познавал, что значит сказанное Им: царствие Божие внутрь вас есть.

«Месяцев пять проведши уединенно в сем молитвенном занятии и наслаждении помянутыми ощущениями, я так привык к сердечной молитве, что упражнялся в ней беспрестанно, и, наконец, почувствовал, что молитва уже сама собою, без всякого со стороны моего побуждения, производится и изрекается в уме моего сердца, не только в бодрственном состоянии, но даже и во сне действует точно также и ни от чего не прерывается, — не перестает ни на малейшую секунду, что бы я ни делал. Душа моя благодарила Господа, и сердце истаявало в непрестанном веселии».

Вот, нечто из сложной и таинственной области «умной» молитвы.

Добавим, что за делание этой молитвы должны браться лишь люди известного духовного опыта, люди искушенные и разумные.

Стремление к этой молитве новичка в духовной жизни может грозить ему большими опасностями, из которых главные — гордость и самообольщение.
 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Святые Таинства.

Святые Таинства Церкви —это способы низведения Божественной благодати на человека, ищущего этой благодати. Конечно, сила Божия может действовать на человека непосредственно. Бывали случаи, что язычники, смотря на муки христиан, мгновенно обращались, исповедывали свою веру и тут же бывали казнимы. Хотя они и не успевали воспринять святого крещения, но, конечно, умирали христианами.

Христианин, проживший на земле хотя бы несколько дней, испытывает на себе силу трех таинств: крещения, миропомазания и причащения; с семилетнего возраста он приступает сверх того к таинству покаяния; наконец, люди, посвящающие себя служению церкви, воспринимают таинство священства; люди, вступающие в брак — таинство брака; многие же больные, ищущие исцеления благодатною силою Церкви, прибегают к таинству елеосвящения.

Крещение, соединяемое обыкновенно с миропомазанием, совершается у нас над младенцами.

Существует мнение, что порядок, установившийся в первые века христианства, когда крещение совершалось в сознательном возрасте, в возрасте, когда человек овладел собою, победил свои страсти, глубоко проникся сознанием того, что есть истина христиинская, — что такой порядок, господствовавший в древней церкви, был предпочтительнее теперешнего.

Как в годах бурной молодости бывает изодрана и сплошь запятнана непорочная одежда крещения, нарушена душевная непорочность христианина, в символ которой крещаемого ребенка одевают в белые одежды, как бывает преступлена клятва о том, что крещаемый «отлучается от сатаны и всех дел его» и «сочетавается Христу».

Многие из величайших людей церкви лет в двадцать и позднее принимали крещение, хотя и родились в семьях христианских. Иоанн Златоуст принял крещение лет под двадцать. Святитель Амвросий МедиоЛанский был избран народом епископом, не будучи еще крещен. Император Константин Равноапостольный издал указ, в котором объявляет свободу христианского вероисповедания — в 324 году. А крестился он всего за несколько дней до своей кончины, двадцать первого мая 337 года, то есть от его обращения ко Христу до крещения прошло двенадцать лет.

Надо думать, что в те времена крестили с большим разбором, не первого, так сказать, встречного в нравственном отношении, а человека, доказавшего христианской общине свое христианское настроение или показавшего на себе пример христианской жизни.

В те времена, когда умершего христианина хоронили с церковными почестями, можно было, действительно, сказать, что провожали в могилу воина Христова. Между тем, в современной нашей среде, какие мы воины Христовы, каких же мы заслуживаем от церкви по смерти своей почестей! Звание христианина дается нам без труда и без усилий, задаром, и мы, в большинстве случаев, это звание только порочим. В старину человек, имевший склонность к христианству, старался жить по-христиански для того, чтобы заработать себе дорогое право поступить в ряды церковных христиан.

Люди уже высокой жизни, такие люди, как Амвросий Медиоланский и Иоанн Златоуст в юности, не могли оставаться при литургии верных, и выходили из храма вместе с оглашенными. А у нас величайшие закоренелые грешники не только присутствуют при великом чуде пресуществления, но и входят в алтарь. И сколько явных атеистов и хулителей по тем или другим причинам посещают храмы!

Вообще, нельзя достаточно осудить крайнее небрежение, с которым у нас относятся вообще к христианским обязанностям и с которым у нас смотрят на самое таинство крещения. В большинстве случаев это только парадная церемония, которою пользуются, чтобы пригласить на нее близких знакомых и устроить им угощение.

Затем вопрос о крестных отцах и крестных матерях.

Крестный отец и крестная мать являются поручителями за душу ребенка. Они должны так же тщательно воспитывать ребенка, за которого они поручились в духовном отношении, научить вере, ввести в круг христианских добродетелей, выработать христианские привычки, как родители — должны дать воспитание физическое и образовать ум ребенка.

Что же обыкновенно бывает? Чаще всего выбирают в крестные отцы и в крестные матери таких людей, которые могут быть полезны в будущем своим положением и связями. Чиновники стремятся иметь крестными отцами своих детей своих начальников или других покровителей, людей вообще состоятельных. Прислуга стремится, чтобы воспринимали их детей от купели их господа. Поэтому грустное равнодушие отличает отношения таких восприемников к воспринятым ими детям. Очень многие даже и не помнят, кого собственно они крестили, и не видят их решительно целыми годами.

Где же возможно тут какое-нибудь духовное попечение? Не то, чтобы возможно было оказывать какое-нибудь духовное воздействие, лично учить молитвам, объяснять учение веры. Но воспринятый доживет до двадцати лет и не получит ни одной духовной книжки из рук своего восприемника.

Всего правильнее обычай, существовавший в древней Руси, когда восприемниками от купели, например, в великокняжеской семье, являлись великие современные праведники.

Имел много духовных детей в разных кругах общества незабвенный отец Иоанн Кронштадтский, и, как ни мало вследствие постоянных разъездов своих видал о. Иоанн крещеных им, но всякое его к ним внимание и, наконец, уже то самое, что они были крестными детьми отца Иоанна: все это должно было оказывать на них свое доброе влияние.

У нас с чрезвычайным легкомыслием относятся к вопросу о том, чтобы быть крестным отцом. Думают только о том наряде, в каком явиться в дом на крещение ребенка, распишутся в крещальных ведомостях, и дело с концом. Между тем — всякий, принимающий на себя эту обязанность, должен проверить себя, имеет ли он возможность духовно наставить ребенка, по всей совокупности своих обстоятельств и убеждений. И, если у него нет времени и охоты, гораздо честнее отклонить предложение быть крестным отцом или крестною матерью. Самое же возмутительное нарушение правды, совести и здравого смысла происходит тогда, когда крестным отцом или крестною матерью соглашается стать человек, не верующий во Христа, отрицающий церковь и ее таинства.

Насколько это ужасно и преступно — об этом нечего и говорить...

Тут предстоит коснуться весьма большого и важного вопроса о том. что в наши дни чересчур умножилось количество христиан, которые христианами числятся только по имени, решительно не имея на то никаких действительных прав.

Несомненно, что для христианского дела этот излишний балласт вовсе не является выгодным, а только тормозит все дело христианства, заглушая, как плевелы пшеницу, христианство. В самом деле, в то время, когда церковь была гонима, когда исповедывать христианство было невыгодно, христианином становился только человек, глубоко убежденный.

Христианское общество состояло из отборных людей, и подобно тому, как всякий христианин мог отвечать за нравственную высоту всех христиан общины, так и вся христианская община могла отвечать за всякого своего отдельного члена. Быть христианином возлагало на христиан громадные обязанности. Это было, действительно, знание, которое требовало постоянного стояния на высоте, постоянного напряжения своих духовных сил. Это была постоянная борьба, в которой вырабатывались великие характеры, воспитывались лучезарные добродетели.

Среди десятков миллионов людей, записанных христианами, много ли найдется теперь таких, которые могли бы принадлежать к прежним христианским обшинам? Чем большинство из нас отличается от язычества, к которому мы не принадлежим только по имени?

Быть может, когда-нибудь, при обновлении церковной жизни и возникнет вопрос о том, не лучше ли, чтоб среди десятков миллионов населения страны, числящихся теперь христианами, а в сущности от церкви совершенно далеких, был бы только один миллион, или меньше, но настоящих христиан?

И, когда звание христианина станет почетным, то лучшие люди будут добиваться почести христианского звания и, так сказать, нравственно подтягиваться. Тогда как теперь эти же люди, не по праву называемые христианами, вследствие легкости получения этого звания расслабляются и нравственно разлениваются.

И тогда христианство могло бы предъявлять действительные требования к своим членам и выбрасывать из своей среды тех членов, которые по своей жизни и наклонностям не подходили бы к высокому уровню обязанностей христианской жизни. И, быть может, гораздо полезнее было бы для христиан, если бы крещение было отодвигаемо до лет зрелых и если бы христиане, сознательно облекшиеся в белые ризы крещения, не оскверняли их, как это делается теперь.

Скажут — а сколько умрет тогда людей в младенчестве, в отрочестве и юности, не быв крещеными?

Но люди, пламеневшие к христианству и жившие по- христиански, участвовавшие уже отчасти — насколько то позволено некрещеным, — в христианских богослужениях, конечно, найдут свою милость у Бога, как находили милость у Него и бывали увенчены венцом святости те мученики, которые запечатлели свою веру во Христа своею кровью, не сподобившись никогда принять святого крещения.

Возразят еще, что многие лица, которые числились христианами, отойдут совсем от религии. Но спросим себя — нужны ли кому- нибудь христиане, которые стоят в рядах христиан только механически, по регистрации, ничем не отличаясь от язычников, не пользуясь теми плодами духа, какие дает христианство человеку при жизни и едва ли могущие воспользоваться впоследствии, в будущем веке, благодатными плодами христианства?

И относительно покаяния — также как относительно крещения, в нашем религиозном быту вкралось много ошибочного, непродуманного. Редко кто из нас приступает к покаянию, как следует.

У нас люди не исповедываются иначе, как пред причастием, во время говения, тогда как исповедь может быть производима и без причастия — как только человек почувствует свою совесть неспокойной и захочет сложить с себя груз грехов.

Человек, часто исповедующийся, напоминает собой человека, который, будучи чрезвычайно щепетильным относительно чистоты, постоянно моется. На руках такого человека видно малейшее пятнышко, и можно ли сравнить его с каким-нибудь трубочистом, который весь так прокопчен дымом, что никакая новая грязь на нем уже не заметна?

В миру таится много мирских праведниц, которые почти никому неизвестны и ведут свою высокую и сокровенную в Боге жизнь.

К числу таких мирских праведниц в 19 веке принадлежала дочь богатого заслуженного генерала Шабельского, Анна Ивановна, в замужестве Скворцова. Выданная замуж против воли, Анна Ивановна вскоре после свадьбы заболела неисцелимой болезнью спинного мозга и всю остальную жизнь свою провела в страданиях, лежа навзничь на спине. Это была женщина исключительного ума, силы воли и редкого благочестия.

Ее духовником был известный о. Алексей Колоколов, который в течение последних лет ее жизни исповедывал ее решительно всякий день. Много ли могло быть грехов у больной женщины, страдавшей сильными страданиями и с детства настроенной на высокий лад? Но малейшая вспышка греховного помысла ее томила, и в этом отношении она была похожа в своей стороже против греха на тех брезгливых совне людей, которые, даже не делая ничего грязнящего руки — не могут просидеть дома и двух часов без того, чтоб их не помыть. Есть разряд людей, положительно сияющих своей телесной чистотой — к таким людям принадлежат очень много англичан. Есть люди, сияющие своей чистотой нравственной, и такие люди чрезвычайно зорко следят за движениями совести.

Пока вы не очистили совесть свою покаянием, вам как-то легче грешить, словно вы уже немного махнули на себя рукой. Искушающий голос нашептывает: «что тут бояться лишнего греха! Все равно уж потом разом каяться». И тяжесть постоянно накопляющихся грехов становится все больше и все долее удерживает человека от покаяния.

Часто именно этим путем темная сила удерживает от покаяния годами даже верующих людей, не говоря уже о людях совершенно нерадивых.

В жизни каждого человека много тайн, и признаваться в них очень нелегко, особенно пред теми, кто хорошо нас знает. И вот, почему многие люди не находят в себе сил открывать все свои грехи приходскому священнику и идут для полного покаяния куда-нибудь в дальнюю пустынь, к чтимому старцу.

Достоевский в своем «Дневнике Писателя» рассказывает об одном ужасном грехе, совершившемся в сельской глуши.

Один крестьянин, желая доказать другому, что для него в жизни нет решительно ничего запретного, побился с другим об заклад. Он вызывался, приобщаясь, сохранить во рту причастие, донести его домой, а потом в чаще леса пригвоздить его к дереву и выстрелить в него. Весь трагизм этого заключался в том, что крестьянин этот был верующий человек, а такая дикая мысль только и могла возникнуть на почве безудержного русского дерзания. Так он все это и исполнил. Но, когда он взводил курок на дерево, ему вдруг представился распятый тут на кресте Христос. Раскаяние жгло его душу, он не находил себе нигде покоя; не мог покаяться в этом преступлении у себя на родине, отчего туга душевная только умножалась. И он пошел со своим тяжким признанием к пустынному старцу.

В настоящее время много говорят о том, чтобы повсюду законоучители были в то же время и духовными отцами учащихся детей. Едва ли, однако, при этом исповедь детей может быть вполне откровенна. Они будут стыдиться человека, который их постоянно видит в обыденной обстановке; если же им приходилось осуждать этого законоучителя, — какой героизм требуется для того, чтобы ему же в этом признаться!

Чем дальше от человека в ежедневной жизни стоит священник, тем откровеннее будет с ним исповедующийся.

Гораздо правильнее обычай, который завелся в некоторых духовных учебных заведениях, где начальство заботится о духовных нуждах воспитанников.

Там на время их говения приглашают из хороших монастырей известных духовных старцев, которые и опытностью своей и духовным авторитетом — так как имена их обыкновенно широко известны по всей губернии и окружены уважением, — оказывают очень доброе влияние на молодежь. Вообще, кроме духовника — священника своего городского прихода или вообще служащего в том городе и находящегося, так сказать, всегда под рукой, — очень полезно иметь руководителем своим какого-нибудь из опытных старцев, среди которых встречаются облагодатствованные люди.

Часто именно то расположение, которое такие старцы к себе внушают, та полнота, с которой они воплощают в себе евангельские добродетели, та сладость, которая переживается душой в минуты общения с ними, привлекает к религии лиц, которые до того были к ней равнодушны, а у людей, склонных к религиозным переживаниям, еще углубляет интерес к ней.

Такие старцы, как отец Амвросий Оптинский и его предшественники Оптинские старцы: так недавно почивший отец Варнава, живший в скиту Черниговской Божьей Матери под Москвой, чрезвычайно способствуют оживлению духовной жизни.

Случались, однако, и такие неожиданности. Человек, знававший разных знаменитых духовников, идет на исповедь к какому-нибудь мало образованному, немудреному священнику или иеромонаху, не ожидая получить от этой исповеди какой-нибудь духовной пользы. И оказывается порою, что исповедь у этого духовника бывает очень полезна и вразумительна.

От духовника требуется не только известная опытность, но еще и известная выдержка и сила характера. Нельзя пропускать безнаказанно признания в каком-нибудь глубоко внедрившемся в человеке пороке. Духовник должен с этим пороком бороться. Возможно, что при исповеди не редки случаи, когда духовник по человеческим соображениям просто не смеет строго отнестись к какому-нибудь закоренелому грешнику с большим положением. И в этом духовник принимает ответственность на свою душу и вредит кающемуся.

Люди, проходящие духовную жизнь, привыкли всякий вечер восстановлять в памяти своей до мельчайших подробностей весь прожитой день для того, чтобы оценить свое поведение за этот день и уяснить себе все, что было сделано греховного, и для того, чтобы можно было эту греховность исправить соответствующими добрыми делами.

Так делают люди, ищущие Бога. А мы в большинстве случаев и пред исповедью вовсе не производим осмотра своей жизни за время, прошедшее от последней исповеди. Поэтому покаяние наше и бывает так слабо и бесплодно.

К сожалению, и само духовенство не всегда относится к исповеди с достаточной серьезностью. Не раз приходилось слышать, как батюшка, исповедуя знакомого прихожанина или прихожанку, прерывает исповедь разговором и вопросами чисто житейского характера. Приличны ли такие разговоры в ту минуту, пред которой тот же батюшка только что произнес: «Чадо, се Христос невидимо стоит посреди нас, приемля исповедание»...

Враг, всюду стерегущий души христианские, старается уловить их даже во время исповеди. Когда искренне кающийся начинает вспоминать свои грехи, то он старается возобновить в памяти его подробности греховной сладости. И эти воспоминания расслабляют душу кающегося и являются теми ростками, из которых уже у покаявшегося, очистившегося и приобщившегося человека вновь вырастет греховное дело.

Вот отчего опытный духовник никогда не будет расспрашивать у человека подробностей его греховных деяний, которые кающийся должен, так сказать, свалить пред ним, как в сорную яму, не оглядываясь на них, не вдаваясь ни в какие подробности.

Закончим беседу о покаянии частью превосходного стихотворения талантливого поэта Б. Алмазова «Покаяние», которое написано на тот исторический знаменитый случай, когда святитель Амвросий, епископ Медиоланский, отлучил от церкви императора Феодосия Великого.

В Солуни, теперешних Салониках, часть черни произвела бунт и зверски растерзала начальника городской стражи, любимца императора. Об этом было послано донесение в Милан — местопребывание императора Феодосия. И монарх в гневе подписал приказ, чтобы в мятежный город был немедленно послан военачальник с отборной дружиной, чтобы все жители царским именем были собраны на игры в цирке, и там до единого истреблены. Ужасный приказ был исполнен.

А вот, что произошло в Милане после этого события в день Успения:

На стогнах народ весь миланский стоял;

Был праздник великий Успенья,

И царь православный в сей день пожелал Святое принять причащенье.

И сам литургию был должен свершать Епископ миланский Амвросий И тайных небесных даров благодать В соборе от мужа святого принять Сподобиться мнил Феодосий...

Осыпав обильно монарху весь путь Ветвями древес и цветами —

На царский торжественный поезд взглянуть Теснились миланцы толпами.

И ждали все долго в молчаньи — и вот Вдруг с шумом народ встрепенулся,

От царских палат до соборных ворот,

Как яркая лента, торжественный ход,

Блестя и виясь, потянулся.

И стройной громадою, всех впереди,

Сомкнувшись густыми рядами,

Бряцая доспехом, блистая в меди,

Прошли легионы с орлами.

За ними, красуясь на статных конях,

Попарно, в одежде парчевой,

Все в злате, сребре, в самоцветных камнях,

Сановники, слуги царевы,

И стражи его в драгоценной броне Тянулись златой вереницей.

И вот вслед за ними на белом коне В алмазном венце, в багрянице,

Как ясное солнце за светлой зарей,

Сам царь, наконец, показался,

И радостный клик, как раскат громовой,

По волнам народным промчался,

И звон колокольный сильней зазвучал,

Вещая царя приближенье,

И в сонме ереев на паперть предстал Епископ во всем облаченьи.

Подъехал весь поезд к соборным вратам,

* С коней своих всадники сходят,И вслед за царем по восточным коврам На паперть высокую всходят.

И царь богомольный, склонившись главой, Обычаю церкви послушный,

Подходит к владыке с простертой рукой Да знаменьем крестным епископ святой Его осенит благодушно.

Но в ужасе быстро пред ним отступил Святитель и, взором сверкая,

«Отыди, убийца, от нас», возгласил,

«Ты душу злодейством свою осквернил,

Как Ирод невинных карая!

И ты, дерзновенный, помыслил предстать Пред жертвенник храма святого,

Чтоб страшных божественных тайн воспринять Средь краткого стада Христова!

Как примешь ты Тело честное Христа Десницей, в кровь орошенной?

Как Крови Господней коснутся уста,

Изрекшия суд исступленный?

Я властью мне данной решить и вязать От церкви тебя отлучаю,

Престану в молитвах тебя поминать И вход тебе в храм возбраняю!»

«Владыка святой», так монарх возразил В слезах и великом смущеньи,

«И царь-псалмопевец убийство свершил,

Но Бог милосердный его не лишил Святой благодати прощенья».

Епискогг в ответ: «Ты умел подражать Давиду царю в злодеяньи,

Умей же, как он, со смиреньем принять Тяжелый венец покаянья.

И денно, и нощно молитву твори И в мыслях своих и устами,

Покорностью царственный дух свой смири,

И грешное тело постом изнури,

И сердце очисти слезами!

Тогда-то в преддверии церкви святой,

Моля у прохожих прощенья,

Измученный, плачущий, бледный, босой,

В толпе ариан с непокрытой главой, Предстанешь ты здесь в униженьи,

Да в очью узрит в униженьи твоем Народ твой и с ним все языки,Что царь всемогущий с последним рабом Равны перед вечным незримым судом Всевышнего мира Владыки».

Так, гневом великим исполнясь, вещал Царю всенародно святитель,

И грозным упрекам смиренно внимал Могучий вселенной властитель.

Потупил он взоры, поникнул челом,

И сжалося горестно сердце,

И ужас объял, как пред страшным судом, Бесстрашную грудь самодержца.

Он сбросил порфиру , снял царский венец,

И робкой смиренной стопою

Чрез шумные стогны в свой пышный дворец

Побрел с непокрытой главою.

Как чудом небесным народ поражен, Молился и плакал в печали,

И в злобе бессильной под вопли и стон Меж тем царедворцы роптали И шумно надменной и дерзкой толпой Епископа все обступили И ссылкой, и казнью, и вечной тюрьмой,

И пыткой грозя, говорили:

«Что сделал ты, дерзкий безумец? Как мог Царю нанести оскорбленье,

Откуда пришел ты, нежданный пророк,

Кто властью тебя непонятной облек Царям изрекать отлученье?

Ты пастырь, служитель простой алтаря,

Он вождь наш, всем миром избранный,

Тебе ли вступаться в деянья царя,

Советник, учитель незванный?

Скажи, как дерзнул ты в безумстве своем, Права преступив гражданина,

Пред войском, народом и целым двором Судить и карать властелина?

Что станется с войском, что скажет народ,

В ком будет к властям уваженье,

Когда сам святитель пример подает К лицу венценосца презренья?

Опомнись, безумный, беги ты к царю,

Моли всенародно прощенье,

Зови неотступно его к алтарю И даруй грехов отпущенье».«К царю не пойду я», епископ вещал,

«В чем стану молить я прощенья?

А час вожделенный еще не настал С главы его снять отлученье.

Пускай меня кесарь на плаху пошлет:

По стогнам народом кипящим Пойду со смиреньем — да узрит народ Покорность властям придержащим.

Но знайте: ни плаха, ни тяжесть цепей,

Ни пытки ужасной мученье

Не в силах исторгнуть из груди моей

Монарху грехов отпущенье.

Пусть срок покаянья и плача пройдет,

И тяжкое бремя проклятья С души, обновленной слезами спадет,

И церковь, как матерь, его призовет В простертые нежно объятья.

И срок покаянья влачился, как век,

И девять прошло полнолуний

Со дня, как властитель во гневе изрек

Погибель мятежной Солуни.

Был праздник, но с скорбью великой в сердцах Тот праздник встречали в Милане:

С душой сокрушенной, в печали, в слезах, Толпились на стогнах граждане.

С лицом изнуренным суровым постом,

Босой и полуобнаженный,

Потупивши взоры свои со стыдом,

Как сын расточитель в отеческий дом,

Шел грйзный властитель вселенной Принесть покаянье пред храмом святым, Смиренья высокого полный,

И с плачем и воплем великим за ним Стремились народные волны.

Слезами и скорбью деляся с толпой,

Как с нежной семьею своею,

Дошел он до церкви и с жадной мольбой Во прах распростерся пред нею,

И в прах вместе с ним перед церковью пал Народ весь и бил себя в перси,

И вслед за монархом к владыке взывал:

«Я грешник великий, спасенья взалкал,

Отверзи мне двери, отверзи!»

И двери отверзлись. Как гость неземной, Святитель из храма явился:

Лик мужа честного любовью святой И радостью горней светился.

Он поднял монарха десницей своей Из праха с слезой умиленья,

При радостном звоне миланских церквей И клира торжественном пеньи.

И тайною силой небесных даров Раб Божий монарх укрепился,

И церкви вселенской под отческий кров Он в паству Христа возвратился.

И снова с главой, осененной венцом,

При радостном клике народном,

Бодр духом и сердцем и светел лицом Потек по ликующим стогнам.

И с онаго дня архипастырь с царем, Сдружась неразрывно сердцами,

Делились по-братски досугом, трудом И дум величавых плодами.

Епископ Божественным словом любви И силой отеческой власти Смирял у монарха в кипящей крови И гнева порывы и страсти.

И царь осенен благодатью святой,

Весь духом любви просветился,

И в блеске ином с обновленной душой Прекрасен он миру явился И стал милосерд и к народам своим И варваров к полчищам диким.

Епископ был церковью признан святым, А царь Феодосий судом вековым Потомства был признан Великим.

Что может быть выше и сладостнее для христианина приобщения Святых Тайн Христовых? Ум немеет пред величием этого таинства, измыслить и воплотить которое могла только одна Божественная распявшаяся за нас любовь. Поток той животворящей крови Христовой, в которой Христос омыл наши души, чудною мыслью Христовой любви, никогда не иссякает на земле, но льется в церквах и питает собою верующих.

Многие кичатся своим знатным происхождением, считают, что в их жилах течет какая-то особая благородная кровь, гордятся своею «белою костью». Но как все эти гордые рассуждения, вся эта людская знатность меркнет в том одном потрясающем положении, что во всех нас течет кровь Христова, кровь самого Бога. Вот священный источник, от которого не следует никогда отходить, к которому надо стремиться все с большею и большею жаждою.

Мне вспоминается тут человек, который относился к святым тайнам именно так, как к ним должен относиться верующий человек, и который до последнего своего вздоха это свое отношение к таинству проповедывал среди людей.

То был о. Иоанн Кронштадтский. Его праведная душа вечно жаждала крови Христовой, и он тосковал и чувствовал себя больным в тот день, когда Ею не напитался. Куда бы он ни ехал, где бы он ни путешествовал, находился ли на крайнем севере, на своей родине, или спешил на дальний русский юг — всюду и всегда ежедневно он совершал Божественную литургию.

Забыв о всем земном, в трепете предстоял он пред священным престолом, весь пламенея усердием, дрожа от волнения телом, прерывающимся голосом призывал он на святые дары Духа Святого, и, когда совершалось вечное чудо пресуществления, и пред ним на дискосе лежало под образом Агнца честное и животворящее Тело Господа нашего Иисуса Христа и в потире Его пречистая Кровь, о. Иоанн переполнялся духовной радостью и восторгом. С умилением бросался он на колени и, встав, погружался в созерцание святых тайн. Он клал голову на престол, прижимал ее к потиру, делал руками движения радости. Было видно, что вот где его любовь, привязанность, восторг и забота, вот где он совершенно счастлив, как в земном раю, вот откуда он черпает свою сверхъестественную силу.

Ведь при жизни Христовой до установления таинства никто из людей не мог иметь того благодатного, теснейшего с Ним общения, как причастники Его Плоти и Его Крови, какими можем стать ежедневно мы.

Естественно ожидать, что ежедневно церковь будет переполнена толпами народа, стремящегося к святым тайнам.

Но что же ежедневно происходит? Дьякон с чашей, стоя в открытых царских вратах, возглашает: «Со страхом Божиим и верою приступите», и вместо толпы, которая бы с жадностью устремлялась к источнику жизни и бессмертия, не подходит решительно ни одного человека.

И невольно думается: с какою грустью должен Христос взирать на людей, которых Он зовет к Себе, чтобы напитать их Своею кровью, и которые от этого отвертываются. Это равносильно тому, как если бы ученики, званые на Тайную Вечерю, не пришли бы на нее, или отказались бы принять из рук Христовых благословенный Им хлеб и вино, о которых Он сказал: «Сие есть Тело, сия есть Кровь Моя».

Как только появляется известие, что в какой-нибудь местности обнаружены золотые россыпи, с необыкновенною жадностью в эти места устремляется много народа, преодолевают всевозможные трудности, идут через почти непроходимые места, как это было в Калифорнии, и достигают золотоносных мест в надежде обогащения. Тут же на престол во время литургии течет источник бесконечно богатейший и высший всяких самых богатых золотых россыпей, доступ к нему так легок, а народ не идет.

Нельзя достаточно говорить и кричать народу о том, чего он лишает себя частым приобщением. Нельзя достаточно сражаться с тем обманом, в котором враг спасения держит все классы верующего народа, от простолюдина до образованнейших людей, заставляя их забыть, что частое приобщение составляет необходимый долг всякого христианина. Враг удерживает людей от частого приобщения всевозможными способами, в которых изощряет свою хитрость: то он внушает, что человек не достоин приобщения... но ведь Христос сказал: «Не здоровые имеют нужду во враче, а больные». И Он, не отказавшийся войти в дом Закхея-мытаря, простивший блудницу и не отвергший помазание миром из рук жены-грешницы, отвергнет ли человека, изъязвленного грехами, но искренно в них кающегося, который приступит к Нему по зову: «со страхом Божиим и верою приступите».

То под видом разных житейских дел враг внушает человеку приобщиться через неделю, через две, через три, оттягивает это спасительное дело на целые месяцы и устраивает иногда так, что человек во время поста не поговеет и остается без причащения более года. Некоторым же людям, действительно занятым, он внушает: «как приступишь ты к такому таинству без достойного приготовления?» — и тем снова отвлекает их от святой чаши.

Есть множество людей, которые, действительно, не имеют свободного для выполнения религиозного долга ни одного дня, кроме праздников.

Но в году не редко бывает совпадение двух праздничных дней, во время которых человек и мог бы посещать службы, приобщаясь во второй из этих дней. Наконец, тому, кто искренно жаждет причастия, хотя не имел времени быть ни у одной обедни, кроме той, за которой мечтает приобщиться, — вполне возможно, в сосредоточении проведя несколько ближайших к причастию дней, воздерживаясь от посещения знакомых, ограничивая себя в пище, отстояв всенощную, исповедаться после нее и на другой день приобщиться с сознанием своего недостоинства, но с сознанием вместе и того, что этим он, насколько в его силах, исполняет заповеди Христовы.

Говейте с точным посещением служб во время постов — раза три в течение великого поста и приступайте к причащению чаще и чаще, входя в этот день в церковь, как в великую и чудотворную лечебницу.

У нас недостаточно часто приобщают детей, которых следует приносить к святой Чаше каждую неделю. Приобщение детей, правда, вызывает некоторое замедление в богослужении. Кроме того, именно потому, что приобщение является для них чем-то необычным, дети очень часто своим-плачем нарушают торжественность службы.

Давно пора возбудить вопрос о том, чтобы для причащения детей были назначены особые дни и часы, в которые дети всего прихода и могли бы быть приносимы для приобщения.

Струя крови Христовой, которою постоянно приобщались бы дети, будет иметь на развитие их, душевное и физическое, самое благоприятное влияние.

Этот вопрос, конечно, недостаточно прослежен, но голос веры нашептывает, что причастие с заключенной в нем чудесной силой имеет громадное оздоровляющее влияние на все православное население. Тут сглаживаются наследственные пороки, грехи и болезни. Здесь подаются те силы жизненности и сопротивляемости злу, без которых жизнь была бы побеждена и захирела.

Недостаточно также у нас прибегают больные к исцелению силой Евхаристии. Религия знает свои курсы лечения, и одно из самых главных — частое приобщение, особенно там, где причиной недуга является страдание души. Когда какое-нибудь горе сосет душу человека, когда тяжесть раздумья доводит до ипохондрии, там особенно необходимо частое приобщение, которое даст человеку равновесие душевное и то веселье, радостное и ровное настроение, которое уже одно само по себе изгоняет многие недуги.

Когда человек, сознал свое зло и возненавидел его, но вместе с тем не имеет силы воли и чувствует, что сам с собою не совладает, тогда лучше всего искать ему подкрепления в частом приобщении. Один из лучших, например, способов для излечения привычного пьяницы — искренними беседами довести его до раскаяния, до намерения все бросить, тут же заставить его говеть и приобщиться и заставить его дать слово, что он пересилит себя до будущего приобщения, которое последует всего через неделю.

Только что соединившись со Христом и имея в виду повторить это через неделю, он не посмеет за это время нарушить свой обет, и так от недели до недели в нем образуется привычка к трезвости.

Особенно же возмутительно бывает то, что умирающему боятся предложить приобщиться. Есть некоторые, к сожалению, редкие доктора-христиане, которые при всяком сложном недуге прежде всего сами предлагают больному приобщиться.

Но гораздо многочисленнее те доктора, которые в те часы, когда обнаружится безнадежное положение больного, советуют не беспо

-коить его, не тревожить мыслью о смерти. Настоящее безумие и врача, и людей, близких больному! Ему предстоит дать отчет за свою жизнь на земле, он все равно не жилец. Чего же беречь его от мысли о смерти, которая все равно неизбежна?

И это дикое безумие, которое так вредит душам человеческим, основано именно на том, что у нас причащение, которое должно быть благою и светлою привычкой людей, является чем-то совершенно исключительным и необыкновенным. Сила жертвы Христовой была так велика и всеобъемлюща, как если бы Христос страдал за всякого человека в отдельности. Как будто он поодиночке искупал всех людей настоящих, прошедших и будущих. И всякий человек должен иметь дерзновение рассматривать именно с этой стороны жертву Христову и сознавать: «Христос пострадал для меня. Христос пролил кровь Свою для меня, Христос установил таинство Свое для мен я».

Когда вы услышите слова: «приимите, ядите, пийте от Нея вси», переводите их для себя: «прими и яждь — сие есть Тело Мое, еже за тя ломимое во оставление грехов твоих, пий от Нея, сия есть Кровь Моя новаго завета, яже за тя и за многия изливаемая во оставление грехов твоих».

И пусть во всякую литургию в вас разгорается нестерпимая жажда вкусить Плоти Христовой, испить Его Крови. И пусть при всяком частом приобщении вам тут же мечтается о новом приобщении, как говорится в превосходной молитве Богоматери, в благодарственном «последовании» по приобщении.

Чтобы люди не смеялись над вами и по своему непониманию не осуждали вас, старайтесь скрывать свое частое приобщение. Пусть это будет потаенная ваша связь с Христом. И за всякой литургией, когда раздастся прошение ектении: «христианския кончины живота нашего безболезненны, непостыдны, мирны», посылайте Господу тогда искреннее прошение о том, чтобы вам приобщиться пред вашею смертью.

Говорят, что душа человека, который приобщился в день смерти, без борьбы проходит мытарства. Счастлив тот, кто умирает, сподобившись приобщиться за несколько часов до конца. Известны случаи с благочестиво пожившими людьми, которым в день смерти их приносили Дары того дня, а не запасные, и которые могли еще тогда проглотить их, а через час наступал паралич горла, а через несколько часов они отходили, и по лицу их разливалось выражение блаженства и радости.

В стихотворении известного поэта и патриота Феодора Глинки прекрасно описано покаянное настроение души, в трепете ожидающей приобщения.

Стихотворение это называется «Канун святого причастия»:

Завтра, завтра в дом Закхея Гость таинственный придет,

И бледнея, и немея,

Перед ним Закхей падет.

Мытарь смутен, беспокоен, Вскликнет в сретенье Его: «Недостоин, недостоин Посвященья Твоего!

Гость чудесный, гость небесный,

Ты так светел и лучист!

А сердечный дом мой тесен И неприбран, и нечист!

Где же гостя посажу я?

Тут и там сидел порок:

Тут и там, — где ни гляжу я, — Вижу все себе упрек...

Чем же гостя угощу я?

Добрых дел в прошедших днях Все ищу и не сыщу я;

Весь я в ранах и грехах!»

Был ответ: «Не угощенья,

Не здоровых Я ищу;

Завтра к чаше исцеленья,

Я болящих допущу!

Завтра Собственною кровью, Благодатию Отца,

Духом мира и любовью Весь войду Я к вам в сердца...

И душа_;> хоть вся б истлела В знойном воздухе грехов,

Моего вкусивши тела,

Возродится к жизни вновь!»

Так надеждой в душу вея,

Кто-то будто говорит:

«Завтра, завтра гость Закхея И тебя ведь посетит!»

О, приди ж, наш гость священный! С чашей жизненной Своей:

Ждет грехами отягченный,

Новый ждет Тебя Закхей!..

К таинству брака, на котором основывается вся дальнейшая судьба зарождающейся здесь семьи, у нас относятся с тем же, если еще не с большим легкомыслием, чем к другим таинствам.

Не то, что часто, но теперь в большинстве случаев даже верующие люди заключают брак не по той испытанной душевной склонности к достойной девушке, у которой муж всегда найдет нравственную поддержку и которая станет прекрасной матерью христианской семьи, а по мимолетному телесному влечению к такой особи, которая ничего, кроме физических ласк, дать человеку не может, которая никогда не станет домовитой хозяйкой, а своими чрезмерными требованиями от мужа на наряды и всякие прихоти сделает из жизни мужа настоящий ад.

Можно сказать, что часто любитель лошадей с большею осмотрительностью выбирает себе коня, чем многие выбирают себе жен.

Как много условий надо для того, чтоб брак был согласный и чтоб супруги оба преследовали ту великую цель, которую имеет христианский брак и которая обыкновенно предается сплошному забвению — дружное стремление к нравственному совершенствованию.

Во всякой истинной любви есть непременно элемент религиозный. Как только мы любим глубоко, мы уже невольно говорим — «навеки», потому что тогда мы ясно чувствуем, что эта любовь, заполонившая все духовное существо наше, не умрет с нами, но перенесется с нами в другую жизнь.

Вот отчего любовь большая и несчастная ищет убежище себе в небе, в мечтах о соединении там с теми, с кем земля разлучила, и говорит подобно знаменитой Шиллеровской героине Текле:

Есть лучший край, где мы любить свободны,

Туда моя душа уж все перенесла.

Великий русский лирик Фет, поэзия которого почти чужда религиозных мотивов, оставил, тем не менее, хрустальное по чистоте стихотворение, в котором изображена мечта о любимой девушке человека в ночном уединении, перед иконой:

Владычица Сиона, пред Тобою Во мгле моя лампада зажжена.

Все спит кругом. Душа моя полна Молитвою и сладкой тишиною.

Ты мне близка. Покорною душою Молюсь за ту, кем жизнь моя ясна.

Дай ей цвести. Будь счастлива она С другим ли избранным, одна или со мною...

О, нет!.. Прости влиянию недуга.

Ты знаешь нас: нам суждено друг друга Взаимными молитвами спасать...

Так дай же сил, простри святые руки,

Чтоб ярче мог в полночный час разлуки Я пред Тобой лампаду возжигать!

Как хорошо и как глубоко это сказано и как чудесно выражает это конечную цель всякой истинной христианской привязанности: «нам суждено друг друга взаимными молитвами спасать»...

Судьба может разлучить людей. Двое лиц, созданных друг для друга, могут оказаться разведенными в разные стороны, но вот чего никакая судьба не в силах отнять ни у одной живой души человеческой — права молиться за дорогую душу.

Пусть судьба раскидала их далеко друг от друга, пусть они в жизни не видались десятки лет и никогда уже более не увидятся... Но душа человеческая оказалась бы слишком мелка, и привязанности людские слишком ничтожны, если б над самыми глубокими и истинными привязанностями время имело какую-нибудь власть.

Есть исключительная сила чувств, есть такие избранные и верные сердца, которые любят в разлуке еще крепче, чем когда находятся с любимыми людьми, которые среди измен и испытаний любят также неизменно, как в те счастливые дни,

Когда любви светило Над ними весело всходило,

которые через десятки лет, за эти долгие годы не видав предмета любви, любят с той же исключительностью, тою же глубиною, тою же заботою.

И вот, именно такое чувство и должно быть в наличии при заключении брака: надо, чтобы две души как бы поглощали одна другую, жаждали духовного единения тою жаждою, которая с годами и с падением страсти не только не прекращается, но еще увеличивается.

Один богатый и знатный человек очень высокой духовной жизни, воспитав детей, давно уже взрослых, тихо доживал свой век с женой, которая, как и он сам, была женщиной чистой и пламенной души.

Последние годы своей жизни он говаривал: «Какая непостижимая тайна и глубина в душе человеческой: кажется, я бы мог за сорок с лишком лет нашего брака хорошо узнать мою жену — мы жили с нею дружно. А, между тем, я открываю в ней все новые и новые черты, о которых я раньше не знал».

Я знал еще одну супружескую чету замечательно дружную и согласную. На свадьбу муж пошел к венцу столь же чистый, как его невеста. За сорок лет своего супружества они не разлучились ни одного разу. Детей их всегда смущал вопрос о том, как один из супругов останется жить без другого. Они тоже, казалось, не только никогда не надоедали друг другу, но, чем теснее было их общение, тем больше была жажда продолжения и углубления этой близости. Они вместе по утрам молились, вместе по вечерам читали Евангелие. Эти двое лиц, действительно, представляли собою живую «домашнюю церковь», о какой говорит Апостол.

Христианские летописи знают много великих примеров высокого христианского роста согласных супругов.

Во время пребывания императора Максимилиана в Никомидии по его приказу были приведены на суд христиане и подвергнуты пыткам. Их мужеством был поражен один из начальников претории, молодой, знатный и богатый язычник Адриан. Он стал расспрашивать мучеников об их вере, и внезапно во время этой беседы благодать коснулась души Адриана, он уверовал и, став посреди претории, крикнул писцам: «Напишите на одном листе вместе с именами этих праведников и мое имя, ибо я верую во Христа и с радостью за него умру». Когда до жены Адриана, Наталии, дошел слу& о том, что ее муж хочет умереть с христианскими мучениками, она обрадовалась, ибо была тайною христианкой, поспешила в темницу и умоляла Адриана не бояться предстоящих мук. После долгой беседы с мужем Наталия обошла всех узников и умоляла их укреплять новообращенного своими наставлениями и беседами о сладости вечной жизни, чтоб внушить ее супругу терпение. Они успокаивали друг друга.

• Иди домой и спи спокойно, — говорил Адриан; — а, когда я узнаю, в какое время приведут нас на мучения, то извещу тебя, чтобы ты могла видеть мою кончину.

• Не щади своей молодости и красоты, — говорила в свою очередь Наталия: — бренное тело наше есть пища червям. Не думай также и об имении, о золоте и серебре: они не принесут никакой пользы в день страшного суда; одни лишь добрые дела и вера будут приняты Богом, как дар.

Наталия еще возвратилась в темницу и осталась там. Ее служанки принесли полотно и бинты, и Наталия сама перевязывала раны узников, изнуренных пытками и долгим томлением в темнице, но бодрых духом.

Когда Адриана повели на допрос, Наталия поддерживала его решимость: «Если ты во время службы земному царю не щадил здоровья и шел на смерть во время войны, то теперь тем мужественнее ты должен нести муки и умереть за Царя Небесного».

Двадцативосьмилетний Адриан мужественно перенес пытки, которым его велел подвергнуть император, и был унесен в темницу с совершенно растерзанным чревом. Наталия с другими христианскими женщинами явилась снова в темницу ходить за мучениками, пока по приказу императора, узнавшего об этом, ее оттуда изгнали. Но тогда Наталия остригла себе волосы и в мужском одеянии продолжала свое дело.

Так как многие из мучеников находились при последнем издыхании, Максимилиан велел совершить над ними торжественную казнь. Им молотом отбили руки и ноги — и это было для них последнее земное страдание. Один из благочестивых христиан собрал впоследствии останки мучеников и перевез их в Византию.

На Наталии, оставшейся вдовой, задумал жениться тысяченачальник императорской гвардии. Этот брак поощрял император. Наталия молила Бога избавить ее от этой судьбы. По явлению ей одного из мучеников, Наталия немедленно отплыла в Византию. После молитвы в храме, где покоились мученики, Наталья забылась сном и увидела во сне своего Адриана, который ей сказал, что вскоре они соединятся. Очнувшись, Наталия пересказала о видении приютившим ее христианам, снова заснула — и уже более не проснулась. Разлученные землею, они в небе соединились.

Вот, пример того, что сделала жена для души мужа.

Любя эту душу Адриана более его земной жизни, Наталия, конечно, молила Бога неотступными мольбами просветить Своим светом эту любимую душу. И потом, когда чудо обращения Адриана совершилось, она бестрепетной рукой подвела мужа к мукам.

И пережила трагическое, но великое счастье — видеть гибель любимого человека во имя того, что наполняло ее жизнь. Смерть Адриана была для Наталии добровольною и великою жертвою Христу.

А это бегство, с помощью небесной охраны, от навязываемого ей брака, эта внезапная кончина у дальнего места упокоения Адриана: какой непроходящий, яркий пример высоты христианского брака!

Если, в супружестве Адриана и Наталии, Наталия явилась духовной наставницей своего супруга и своими молитвами сделала из него не только христианина, но и мученика Христова, то в истории мученика Иулиана и его неневестной невесты Василисы главой их духовного подвига явился Иулиан.

Уроженец знатной и богатой семьи прекрасного и бойкого города Антинои, получивший тщательное воспитание, Иулиан был одним из тех людей, которому суждено было показать в себе всю красоту девственной жизни.

Когда ему минуло восемнадцать лет, родители, желая видеть продолжение своего рода, стали убеждать сына жениться. Иулиан мечтал об ином и после долгих уговоров родителей просил дать ему для окончательного ответа неделю срока.

В чистоте и молитве провел он всю эту неделю, и в конце ее было ему виднее. Господь приказал ему исполнить волю родителей, так как с предназначенной ему женою он не нарушит своего девства, и многие юноши и девы последуют их примеру, и увидят они Бога в уготованном им чертоге.

Когда затих роскошный брачный пир, и жених и невеста были отведены в опочивальню, что-то неземное чувствовалось в брачной ложнице. Лилось в ней какое-то благоухание, хотя была зима. И вот, внезапно заколебалось основание брачного покоя, разлился в нем дивный свет, в лучах его потускнели горевшие свечи, и открылось Божественное видение. С одной стороны был Христос во образе Царя славы, с бесчисленным множеством девственников, с другой — Пресвятая Приснодева Мария, с ликами дев. И в принесенной Иулиану великой прекрасной книге Иулиан прочел написанные золотыми буквами слова: «Иулиан, отвергшийся от мира ради любви ко Мне, будет причислен к тем, которые провели всю свою жизнь непорочно. Василиса за чистоту свою причтется к лику дев, подражающих истинной Деве Марии, Моей Матери Пречистой».

До смерти родителей Иулиан и Василиса хранили свою тайну, так что родители думали, что они живут в обыкновенном браке. Получив же после их смерти свободу, они оба, постригшись, создали по монастырю и стали в них настоятельствовать. У Иулиана в монастыре было до десяти тысяч братий. К нему стекались отовсюду люди, искавшие спасения души, и в монастыре Василисы было до тысячи дев и множество жен.

Пред гонением, воздвигнутым на христиан, Иулиан и Василиса молили Бога, чтобы ни одна из собранных ими душ не изменила Христу, и Василиса получила во сне от Бога откровение, что все ее девы в течение полугода отойдут в вечность, а затем тихо скончается она сама: потом же ее духовный брат Иулиан совершит со своими братиями мученический подвиг.

Иулиан был взят под стражу, а весь его монастырь со всеми десятью тысячами братий и присоединившимися к ним епископом и духовенством был сожжен. И долгое время потом на месте монастыря раздавалось сладкогласное пение невидимых певцов в те часы, когда церковь совершает свои моления: в первом, в третьем, в шестом и девятом, и подавалось исцеление тем, кому удалось слышать это небесное пение. Иулиан же, претерпев много мук, явил много чудес и после жесточайших пыток был казнен.

Такова история брака святого мученика Иулиана и блаженной Василисы.

Русская история знает много примеров таких христианских браков. Одна из отраднейших по нравственной высоте своей русских женщин, благоверная великая княгиня преподобная инокиня Анна Кашинская принадлежала к числу тех женщин, для которых вечная судьба супруга дороже его жизни.

Когда великий князь Михаил Тверской был вызван в Орду, благоверная великая княгиня Анна убеждала мужа не изменять вере, прося его лучше мученически пострадать, чем отречься в Орде от Христа или совершить какие-нибудь жертвенные обряды. Анна, так сказать, определила его на муки, сама своей рукой подвела его к пыткам.

Так говорила в ней лучшая часть ее существа, хотя для человеческой ее природы казался страшным тот подвиг, к которому она толкала своего мужа. Что пережила она, когда получила весть о ему мученической кончине, и когда по Волге был привезен гроб с мученическими останками еще не старого, погибшего в цвете лет, князя Михаила. Безутешное вдовство, гибель нескольких сы-, новей, взятых у нее Ордою, были ее последующим испытанием. И эта крепкая духом женщина в духовном подвиге находила утешение от жестокой своей земной доли.

И вот теперь он в Твери, она в Кашине светят русским людям святостью своей и нетлением мощей своих, на земле разлучившиеся, согласно пострадавшие, чтобы в небе соединиться и вместе царствовать.

Пример царицы Анастасии Романовны показывает, что может сделать женщина для своего мужа.

Детство Иоанна Грозного было детством несчастного, заброшенного, постоянно озлобляемого ребенка. Оставшись младенцем после смерти отца своего великого князя Василия Третьего, он через несколько лет потерял и мать. Окружали его буйные бояре, которые хотели сделать из мальчика ширму для своих злоупотреблений. Мальчик был богато одаренный, чувствительный, жаждавший ласки, уже в ту пору чувствовавший и сознававший высоту и значение своей власти, а бояре обращались с царственным ребенком непочтительно, делали его зрителем своих ссор.

Однажды ночью, напали они на митрополита, который убежал растерянный спасаться в великокняжеский терем, и ребенок был страшно этим перепуган. Один из бояр в присутствии Иоанна разваливался в кресле и ноги в сапогах клал на ту постель, в которой скончался его отец, Василий Третий. Забыв стыд и совесть, бояре старались раздуть в Иоанне, неподросшем еще мальчике, страсти, для того, чтобы уменьшить его интерес к делам государственным и самим править помимо его. Одним словом, они искалечили, насколько могли, эту богатую природу, в которой добро было смешано со злом, и которая впоследствии так широко развернулась в сторону зла, потому что провела такое печальное детство.

Но когда Иоанн, уже проявивший ростки этих уродливых наклонностей, которые впоследствии в нем развились так сильно, задумал жениться, выбор его пал на кроткую и чистую русскую девушку, Анастасию Романовну Юрьеву-Захарьину.

Влиянием своей благой и мягкой души она сглаживала шероховатости характера Иоанна, смиряла его буйные порывы. В тихой и чистой привязанности к ней он нашел то счастье, которого не могли дать ему греховные упоения. И, среди этого счастья, рука об руку с верной помощницей, развились в Иоанне его государственные способности. Время, проведенное с Анастасией, было счастливейшими, отраднейшими и удачнейшими годами Иоаннова царствования. Он не мог никогда забыть этой женщины, которая, казалось, унесла в могилу с собой навсегда все, что было лучшего в этой смолоду раненой, страдающей и бурной душе.

И среди ужасов его последующего царствования, в сиянии немеркнущих огней, вставал пред ним образ той, которую он с такой тоской и любовью называл «моя юница», — первая и последняя, единственная его искренняя привязанность, посланница неба, возродившая его на новую жизнь и унесшая эту жизнь с собою.

_ч \

Вот, идеалы христианского брака... И как мало к этим высоким примерам подходит построение современного брака. Гниет семья, а вместе с семьей гниет и вся общественная жизнь.

Как все в христианстве, так и христианский брак требует от человека постоянного подвига. Сколько искушений: то мужа или жену пленила красота чужого человека, то смущают кого-нибудь из них чужие ухаживания, и искушающий голос обещает в измене большую сладость, то в раздраженном состоянии хочется сказать резкое слово, — первое резкое слово, которое может стать началом неприязненных отношений.

Тут нужна большая выдержка, тут нужно сознание важности принятых на себя обязанностей, готовность на жертвы и, наконец, всепрощение. Жена, которая станет резко укорять мужа, хотя виновного пред нею, только оттолкнет его от себя. Тихое страдание больше произведет впечатления на совестливого мужчину, лучше воздержит его от тех или иных измен, чем резкие выпады, брань и укоры.

В наше время в браке вместо подвига, обыкновенно, обе стороны ищут только удовольствий. Девушка, вышедшая замуж, увлекаемая

общим потоком безумного семейного мотовства, требует от мужа таких расходов на ее наряды, которые тяжелым бременем на него ложатся и бывают причиною семейного ада. В противность западу, где женщина в благоразумных семьях является помощницей своего мужа, с ним вместе старается копить для обеспечения себя на старость и для обеспечения будущих детей, у нас женщина очень часто является ненасытной пожирательницей мужниного достатка.

Кроме того, в нашей русской жизни, в противность и древней, и еще сравнительно недавней Руси прошлого века, молодые жены часто не хотят, а в большинстве случаев не умеют заниматься домашним хозяйством, и вообще — не создают мужу того уюта семейного очага, в котором трудящийся человек после дневных забот так нуждается и при отсутствии которого он начинает бегать по сторонам.

Невыразимо жаль, что во множестве семей жена ничем не отличается от дорогостоящей содержанки и вместо того, чтобы быть для мужа тем, чем была для царя Иоанна его «юница» Анастасия Романовна, является дорогостоящей прихотью, получая за 1т>, конечно, и соответственное к себе отношение.

И как бы хотелось, чтобы девушки, выходя замуж, глубже вдумывались в те великие обязанности, которые на себя принимают, а не мечтали бы о том, как станут теперь рядиться и веселиться.

Как хотелось бы, чтобы и мужчина сознавал свои обязанности пред семьей и воспитывал в молодой жене, которой он обыкновенно бывает старше, все те добрые качества, которые в ней, может быть, и таятся, но не всегда выходят наружу.

Особенно благоприятное состояние для служения Богу есть состояние вдовства. Настоящая христианская вдова принимает свое горе, как указание свыше. Душа высокая, способная на исключительные привязанности, не примирится никогда с потерей, не забудет того, кому отдала всю свежесть первого чувства, для нее муж будет всегда единым.

Есть разряд женщин, вероятно, вышедших замуж исключительно из расчета, которые обращают свое вдовство в похождения, в постоянную смену легкомысленных и мимолетных привязанностей: зрелище довольно противное.

Насколько выше те вдовы, которые, удалившись от света, одевшись в траур, не сменяемый ими до смерти, заботятся только о воспитании детей и творят в память умершего любимого человека какие-нибудь добрые дела.

Мне рассказывали о совсем молодой красивой женщине, которая, потеряв любимого мужа, оставившего ей сына, поселилась в усадьбе в окрестностях большого города и, заботясь о воспитании своего мальчика, все свободные часы проводила одна в духовном чтении, в молитве и воспоминаниях. Она ждет только, чтобы сын ее подрос 10 Идеалы христианской жизни

и не нуждался в ее ежедневных заботах, чтобы положить начало монашеской обшины, в которой она сама поселится.

Эта смиренная скорбь, этот чистый памятник, из своей жизни воздвигаемый преданной, помнящей, женской душой в честь умершего, любимого человека — какая в этом красота и значение!..

Таинство елеосвящения, в простонаречии называемое соборованием, окружено у нас тем же глубоким непониманием, как и большинство таинств. У нас обыкновенно соборуют лиц, совершенно безнадежных для жизни, как бы напутствуя этим таинством человека на смерть.

Такой неправильный взгляд на это таинство развит в общежитии и у французов-католиков, у которых это таинство так и называется «extrême onction» — «последнее помазание».

У нас почти не бывает, чтобы человека соборовали на ногах. Простой народ же думает, что соборование является чем-то вроде пострижения в монашество, так что, например, после соборования холостому человеку или вдовцу нельзя будто бы вступать в брак.

Таинство соборования основано на словах апостола Иакова, которые надо себе припомнить, для того, чтобы иметь правильное суждение об этом таинстве.

«Болит ли кто в вас, да призовет пресвитеры церковный, и да молитву сотворят над ним, помазав его елеем во имя Господне. И молитва веры спасет болящего, и воздвигнет его Господь, и аще грехи сотворил есть, отпустятся ему». (Заметим кстати, что при елеосвящении отпускаются человеку забвенные и неисповеданные грехи).

Таким образом условие, при котором можно прибегать к таинству елеосвящения, есть болезнь — «болит ли кто в вас». При этом вовсе, однако, не сказано, что болезнь должна быть смертельной, или чтобы человек находился в беспомощном состоянии.

Наконец, более, чем где-либо, в христианстве страдание душевное признается тоже болезнью. Таким образом, апостол советует призывать пресвитера церковного для сотворения молитвы над больными вообще — страдающими физически или немоществующими духом.

Итак, если я тяжко страдаю духом от смерти близких людей, от какого-нибудь горя, например, внезапной потери средств к жизни, если мне необходим какой-нибудь благодатный духовный толчок, чтобы собраться с силами и снять с себя путы отчаяния, — я могу прибегать к соборованию. Точно также могу я прибегать к соборованию в дни великого искушения, когда силы мои слабеют

борьбе. Во всех этих случаях я подхожу под условия, высказанные апостолом: «Болит ли кто в вас».

Что соборование может совершаться над людьми, не распростертыми неподвижно на одре смертельной болезни, видно из того, что в Одессе, Москве и Троице-Сергиевой лавре ежегодно в страстной четверг совершается таинство елеосвящения, причем пома- зуется весь народ, находящийся в церкви.

Точно также в строгих монашеских обителях вы найдете старцев, которые по вашей просьбе совершат над вами тайно у себя в келье елеосвящение, когда вы скажете им, что недугуєте духом и хотели бы в этом таинстве искать себе исцеления.

Таким образом, область применения соборования должна быть много расширена против современных неправильных о нем понятий.

Мне приходилось встречать верующих людей, которые до тридцатилетнего возраста бывали соборованы уже раза три. Я знал людей старых, над которыми это таинство было совершено семь, восемь раз. В молитвах «последования» таинства елеосвящения не говорится о смерти, а все время об исцелении и жизни. Это таинство не к смерти, а к жизни.

Точно также нигде у апостола нет и следа мысли о том, что таинство елеосвящения возлагает некоторую печать отвержения от мира, чем-нибудь ограничивает отношения к миру человека, выздоровевшего после этого таинства.

Все такие взгляды — это народные предрассудки и недоразумения. Соборование, как и другие таинства, основанные церковью для нашей пользы, похоже на сундук с запертыми в нем сокровищами, ключ от которого находится у нас, и который мы по своей косности, лени и непониманию не хотим открыть.

Соборование есть светлое таинство, укрепляющее жизнь, есть победа силы Христовой над земным разрушением.

Так надо смотреть на это таинство, а не видеть в нем мрачный обряд пред смертью человека.

КНИГА ТРЕТЬЯ.

ЖИЗНЬ ПО ХРИСТУ.

ГЛАВА ПЕРВАЯ.

Картины христианской жизни.

Невидимые в суете, таятся в глуши святые уголки, где живут люди с такими возвышенными чувствами, что, когда узнаешь о них, то кажется, что слушаешь какую-то прекрасную, но несбыточную сказку.

Один странник и молитвенник, ходивший с котомкой на плечах по России, рассказывал о встрече своей с христианской семьей, которая, кажется, умела в мирской жизни воплотить вполне идеалы христианства.

Верстах в пяти от одного уездного города этот странник увидел на самой дороге небогатое село и небольшую деревянную церковь; однако, она была хорошо украшена снаружи и расписана.

Проходя мимо церкви, странник пожелал поклониться храму Божию и помолился на паперти его. Около церкви, на лужку, играли двое каких-то малюток, лет по пяти или по шести. Странник принял их за священнических детей, хотя они были одеты лучше, чем одеваются обыкновенно такие дети.

Не отошел странник от храма шагов десять, как услышал за собой крик:

• Нищенькой, постой!

Это кричали те малютки, мальчик и девочка. Странник остановился, а дети побежали к нему, схватили его за руку и тянули его, приговаривая:

• Пойдем к маменьке, она нищих любит.

• Я не нищий, — ответил странник, — а прохожий человек.

• А как же у тебя мешок?

• Это мой дорожный хлеб.

• Нет, пойдем непременно, маменька дасть тебе денег на дорогу.

• Да где ваша маменька?

• Вон, за церковью, за этой рощицей.

Через прекрасный сад дети провели странника в большой господский дом. Палаты были просторные, сияющие чистотой и богатым убранством. Выбежала барыня.

• Милости прошу, — заговорила она, — откуда тебя Бог послал к нам? Садись, садись любезный. Не хочешь ли покушать или чайку? Нет ли у тебя каких нужд?

И сама она сняла со странника сумку, положила ее на стол, а самого его посадила на мягкий удобный стул.

• Всенижайше благодарю вас, — отвечал странник, — но кушанья — хлеба у меня целый мешок. Чай я, хотя и пью, но по мужицкому быту привычки к нему не имею. Ваше усердие и ласка для меня дороже всякого угощения. Буду молить Бога, чтобы Он благословил вас за такое евангельское страннолюбие.

Растроганный до слез, странник стал прощаться, но барыня не пускала. Она говорила, что скоро придет муж, служащий в уездном городе судьей по выборам, что она почитает каждого странника за посланника Божия. К тому же завтра воскресенье. Они вместе помолятся, а после обедни у них бывает трапеза, за которой бывает до тридцати гостей нищих Христовых братий.

Детям своим барыня велела взять сумочку странника и отнести в образную комнату, где ему предстояло ночевать.

Слушал он, смотрел и спрашивал себя: с людьми говорит он или с ангелами?

Оказалось, что в том городе, куда пробирался странник, мать барыни монашествовала в женском монастыре и недавно приняла там схиму.

Когда настало время обеда, и сели за стол, пришли еще четыре особы, которых странник принял за барынь, и стали с ними кушать. После первого кушанья одна из них встала, сделала поклон к образу, поклонилась всем и принесла другое блюдо, и тут же опять села. Затем другая особа таким же порядком пошла за третьим блюдом. Странник из любопытства спросил, не родные ли хозяйке эти особы? Хозяйка ответила, что это кухарка, жена кучера, ключница и горничная, все замужние. И всех их она считает своими сестрами.

После трапезы странник думал один походить по саду и предаться там молитве, но хозяйка просила его побеседовать с ней о духовных предметах:

• Если же тебе идти одному, то дети не дадут тебе покою. Они, как скоро тебя увидят, не отойдут от тебя ни на минуту, так они любят нищих, Христовых братий и странйиков.

Нечего было делать. Пришлось идти в сад с барыней. Для того, чтобы удобнее сохранять безмолвие и не говорить, странник поклонился барыне в ноги, и просил рассказать ему, давно ли она провождает богоугодную жизнь и каким образом достигла такого благочестия.

• Пожалуй, я тебе все расскажу, — сказала барыня.

Вот, видишь, мать моя — правнучка святителя Иоасафа, которого мощи на вскрытии и почивают в Белгороде. У нас был большой дом, флигель которого нанимал небогатый дворянин. Наконец, он умер, а жена его осталась беременной, родила и сама умерла после родов. Рожденный остался круглым бедным сиротою: моя маменька из жалости взяла его к себе на воспитание, через год родилась и я. Мы вместе росли и вместе учились у одних учителей и учительниц, и так свыклись, как будто родные брат с сестрой. По некоторому времени скончался и мой родитель, а матушка, оставя городскую жизнь, переехала с нами вот в это свое село на житье. Когда мы пришли в возраст, маменька выдала меня за сего своего воспитанника, отдала нам это свое село, а сама, построив себе келью, определилась в монастырь. Давши нам свое родительское благословение, она сделала нам такое завещание, чтобы мы жили по-христиански, молились усердно Богу и более всего старались исполнять главнейшую заповедь Божью, то есть любовь к ближним, питали и помогали нищим, Христовым братьям, в простоте и смирении, детей воспитывали в страхе Божьем и с рабами обходились, как с братьями. Вот, мы так и живем здесь уединенно уж десять лет, стараясь, сколько возможно, исполнять завещание нашей матушки. У нас есть и нищеприемница, в которой и теперь живут более десяти человек увечных и больных; пожалуй, завтра сходим к ним.

Заинтересовавшись книжкой Иоанна Лествичника, странник попросил показать эту книгу и, вернувшись в дом, расположился с барыней читать ее. Тут приехал барин. Увидев странника, он любезно его обнял, по-братски и по-христиански с ним расцеловался и повел в свою комнату со словами:

• Пойдем, любезнейший брат, в мой кабинет, благослови мою келью. Я думаю, что она (он указал на жену) тебе надоела. Она, как увидит странника или странницу, или какого больного, то рада и день и ночь не отходить от них: во всем ее доме исстари такое обыкновение.

Они вошли в кабинет. Там было множество книг, прекрасные иконы, животворящий крест во весь рост, и при нем было поставлено Евангелие. Странник помолился на эти иконы и сказал:

• У вас, батюшка, здесь рай Божий. Вот, Сам Господь Иисус Христос, Пречистая Его Матерь и святые Его угодники. А вот — их божественные, живые и несмолкаемые слова и наставления. Я думаю, вы часто наслаждаетесь небесной беседой с ними?

• Да, — ответил барин, — признаюсь, я охотник читать.

• Какие же у вас здесь книги?

• У меня много и духовных, — отвечал барин. — Вот целый годовой круг Четьи-Минеи, творения Иоанна Златоуста, Василия Великого, много богословских и философских книг, а также много и проповедей новейших знаменитых проповедников. Библиотека моя стоит мне тысяч пять рублей.

Странник спросил, нет ли у барина какой книжки о молитве, и барин достал толкование молитвы Господней «Отче наш». Они занялись чтением. Вскоре пришла к ним барыня, принесла чай, а малютки притащили серебряное лукошко, полное какими-то сухими пирожками, каких странник от роду не едал. Это, очевидно, было печенье. Барин, взявши у странника книжку, подал ее барыне и говорит:

• Вот, мы ее заставим читать. Она прекрасно читает, а сами будем подкрепляться.

Так они и пили чай под чтение барыни. После чтения пошли ужинать. За столом по-прежнему сидели с ними все люди: мужчины и женщины. И за столом благоговейное молчание и тишина. Поевши, все люди и дети стали молиться Богу, и странника заставили читать акафист Иисусу Сладчайшему. По окончании молитвы служители пошли на покой. И странник с господами остались в комнате втроем. Тогда барыня принесла страннику белую рубашку и чулки. Странник, поклонившись в ноги, сказал:

• Не возьму я, матушка, чулок. Я их от роду не нашивал. Мы привыкли ходить всегда в онучах.

Барыня опять побежала, принесла свой старый кафтан тонкого желтого сукна и разрезала на две онучи.

Барин сказал:

• Вот у него, бедного, и опорочки почти развалились, — принес новые свои башмаки большие, которые надевают сверх сапог (ботики) и говорит:

• Поди вон в ту комнату, там никого нет и перемени с себя белье.

Странник переоделся в той комнате и опять вышел к господам. Они его посадили на стул и начали обувать. Барин стал обвертывать ноги онучами, а барыня стала надевать башмаки. Странник сперва не хотел было даваться, но они велели ему сидеть спокойно и сказали:

• Сиди и молчи. Христос умывал ноги ученикам.

Нечего ему было делать. Он начал плакать, заплакали и они.

Барыня осталась в покоях ночевать с детьми, а странник с барином пошли в сад в беседку. Им долго не спалось. Они лежали, разговаривая. Барин стал допытываться у странника, кто он такой, предполагая, что он из хорошего рода и только напускает на себя юродство. Странник же рассказал ему по чистой совести, что он происхождения простого, хотя и научен хорошо письму и чтению, а духовную премудрость получил от своего старца.

Тогда барин стал рассказывать ему об одной замечательной встрече. Два года назад пришел к ним нищий с паспортом отставного солдата, старый, дряхлый, почти нагой и босой; говорил он мало и так просто, как степной мужик.

Они поместили его в своей нищеприемнице. Дней через пять он сильно захворал, и они перенесли его в сад — беседку, и стали с женой ходить за ним и лечить его. Но он, видимо, приближался к смерти. Они приготовили его, позвали своего священника его исповедывать, приобщить и особоровать. Накануне смерти он встал, потребовал у барина лист бумаги и перо и попросил, чтобы дверь заперли и никого не впускали, покуда он напишет завещание своему сыну, которое и просил переслать после смерти его в Петербург по приложенному им адресу.

Барин изумился, увидав не только прекрасный, изящный почерк, но и превосходно изложенные мысли. Он просил рассказать умирающего историю его жизни. Тот, взяв с него клятву не открывать никому его тайны прежде его смерти, стал говорить:

«Я был князь, имевший очень богатое состояние и проводивший самую пышную, рокошную и рассеянную жизнь. Жена моя умерла, а я жил с сыном моим, счастливо служившим капитаном в гвардии. Однажды, собираясь ехать на бал к одной важной персоне, я был сильно рассержен моим камердинером; не перетерпевши своего азарта, я жестоко ударил его в голову и приказал сослать его в деревню. Это было вечером, а на другой день камердинер умер от воспаления в голове. Но это с рук сошло, и я, пожалевши о моей неосторожности, вскоре и забыл об этом. Вот, проходит шесть недель, и умерший камердинер начал являться мне, прежде во сне; каждую ночь беспокоил и укорял меня, непрестанно повторяя: бессовестный, ты мой убийца! Потом я начал видеть его и наяву, в бодрствовании. Чем дальше, тем чаще он начал мне являться, а потом почти непрестанно меня беспокоил. Наконец, вместе с ним я начал видеть и других умерших мужчин, каких я жестоко оскорблял, и женщин, каких соблазнил. Все они беспрерывно укоряли меня и не давали мне покоя до того, что я не мог ни спать, ни есть, ни чем-либо заниматься; совершенно истощился в силах, и кожа моя прильнула к костям моим. Все старание искусных врачей нисколько не помогало. Я поехал лечиться в чужие края, но, пролечась там полгода, нисколько не получил облегчения, и мучительные видения все жесточе умножались. Меня привезли оттуда едва живого; и я испытывал в полной мере ужасы адских мучений души, прежде еще отделения ее от тела. Тогда я уверился, что есть ад, и узнал, что значит он.

«Будучи в таком мучительном состоянии, я сознал мои беззакония, раскаялся, исподведался, дал свободу всем при мне служившим людям и заклял себя на всю жизнь мучить себя всякими трудами и сокрыться в нищенском образе, дабы за беззакония мои быть последнейшим служителем людей самого низкого класса. Лишь только с твердостью я на это решился, тут же и кончились беспокоившие меня видения. Я чувствовал такую отраду и сладость от примирения с Богом, что не могу вполне изобразить. Вот — здесь я также опытно узнал, что значит рай, и каким образом разверзается царствие Божие внутри сердец наших.

«Вскоре я совершенно выздоровел, исполнил мои намерения и с паспортом отставного солдата тайно ушел из моей родины. И вот, уже 15 лет, как я скитаюсь по всей Сибири. Иногда нанимался у мужиков в посильные работы, иногда Христовым именем прокармливал себя! Ах! При всех сих лишениях какое я вкушал блаженство, счастие и спокойствие совести! Это вполне может чувствовать только тот, кто из мучительного ада, милосердием Ходатая, переведен в рай Божий».

С завещания этого барин хранил список. Вот он:

«Во имя Бога в Троице прославляемого, Отца и Сына и Святого духа.

«Любезнейший сын мой!

«Уже 15 лет, как ты не видишь твоего отца, но он в безызвестности своей, изредка осведомляясь о тебе, питал к тебе отеческую любовь, которая заставляет послать к тебе и предсмертные строки сии, да будут они тебе уроком в жизни.

«Тебе известно, как я страдал за мою неосторожность и невнимательную жизнь; но ты не знаешь, как я блаженствовал в безызвестном моем странничестве, наслаждаясь плодами покаяния.

«Я спокойно умираю у моего доброго и вместе у твоего благодетеля, ибо благодеяния, излитые на отца, должны касаться чувствительного сердца признательного сына. Воздай ему благодарность мою, чем можешь.

«Оставляя тебе мое родительское благословение, заклинаю тебя помнить Бога, хранить совесть, быть осторожным, добрым и рассудительным, обращаться с подчиненными людьми, как можно, благосклоннее и любезнее, не презирать нищих и странных, помня, что и умирающий отец твой в нищенстве и странничестве таком обрел спокойствие и мир мучившейся душе своей.

«Призывая на тебя благодать Божию, я спокойно закрываю глаза мои в уповании жизни вечной, по милосердию Ходатая человеков, Господа Иисуса Христа».

Твой отец.

Так они с добрым барином лежали, да и поговаривали. Странник спросил барина:

• Думаю, батюшка, вам не без хлопот и не без беспокойства со странноприемницей? Ведь, также много нашей братии странников ходят от нечего делать, или по лености к делу, да и шалят на дороге, как мне случалось видеть.

• Немного таких случаев было, все больше попадали истинные странники, — ответил барин. — Да мы еще более ласкаем и удерживаем у себя пожить таких шалунов. Они, поживши между добрыми нашими нищими, Христовыми братьями, часто исправляются и выходят из нищеприемницы смиренными и кроткими людьми. Вот — недавний тому пример. Один здешний городской мещанин до того развратился, что решительно все гоняли его палками от своих ворот, и никто ему не давал даже и куска хлеба. Он был пьяный, буйный и драчливый человек, да еще и воровал. В таком виде и голодный пришел он к нам; просил хлеба и вина, до чего он был чрезвычайный охотник. Мы, ласково принявши его, сказали: живи у нас, мы будем давать тебе вина, сколько хочешь, но только с тем уговором, чтобы ты, напившись, сейчас ложился спать, если же хотя мало забунтуешь и заколобродишь, то нс только прогоним тебя и никогда не примем, но даже я сделаю отношение исправнику или городничему, чтоб сослать тебя на поселение, как подозрительного бродягу. Согласившись на это, он у нас остался. С неделю или более действительно пил много, сколько хотел; но всегда по обещанию своему и по приверженности к вину (чтоб его не лишиться) ложился спать или выходил на огород, лежал там и молчал. Когда он отрезвлялся, братья нищеприемницы уговаривали его и давали советы, чтобы воздерживаться, хотя сначала понемногу. Итак, он постепенно стал пить меньше и, наконец, месяца через три сделался воздержанным человеком и теперь где-то нанимается и не ест втуне чужой хлеб. Вот, третьего дня он приходил ко мне с благодарностью.

• Какая мудрость, — думал странник, — по руководству любви совершаемая; — и он воскликнул: — благословен Бог, являющий милость Свою в ограде ограждения вашего!

  Так проговорил странник с барином почти всю ночь. Потом прилегли всего часа на два или на полтора. Их разбудил благовест к заутрене. Они собрались и пошли. И, когда явились в церковь,барыня была давно тут со своими детьми. Слушали утреню, а потом вскоре началась Божественная литургия. Странник с барином и с его сынком стояли в алтаре, а барыня с малюткой у алтарного окна, чтобы видеть возношение святых Даров. Как они молились на коленях и заливались радостными слезами во время чуда пресуществления! И лица у них сделались какие-то просветленные, так что странник, глядя на них, досыта наплакался.

Когда служба кончилась, господа, священник, слуги и все нищие пошли вместе к обеденному столу. Нищих было человек до сорока. Были и увечные, и ребята. Все сели за один стол в великой тишине и молчании.

Странник, запасшись смелостью, сказал барину:

• В обителях читают житие святых во время трапезы. Вот, завелся бы такой порядок и у вас. В доме вашем есть ведь круг Четьи-Миней?

• Маша, — сказал тогда барин барыне, — в самом деле заведем такой порядок. Это будет преназидательно. В первый обед буду читать я, потом ты, там батюшка, а далее братия по очереди, кто умеет.

• Нет, — вставил свое слово батюшка, — слушать-то я люблю, а уж читать — увольте. Да и нет совсем у меня свободного времени. Как прибежишь домой, так и не знаешь, как изворотиться, все хлопоты и заботы. И то надо, и другое надо. Ребят куча, да и скота много. Целый день в суете. Тут уж не до чтения или поучения. Что я в семинарии вычитал, так и то давно забыл.

Странник, слыша такие слова священника, содрогнулся. А барыня схватила странника за руку и тихонько ему сказала:

• Батюшка это говорит по смирению. Он всегда так себя унижает, а он предобрейший и богоугодной жизни. Вот уже лет двадцать вдовый и воспитывает целую семью внучат, притом же часто и служит.

При конце обеда одной старухе из нищих сделалось дурно. Ее крепко схватило, и она застонала. Тут высказалось все сердоболие этих господ. Барин с барыней отвели ее в свою спальню и положили на постель. Барыня стала за ней ходить. Священник на всякий случай пошел за запасными Дарами, а барин приказал запрячь карету и поскакал за доктором в город. Все разошлись.

Странник заметил, что один из нищих, слепой, все время что-то шепчет, и понял, что он творит, не переставая, Иисусову молитву. С этим странником он согласился вдвоем продолжать путь в Тобольск и по дороге прочесть ему из своей книги «Доброголюбие» все, что относится до сердечной молитвы.

Вечером сам барин пришел звать всех ужинать. После ужина странник объявил, что со слепым отправляется в путь.

Странник продолжал дорогу, прерванную пребыванием в этой семье, о котором он вспоминал, как о райской жизни. Барин с барыней с версту проводили их от своего жилища, и они распрощались.

Бывает так, что люди встретятся на короткое время, но духом сблизятся тесней, чем с людьми, с которыми видятся постоянно.

И над таким согласным переживанием вместе заветных чувств бессильны пространства и время. И в вечном Царствии эти люди встретятся и узнают друг друга.

От этих тихих картинок из жизни верующей зажиточной семьи перейдем в московскую Русь, ознакомимся с рассказами дворянина Осоргина и его матери, праведной Иулиании, которой подвиги во время великого русского голода по кормлению народа были выше описаны.

Калистрат Осоргин, побуждаемый сыновними чувствами, видел в своей матери совершеннейший идеал жены по понятию той эпохи, то есть женщину святую, и сохранил о ней память не только в назидание будущим поколениям, но и во свидетельство о своем благородном, любящем сердце.

Его записки о матери представляют любопытное явление в русской древней литературе. Они делают честь нежному чувству этого древнего грамотея, и, вместе с тем, восстанавливают в наших глазах нравственные достоинства древней русской женщины, которая и в тесном кругу своей скромной деятельности могла оказать столь благотворное влияние на своего сына, и высотою своих душевных качеств возбудить в нем силу и работу чувства и воображения.

Иулиания была дочерью богатого служилого дворянина Иустина Недюрева. И он, и жена его Стефанида, рожденная Лукина, были нищелюбивы, благочестивы, имели много дочерей и сыновей, много богатства и рабов. Мать свою Иулиания потеряла по седьмому году, и ее взяла к себе в Муром мать ее матери, вдова Лукина, рожденная Дубенская, и воспитывала ее в течение шести лет до своей смерти. Умирая, она завещала своей дочери Араповой взять к себе племянницу. С ранних лет Иулиания отличалась послушанием, смирением и молчанием, стремилась к молитве и посту.

Тетка выговаривала ей за строгость ее жизни, а двоюродные ее сестры над нею смеялись:

— О, безумная, зачем в такой молодости плоть свою изнуряешь и красоту девственную губишь!

Ее чуть ли не насильно заставляли с утра пить и есть. Она старалась без споров в молчании отойти от них. Была же кротка, молчалива, не величава, от смеха и всякой игры она удалялась, и, как ее сверстницы ни приглашали на свои игры и песни, она не приставала к их сборищу.

Она любила работу, и то была занята пряжей, то сидела, склонясь, над пяльцами; работе она посвящала и большую часть ночи. Она любила обшивать сирот, вдов и бедных, любила, чем могла, помогать нуждающимся и больным. Ближайшая церковь от усадьбы Араповых была в двух верстах. Поэтому в девичестве своем Иулиании ни разу не удалось побывать в церкви.

Как некогда великомученица Варвара, она была наставляема к добродетелям через какое-то внутреннее внушение. Не научившись книгам, не наставляемая духовными наставниками, она еще в девичестве соблюдала все заповеди и, как бисер драгоценный, светилась среди тины. Как ни желала слышать она проповедь о Боге, но в эту пору ее жизни ни разу ей это не удалось. По шестнадцатому году Иулиания была выдана замуж за добродетельного и богатого дворянина Георгия Осоргина, жившего в пределах Муромского округа. Венчались они в Осоргинской вотчине, селе Лазаревском, в церкви праведного друга Божия Лазаря Четырехдневного. Венчал их священник Потапий, впоследствии бывший в Муроме иноком и архимандритом. Этот священник научил молодых супругов страху Божьему, как жить мужу с женою в молитве, посте и милостыне.

У Иулиании были в живых свекор и свекровь. Видя благоразумие снохи, они поручили ей все домашнее хозяйство. Иулиания с детства имела обычай всякий вечер долго молиться и полагать земных поклонов сотню и более, и потом уже отходить ко сну. Приучала она к тому же и своего мужа.

Чистая сердцем, с тяготением к высшим областям духа, Иулиания скорбела, что не выпало ей на долю девственное житье. Но ее утешали слова: «Можно и в мире, с мужем живя, Богу угодить, и не всяк, постригаясь спасется, но тот, кто сотворит монахов достойное. И кто в мире с женою живет и правит часть законную, лучше пустынника, не весь закон исправившего. Смиренный и добродетельный в мире удивителен».

И, живя в браке, Иулиания часто проводила жизнь иноческую.

Когда Георгия Осоргина вызывали на царскую службу —на два и три года, то, оставшись одна, получив свободу к подвигам, Иулиания проводила все ночи без сна, молясь Богу. Светильник ее не угасал всю ночь. Не отходила она от веретена и пялец и, продавая работу свою, деньги раздавала нищим. Все это делалось ею тайно. Знала об этом только одна маленькая рабыня, с которой она посылала милостыню нуждающимся. Днем ждали ее хлопоты по хозяйству. Как настоящая мать, заботилась она и о вдовах и сиротах; своими руками кормила и поила, омывала и обшивала. Все у нее в доме были одеты и сыты, и каждому она назначала дело по его силе и способности.

При грубости нравов слуг тогда называли и доселе не вышедшими из обихода уничижительными именами: Палашка, Машка, Мишка, Васька. — Иулиания, почитая в людях детей Божиих, никого не называла такими именами. Кроме того, лично для себя она не требовала ни от кого услуг. Никто ей нс подавал воды на руки, никто не снимал с ног сапог, все она делала сама. Только, когда приходили гости, тогда служанки по заведенному порядку стояли около нее и служили. Но. по уходе гостей, она корила себя за это, говоря:

• Что я сама убогая, что предстоят мне такие же человеки, создания Божии?

Когда ей приходилось терпеть от непослушания, лености и грубости своих слуг, то она все принимала смиренно и, обвиняя сама себя, говорила:

• Сама я пред Богом всегда согрешаю, а Бог меня терпит. Что мне на них взыскивать, такие же люди, как и я. Хотя и в рабство нам их Бог поручил, но души их больше наших цветут.

Такое расположение к меньшей братии было в ней, потому что помнила эти слова Спасителя: «Не обидьте малых сих, ангелы ведь их всегда видят лицо Отца Моего небесного».

За свою снисходительность к слугам не раз бранили се свекор и свекровь.

В несправедливых этих обвинениях, она искала утешения в молитве. Вообще же была духом непоколебима, возлагая свою надежду на Бога, на Пречистую Его Матерь и на святителя Николая, которого считала своим покровителем. Эта вера в своего помощника была в ней подтверждена чудесным образом.

Однажды ночью, во время отсутствия мужа, она встала на молитву. Тут дьявол навел на нее сильный ужас. В трепете легла она в постель, крепко окуталась одеялом и заснула. И видит она во сне темное полчище, которое требует от нее прекращения молитв и грозит ей смертью. Тогда возвела она очи свои к Господу и к Пречистой Богородице и воззвала о помощи к святителю Николаю Чудотворцу.

И немедленно явился пред ней святой Николай, держа в руках великую книгу. Он начал бить ею бесов, разогнал их всех, и как дым исчезли они без следа. Он поднял десницу свою, благословил Иулианию и сказал:

— Дочь моя, мужайся и крепись, и не ужасайся бесовских прельщений, потому что сам Христос повелел мне хранить тебя от бесов и злых людей...

Проснувшись, Иулиания наяву увидела светлого мужа, который, как молния, вышел дверями ее покоя. Она вскочила, пошла за ним, но никого не видала. Притвор был крепко по обычаю заперт.

Когда наступил голод, Иулиания, творя тайную милостыню, стала брать себе пищу для утреннего и полуденного питания, которую и раздавала. Между тем, с детства она ела только дважды в день, и до обеда и между обедом и ужином ничего не ела. Тут свекровь стала говорить ей:

— Радуюсь я, невестушка, что ты чаще стала есть, но дивлюсь, как меняются привычки твои. Когда хлеб был в изобилии, мы не могли тебя приучить к раннему и послеобеденному питанию. Теперь же настал голод, а ты берешь себе и завтрак, и полдник.

Когда я еще не родила детей, отвечала Иулиания, чтобы скрыть причину своей жадности, тогда мне не хотелось есть. А, как пошли у меня дети, я обессилела и не могу досыта наесться. И не только днем, но и ночью мне часто хочется есть, а стыдно просить у тебя.

Слова эти порадовали свекровь, и она стала посылать ей пищу и на день, и на ночь. В доме у них оскудения не было, так как от прежних лет было скоплено много зерна. Иулиания сама не ела посылаемую пищу, а приберегала ее и раздавала нуждающимся.

Исполняла Иулиания дело христианской любви и относительно покойников. Когда кто из нищих умирал, она нанимала омыть его, покупала «умиральные ризы» и посылала на погребение его деньги и потом долго молилась об этих усопших.

Некоторое время свирепствовала в тех местах язва, которой дали название «пострел». Многие боялись заразы и не пускали к себе зараженных пострелом. А Иулиания тайно от свекра и свекрови мыла в бане больных, и Бог ее молитвами помогал им.

В глубокой старости, упокоенные до конца доброй невесткой, скончались свекор и свекровь Иулиании, приняв монашество. И долго устраивала она по ним поминки, питая иноческий чин, нищих, вдов и сирот, и сорок дней рассылая милостыню по темницам.

Всего у Иулиании было десять сыновей и три дочери. Четверо сыновей и две дочери померли в младенчестве, а шесть сыновей и одну дочь она воспитала.

Один из взрослых детей был убит рабом, а другой сложил голову на царской службе. Смиренно понесла она эти потери, не вопила и не рвала на себе волос, как делали другие женщины. Но днем поминала детей своих милостынею, а ночи простаивала на молитве, слезно моля Бога отпустить им грехи.

После этих потрясений Иулиания стала умолять мужа отпустить ее в монастырь, и он долгими мольбами отговорил ее, приводя ей выдержки из святых отцов, в которых указано, что родители не могут оставлять неподросших детей своих ради монашества.

Согласилась Иулиания с уговором мужа, но просила его не иметь с ней супружеского союза. И, как птичка из сетей, вырвалась она к любимым подвигам, отвергши мир. Воздержание свое она теперь усугубила. Все пятницы проводила вовсе без пиши, затворившись одна в уединенной клети и там упряжняясь в молитве. В понедельники и среды питалась однажды в день сухоедением без вареного. По субботам и воскресеньям ставила в своем доме трапезу духовенству, вдовам и сиротам, и тогда, чтобы не оскорблять гостей, выпивала с ними сама чарку вина. Спала она с вечера только час или два, и отдых ее был жесток. Ложилась она на печи, без постели, кладя под себя дрова острой стороной к телу. Дрова же служили ей и подушкой, а под ребра клала она железные ключи. Немного поспав, вставала она на молитву и проводила в ней всю ночь до заутрени. Потом шла она к заутрене и к литургии, употребляя день на свое хозяйство и на надзор за рабами.

Провинившихся вместо наказания она исправляла поучениями от Божественного Писания. Хотя сама она грамоту не разумела, но любила слушать чтение Божественных книг. И все слышанное усвивала себе, и все непонятное толковала как премудрый книжник, и любила говорить о том, какими делами можно умолить за себя Бога, и как подражать житию прежних святых. И при этих беседах по. иссохшим от подвига ланитам ее катились слезы.

Пораженный воспоминаниями о таких подвигах мирской женщины, описатель жития ее, любящий сын, восклицает:

— И где говорящие, будто в миру нельзя спастись? Не место спасает, но ум и изволение к Богу. Адам и в раю, яко в великом отишьи, утопился, а Лот в Содоме, как в морских волнах, спасся... Скажут, что нельзя среди чад спастись. А вот, блаженная Иулиания и с мужем прожила, и детей рождала, и рабами владела, а Богу угодила, и Бог прославил ее.

Так десять лет прожила Иулиания с мужем, как монахиня. Муж скончался, и долгими ночами молила Иулиания Господа о душе супруга своего: поревновала, говорит составитель жития ее, Иулиания благочестивой Феодоре царице и прочим святым женам, которые по смерти о мужьях своих Бога умолили...

«И с того времени пост к посту приложила и молитву к молитве, и к слезам слезы и милостыню паче меры показала».

Случилось, что ни одной сребряницы в доме ее не оставалось и она занимала и обычную милостыню нуждающимся подавала, и ежедневно ходила в церковь на молитву. При наступлении зимы выпрашивала Иулиания у детей своих на теплые одежды, но и то все раздавала нищим, сама же оставалась без шубы. Сапоги надевала она на босые ноги и под подошвы вместо стельки — орехи, скорлупу и острые черепки подкладывала для удручения тела.

— Что в такой старости тело твое томишь? — говорили ей знакомые.

— Разве не знаете, — отвечала старица, — что тело душу убивает? Убью сама тело мое и порабощу его, да спасется дух мой... не достойно страдание нынешнего века против будущей славы... Сколько усохнет тела моего, того же не будут есть черви в оном веке.

Было ей и таинственное указание того, насколько угодна молитва ее к небесам. Настала как-то такая стужа, что земля трескалась от мороза, и Иулиания оставалась молиться дома. И был голос священнику в той церкви праведного Лазаря от иконы Богоматери: «Иди и рцы милостивой вдове Иулиании — ради чего не приходит в церковь? И домашняя ее молитва приятна, но церковная выше. Почитайте Иулианию: Дух Святой почивает на ней...»

И, когда по зову священника, Иулиания пришла в церковь и со слезами молилась и прикладывалась к иконе Богоматери, тогда великое благоухание распространилось по церкви и по всему селу. И стала Иулиания уже ежедневно ходить в церковь на молитву.

Была в ее доме «отходная храмина» для дальних гостей. Туда по вечерам удалялась она для молитвы. Однажды стало стращать ее там бесовское полчище, и она позвала снова на помощь заступника своего Николая Чудотворца. И явился ей вдруг святитель с великой палицей в руке и разогнал бесов. Была же им вообще она страшна, потому что, не переставая, творила Иисусову молитву, не выпуская из рук четок: ела ли она, или пила, или что делала.

Сын свидетельствует, что даже во время сна ее уста шевелились, и грудь вздымалась молитвенными вздохами, и во время сна рука передвигала зерна четок.

Выше было рассказано о подвигах Иулиании во время великого голода.

Пред преставлением своим она заболела двадцать шестого декабря, и была больна шесть дней. Но болезнь ее была особенная. Днем она лежала на постели и творила, не переставая, молитву, а ночью сама вставала и молилась, никем не поддерживаемая. И рабыни говорили:

• Не вправду хворает: днем лежит, а ночью встает и молится.

• Что вы осуждаете меня, — говорила она, — разве не знаете, что от больного Бог ждет молитв?

На рассвете второго января 1605 года позвала она своего отца духовного Афанасия и приобщилась животворяющих Тайн Тела и Крови Христовых. Села она на одре своем, позвала детей и рабов, и всех крестьян села своего, наставляя их любви, молитве, милостыни, прибавила о том, о чем мечтала с юности, и что ей не далось: «Желанием возжелала я великого ангельского образа еще от юности моей, но не сподобилась по грехам моим. Так угодно было Богу, Слава праведному суду Его».

Велела Иулиания раздуть кадило и вложить в него ладан, простилась со всеми, легла, трижды перекрестилась, обвила четки около руки и сказала последнее слово: «Слава Богу за все. В руце Твои предаю дух мой. Аминь».

И видели все в час разлучения души ее от тела на голове ее золотой венец и белое покрывало. Положили ее в клеть. В ночь все видели горящие свечи, и весь дом наполнился благоуханием.

Все это происходило в Нижегородской вотчине, и ночью она явилась одной рабыне с приказом, чтобы везли ее в пределы Мурома и погребли у церкви святого Лазаря друга Божия, подле ее мужа. Многотрудное тело ее положили в дубовый гроб и похоронили в Лазаревской церкви.

Когда хоронили сына се Георгия, то, копая ему могилу, нашли тело Иулиании кипящее благовонным миром.

Вот, правдивое житие мирской праведницы времен московской Руси.

Нельзя сказать, чтобы тот образ жизни, который был со слов сибирского странника описан, должен был быть принят к точному руководству. Можно сомневаться, чтобы в жизни не было лучшего приложения христианской любви, как особенная забота о здоровых нищих и странниках.

Правда, древняя Русь и люди, доныне сохранившие настроение древней Руси, отличались всегда особой любовью к странникам. Вспоминают то событие, когда Авраам в виде странников принял Пресвятую Троицу, и приводят одно выражение: «боюсь отказать в приеме Христу, а не знаю, в чьем образе Он ко мне придет». Однако, в жизни есть более для жизни нужные и производительные труды, чем странствование по обителям, хотя бы с молитвою.

Митрополит московский Филарет, мудрейший из мудрых, и в то же время далеко не чуждавшийся области народного подвижничества во всех его видах и понимавший душу этого подвижничества, одной сердобольной и богатой москвичке дал такой совет:

«Если придут к вам странники и юродивые, примите их, накормите, наградите, чем можете, и отпустите, но сами их не ищите».

Этот совет митрополита Филарета может быть принят без опасения всеми.

Принять, воспитать бездомного, бесприютного сироту и вывести его на ту дорогу, которую указывают его склонности и способности учредить общежитие, где бы молодежь, стремящаяся к знанию и необеспеченная, могла бы проживать свое учебное время, не заботясь об удовлетворении насущных нужд беготней по грошевым урокам; заметить талантливого человека — художника, ваятеля, врача, ученого, музыканта, поставить его в обстановку, способствующую развитию этого таланта, и таким образом приготовить из него великое утешение своей родине: вся такая забота, направленная на людей, которым мы можем быть полезны, кажется выше и нужней заботы о перехожих странниках.

Но в рассказе об этой семье, жившей за Иркутском, драгоценна сама атмосфера их жизни, их стремления, их понятия.

Это были люди высокого духовного склада, на высокий лад настроившие свою жизнь.

Эти постоянные молитвы, участие в церковных службах, это трепетное благоговение пред совершающимся во храме чудом Евхаристии — было живым воплошением в жизни их слов апостола о непрестанной молитве. А как хорошо и праведно у них было отношение к меньшей братии, и как такое отношение сумели они привить своим детям.

В русской литературе есть прекрасное, задушевное стихотворение поэта Тютчева, в котором говорится о тяжкой доле обездоленных мирскими благами людей:

Пошли, Господь, Свою отраду Тому, кто в летний жар и зной,

Как бедный нищий, мимо сада Бредет по жаркой мостовой;

Кто смотрит вскользь через ограду На тень деревьев, злак долин,

На недоступную прохладу Роскошных светлых луговин.

Не для него гостеприимной Деревья сенью разрослись,

Не для него, как облак дымный,

Фонтан на воздухе повис.

Лазурный грот, как из тумана,

Напрасно взор его манит,

И пыль росистая фонтана Главы его не освежит.

Пошли, Господь, Свою отраду Тому, кто жизненной тропой,

Как бедный нищий, мимо саду Бредет по знойной мостовой.

 

Но большая разница между тем, чтобы бесплодно пожалеть человека, умилиться самому над таким благородным движением своей души и ничего для него не сделать, и тем, чтобы признать его своим братом и отворить для него своими руками эту заколдованную дверь Тютчевского сада. Вот это именно дело любви, снисхождения и братства и исполняла эта семья.

• Нищенькой, нищенькой, постой, пойдем к маменьке, она нищих любит.

Вот эта детская фраза сама по себе драгоценна. Еще драгоценнее то настроение, которым она внушена, и которое эти дети, вероятно, как их родители, сохранили на всю свою последующую жизнь.

Человек богат и знатен, ни от кого не зависит, у всех в почете. Но, если этот человек настоящий христианин с тонкой душевной организацией, он не наслаждается покойно этими дарами судьбы. Он всегда сравнивает свое положение с положением людей, которые ведут жизнь более высокую, чем он, и более достойны были бы этих мирских благ, а их не имеют. И разделить с людьми то, что ему отсыпано судьбой так щедро, является его мечтой и душевной потребностью.

Подобно тому, как та семья принимает в свой дом и в свои собственные комнаты прохожих и нищих — так вообще драгоценен и нужен в жизни этот дух смирения, мудрого терпения и любви, который есть воздух, необходимый для развития всяких добродетелей, та закваска, которая должна быть в христианине.

Христианин видит брата согрешающего и, вместо того, чтобы глумиться над ним или осуждать его, начинает укорять себя: «меня повивали в добродетелях, я с детства видел о себе заботу; несчастный, как рос он и какими искушениями он был окружен!»

На днях передавали замечательный совет, который давал митрополит Антоний людям, начинавшим пред ним кого-нибудь осуждать:

• Как, — восклицал он в таких случаях, — можете вы осуждать человека, не зная его внутренних побуждений, никогда не говорив с ним, не имев личного на счет него впечатления. Этого человека вы осуждаете со стороны, не зная его, не имея к нему никакого отношения. Но, если человек пред вами и провинился, сделал вам какую-нибудь неприятность, то, вместо того, чтобы думать о его вине пред вами, постарайтесь отыскать свою вину против него, и вы увидите, что вина такая есть непременно, и станете смотреть на него иначе.

Такие картины из этого рассказа, как омовение этими богатыми людьми ног странника, укладывание в постель нищей старухи, с которой случилась дурнота — принадлежат к заветнейшим движениям благой и ясной русской души, пораженной раз навсегда смирением Христовым, который явился на землю «не да послужат Ему, но да послужит» и в символ этой службы Своей в самом

конце земного подвига Своего в последний раз, как творил Свою волю, ноги умыл Своим ученикам.

Нам предстоит говорить о разных добродетелях, к которым должен стремиться христианин. Но, прежде чем говорить о разных видах добродетели, нельзя с достаточным вниманием и достаточно настоятельно указывать на то, что вот, это настроение любви, всепрощения, смирения, милосердия, братства есть та здоровая атмосфера, в которой расцветают все добродетели, и без которой настоящего христианства нет, но есть только более или менее грубая под христианство подделка.

Сочувствующий человек, человек, обливающий лаской души своей всех подходящих к нему — какая это редкость и драгоценность, какое это чистейшее золото!

И в народе, и в образованных классах есть поверье о так называемой «легкой руке и тяжелой руке». Легкая рука и тяжелая рука — это свойства души человеческой образовывать атмосферу удачи, уверенности для людей, с которыми человек, обладающий этой легкой рукой, соприкасается.

Мне кажется, что легкость руки может сравниться с тем благословением, которое низводит на жизнь человека другой праведный человек, и тяжелая рука с тем дурным воздействием, которое производит на жизнь появление в доме дурного и злого человека.

Замечают, что деньги, полученные от человека с легкой рукой, ведут за собою другие деньги — что это значит? Человек с легкой рукой, всегда расположенный, сочувствующий, с открытой широкой душой, давая вам деньги, несомненно, в ту же минуту всячески желает вам добра. А ведь пожелание другому добра есть несомненная молитва, есть несомненное устремление к Богу, потому что ведь добрые чувства сами вложены в душу человеческую Богом. Итак, этот человек дает вам деньги с молитвенным пожеланием, и Бог это молитвенное пожелание исполняет.

Я знаю одного человека, родные которого жили в захолустном малолюдном городке. Когда он приезжал к ним на побывку, местные извозчики иногда просили его, чтобы он, хотя даром, присел на их пролетки, говоря, что это приносит им счастье. В другом месте один извозчик посадил его под вечер часов в шесть, и рассказал ему при этом, что с утра не было вовсе почина. На другой день, встретившись с ним, он сказал:

• Ну, барин, и легкая же у вас рука! Как я вас вчера посадил, так от седоков отбоя не было. За один вечер набрал более, чем за другой день. Тот же извозчик рассказывал:

• А вот, сенатора N. N. посадить, не дай Бог: скупой страшно, торгуется, гневается. А, как тебе заплатит, так точно тебе все пути перерезаны; никого до вечера не посадишь. Какие извозчики его знают — он их позовет, а они от него драть.

Этот второй человек был, действительно, очень скупой, прижимистый, узкой души человек, который, очевидно, сидя на извозчике, гневался уже потому, что должен платить ему, и распространял вокруг извозчиков такую атмосферу недовольства, которая отталкивала от них седоков.

«Какая легкая у нее рука», рассказывали мне об одной барыне, служащей кассиршей в одном известном богатом печатном органе. Вот, если она первая купит только что вышедшую в продажу книгу — непременно, бойко пойдет. Если войдет она в магазин и сделает почин, весь день бойко торгуют. А случится так, что придет она, посмотрит товар, ей не уступят за ту цену, которую она предлагает, и уйдет: так весь день в этом и проходит, покупатели много смотрят, товар ворошат, а уходят, ничего не купив.

Один сотрудник журнала находился в конторе и говорил с издателем, как вошла эта кассирша, и не заметила издателя:

• Вот, что значит стать землевладелицей, — сказал в шутку издатель, — Софья Карловна меня и замечать не хочет.

• А как она стала землевладелицей? — спросил сотрудник.

Кассирша рассказала о том, как она в одной местности с большим

будущим приобрела на льготных уловиях землю и по своему сочувственному характеру рассказала ему всю процедуру. Этот господин решился пойти по ее следам и немедленно направился в то место, от которого зависело устройство дела.

Чрез несколько времени дело было устроено без особых для него» хлопот в желательном для него смысле. И этот господин испытал на себе легкость ее руки.

Рассказывали также о ней, что, если кто к ней плохо относится и делает какие-нибудь неприятности, тому в конце концов приходится так плохо, что он сам приходит просить у нее помощи. Сама она не отрицает этой легкости своей руки и объясняет ее благословением своего отца.

Отец ее, протестантский пастор, умерший в молодости, был человек чрезвычайно добрый, раздававший все, что он имел, и поэтому оставивший без средств большую семью. Но на его детях воочию оправдались слова библии:

«Я был юн и состарился, но не видал праведника оставленным и детей его просящими хлеба».

ГЛАВА ВТОРАЯ

День христианина.

По складу теперешней жизни конец дня проводится обыкновенно в рассеянности, столь вредной для души. Большинство горожан теперь положительно не могут по вечерам сидеть дома: какая-то сила влечет их в знакомые дома, на вечерние собрания или в театры. И, положительно, удивляешься, соображая в уме количество театров больших и малых и кинематографов, как на всех них хватает публики.

Между тем, вечер есть время, которое может быть использовано для духовной жизни. Все дневные дела окончены, заботы отложены на завтра, и в вечернем затишьи как-то ближе чувствуется Бог.

Вот — время, когда можно раскрыть священное писание, духовные книги, и когда над чтением таких страниц обступят вас светлые образы святых людей, зовущих вас туда в высоту, в сияние горного света.

Счастлив тот, кто, таким чтением настроив высоко свою душу, возжаждет молитвы и, став пред иконами, сперва прочтет положенные вечерние молитвы, затем, исполнив это свое правило, станет молиться своими словами: и расскажет он Богу обо всем том, что его наполняет, что в нем волнуется и кипит, перескажет Ему все свои желания, отдавая себя в полное Божие распоряжение. Вспомнит он всех, кто ему дорог, и помолится о том, чтобы Бог сохранил их и продлил их привязанность к нему. Как ласковое дитя своей матери говорит обо всем, так и он перескажет Богу все, чего бы ему хотелось — крупное и мелкое. Вспомнит он и тех, кто отошел от земли и кого он, неизменный среди общей мирской изменчивости, не забыл... И тогда отойдет он ко сну, осенив свою подушку крестным знамением, перекрестив все четыре стены и в псалме «Живой в помощи Вышнего» испросив себе Божией на ночь охраны.

И станет у изголовья такого человека с тихой улыбкой любви ангел-хранитель, радуясь, что тут Божье достояние отдыхает от дневной борьбы в творении Божией воли. И чистые сновидения будут сниться ему', и, быть может, блеснут ему откровения небес.

• Ах, как они пели, — рассказывала мне одна христианская душа, — будь я композитором, мне бы, конечно, было возможно записать на память это их пение. Я во сне слышал, как ангелы, пролетая, пели молитву. Они пели тихо, и какое-то счастье было в их пении, которое шло благодатной волной. Я чувствовал их медленный полет и запомнил последние слова этого пения: «И пощади, и сохрани, Боже Спасителю их, Боже Спасителю наш». Так ангелы молились Вседержителю о людях и о себе.

• Почему же ангелы могут назвать Бога своим Спасителем? — спросил я.

• А за то, что Он сохранил их от измены Себе, избавил их от участи Вельзевула. Какое блаженство должно наполнять их души от того, что они остались верными Богу.

«Это было в вагоне, — рассказывал мне другой человек. Я видел во сне Богоматерь. Мне казалось, что в небе идут большие приготовления к празднику Воскресения Христова. Я не видел, в чем состояли эти приготовления, а только чувствовал, что это так. Потом я почувствовал какое-то оживление, ждали прихода кого-то Великого и Священного, и, наконец, раздались голоса:

— Царица... Царица идет.

«Я не видал Ее лица. Она прошла поодаль в красной мантии с золотым венцом на голове, как изображается Пресвятая Дева на образе Всех Скорбящих радости: высокая ростом, в великой славе. Но, хотя я не видел пречистого лика, мое чувство было так живо, точно я воочию встретился со Владычицей.

«Мне снилась в другой раз громадная толпа народа. Шел крестный ход, и несли одну из чудотворных икон Богоматери, которая имела впоследствии на жизнь мою большое влияние. Несмотря на то, что было множество народа, — когда икона поравнялась со мной, я мгновенно пробрался чрез толпу, упал пред иконой на колени, и прижался к доске остановившегося тут чудотворного лика»...

У нас не довольно разобран вопрос о влиянии духовности на силы и жизнь человека, а это влияние несомненно. Царство благодати, в котором движется человек, дает ему какую-то особую жизнь, тогда как человек, живущий вне благодати, несомненно сокращает свою жизнь и свои силы.

Чем, как не благим воздействием благодати даже на физическую сторону человека, объяснить то, что праведники в ужаснейших условиях жизни, в пещерах без солнца, в сухоядении, доживали до ста и более лет? А люди, постоянно заботящиеся о своем здоровье и делающие все для продления жизни, редко переваливают за шесть-семь десятков?

Если тела людей, проживших праведно, источают по их смерти какие-то благодатные невидимые токи, которые оживотворяют приходящих к ним за помощью людей, то что же сказать о самой жизни людей благодатью водимых?

Вся эта жизнь проникнута токами такой благодати, совершающей в человеке чудеса. Вот приближающийся к восьмидесятилетнему возрасту старец Амвросий Оптинский, который после трудового дня и ночи, проведенной почти без сна, утром полумертвый подымается на свой ежедневный подвиг, во время которого он выслушает ужаснейшие признания, увидит множество скорбных плачущих людей, немощных телом и духом, наставит сотню монашествующих. Вот, он, в котором чуть теплится жизнь, который существует непостижимым образом: вот — он хилый, ежедневно умирающий вливает чудотворную силу жизни в души людей.

Вот он, Иоанн Кронштадтский, в ежедневной проповеди, в служении, в разъездах. Поздно, много за полночь, вернувшись в Кронштадт, когда во всем городе давно погашены огни, быстро водит пером по бумаге, набрасывая строку за строкой своего дневника. И, после краткого сна, пока еще звезды горят в небе, собираясь прогореть еще несколько часов, выйдет из дома наружу, и, никем невидимый, подняв очи к этому таинственному небу и к этим Бога славящим звездам, начнет молиться безмолвной молитвой. А там заутреня, во время которой он читает по служебным книгам и поет на клиросе обедню со множеством причастников, объезд больных и умерших в Кронштадте и долгая езда из дома в дом в Петербурге с просьбами об исцелении, с признанием в тяжких грехах и немощах... Его почти рвут на куски, за него хватаются, ему терзают сердце, но, весь проникнутый токами благодати, на утро насытившись чудесным брашном Тела и Крови Христовой, он юн в своей старости, легок, подвижен, полон сил для этой по человечеству каторжной жизни, какую дал ему Бог.

Вот, точно так же вливают невидимо в людей силы те ангелы, которые стоят — склоняются над изголовьями людей, призывавших их пред сном себе в хранение...

Вот — наступает день. Весной, летом и в пору первой осени человек пробуждается при лучах солнца, и радостно встает на делание свое; зимою солнце еще не встало, когда должен встать человек, употребляя над собою некоторые усилия... Что же делать — в жизни ничего не дается даром.

Один праведный учитель нашего времени, епископ Феофан Затворник, советует всегда идти наперекор себе: если хочется тебе облокотиться, сиди лучше прямо.

Как первою мыслью любящего человека по пробуждении будет мысль о любимом существе, так первая наша мысль при пробуждении — пусть будет мысль о Боге... И первым движением руки — пусть будет крестное знамение. И это знамение, под которым мы должны верно и упорно воинствовать, послужит для нас тем призывом, каким является для солдата звук военной трубы.

Русские, по природе своей копушы, мешают одно дело с другим: вместо того, чтобы быстро одеваться, некоторые люди во время одевания совсем не ко времени предаются разным мыслям... Начнут натягивать чулок, не кончат этого дела, задумаются и думают пять-десять минут. Все в жизни надо делать быстро, решительно, отчетливо.

Не правы те, которые не заботятся о своем внешнем облике. Господь одел весь мир красотой, дав венец ее в человеке... Дерево, покорное Божьей воле, стоит — красуется в своем ненарушимом убранстве. Зачем же человеку нарушать нечистотою, отсутствием попечения о себе, Богом созданную и Богу подобную красоту? Когда весь человек вымыт, то и душа как-то бывает чище.

И вот, человек одет...

К молитве не следует приступать в беспорядочном виде. В монастырях для молитвы одеваются. Человек должен быть подобран нравственно и физически, а не предстоять Богу в расхищенном виде.

«Воздвигни нас, Господи, к славословию и к деланию заповедей Твоих...»

Для того, чтобы привести себя в молитвенное настроение, хорошо пред тем почитать какую-нибудь духовную книгу, евангелие же читать для человека обязательно.

Кроме того, что евангелие научает нас всему нужному для души, в нем заключается еще чудотворная сила: услаждая душу, евангелие успокаивает нас, приводит душу в состояние благодатной тишины, и отгоняет от нас врага искусителя.

По расположению теперешней жизни, у городских обывателей часть утра уходит на чтение газет с описанием всего, что делается в мире, с описанием всяких происшествий и преступлений, за последние дни происшедших... чтение не нужное, даже вредное, потому что оно рассеивает душу, вводит ее в круг жизненных интересов, пошлости житейской.

Тогда как духовное чтение, описание жизни святых, над которым мы задумаемся с утра, действует возвышающе, настраивая на высокий лад мысль на весь день. Мирские соблазны будут иметь над нами меньше влияния, когда пред глазами будут стоять возобновленные чтением с утра светлые образы тех, которые были прославлены в земном уничижении: в смирении стяжали высокое, в нищете богатое.

Счастлив тот, кто развил в себе привычку, раньше для этого отходя ко сну, и раньше ложась спать — ежедневно, или хотя несколько раз, хотя бы раз в неделю в будни бывать у Божественной литургии: счастлив он в час уединения в утопающей в полутемноте церкви, где душе легче уйти в молитву, где ближе чувствуется Бог.

А там начнется земное делание.

Что бы мы ни делали, будем сознавать себя Божьими работниками и творить свое дело так, как будто Бог задал нам на сегодня урок, и сегодня вечером спросит с нас отчет. Дети при начале занятий своих читают так называемую молитву пред учением. Есть молитва малоизвестная и еще менее употребляемая — молитва пред началом всякого дела.

«Господи Иисусе Христе, Сыне Единородный Безначального Твоего Отца, Ты рекл еси пречистыми усты Твоими, яко без Мене не можете творити ничесоже; Господи мой, Господи, верою объемь в души моей и сердце Тобою реченная, припадаю Твоей благости; помози ми сие дело, мною начинающееся, о Тебе самом совершити, во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь».

Прекрасно тоже читать приветствие Богородичное «Богородице Дево, радуйся» при начале наших занятий, призывая всесильную помощь Царицы Небесной.

Настроение христианина должно быть всегда ровное, отношение с людьми ласковое и любезное. Помимо людей, которые от нас зависят, которых мы можем постоянно оскорблять своим высокомерием, грубостью, резкостью, сколько есть случаев быть добрыми с чужими людьми, совершенно нам незнакомыми, быть приятным или неприятным.

Человек, идущий пред нами, что-нибудь обронил—долг не только, что вежливости, но и христианской любви будет поднять эту вещь. Мне пришлось однажды на Невском проспекте в то время, когда там бывает множество народа, и посреди улицы несутся, обгоняя друг друга, лошади и автомобили, видеть древнюю старушку, которая беспомощно топталась на месте, очевидно, желая перейти через улицу, и не решаясь пускаться в это страшное для нее море.

К ней подошел генерал, человек очень богатый и принадлежавший к высшему кругу, предложил старушке свои услуги, взял ее под руку, и уверенно стал переводить через улицу. Это был поступок не только рыцарский, но и поступок глубоко христианский.

Когда мы будем проходить мимо церквей, не надо забывать снимать пред ними шапку и полагать на себе крестное знамение, чтобы не заслужить себе упрека на страшном суде в том, что мы стыдились на земле Сына Человеческого.

Странное дело: как гордым чувствует себя человек, к которому на многолюдном собрании подходит царь, чтобы сказать ему несколько слов, как' обыкновенно такого человека немедленно после окружают, оказывая ему всяческие знаки внимания. А вот показать то, что мы стараемся быть близкими Господу Вседержителю — это мы считаем за позор. Отчего человек бывает полон такого безумия и такой мерзости, которым и имени даже приискать невозможно?

Но, кроме того, что мы будем молиться на встречные церкви, надо стараться еще заходить к каким-нибудь святыням и иметь в городе святыни любимые.

Как хорошо из шумной улицы войти в отпертую церковь, где перед какой-нибудь чтимой иконой тихо горят неугасимые лампады, и все полно какой-то святой сосредоточенности. Как хорошо подышать этим воздухом, в котором запечатлены излитые тут молитвы, совершавшиеся тут чудеса, в котором стоит отголосок произносимых здесь великих слов, в которых стоит какое-то веяние вечности... Постоять хотя несколько минут, подышать этим воздухом, обновить в себе связь с небом — и идти дальше...Нам будет представляться по дороге много случаев принести Богу хотя бы малую жертву. Редкий день не встретится нам на пути сборщик, просящий на церковное построение. Разматывая для себя часто большие деньги, неужели пожалеем для него медной монеты!.. Вообще пусть мысль о Боге и о вечности постоянно будет в нас живою, направляя наши действия.

В наше время более, чем когда-нибудь, в людях развилось стремление к роскоши и чванству. И из желания не отстать от других производят невероятные расходы, совершенно не нужные, а на доброе дело пожалеют даже полтинника. Как ни в чем ни бывало, тратят в какой-нибудь час десятки рублей, чтобы украсить роскошными живыми цветами обеденный стол в те дни, когда званы к столу гости. Рядятся свыше всякой нужды, превращая будни в сплошной несменяемый праздник, едят тонкие, дорогие блюда, пьют напитки, привозимые из разных стран Европы за безумные деньги.

К чему все это? И послужат ли нам пользой, откроют ли врата рая те или другие «марки» вина? Христианин не может жить широкой жизнью. На всяком шагу он должен понуждать и смирять себя. И прежде, чем устраивать роскошь вокруг себя, помнить, что есть в России такие храмы, в которых в иконостасе бумажные образа.

Бездна развлечений, которые теперь предлагаются горожанам, тоже не полезна для души. Все эти сборища и зрелища, из которых большинство прямо рассчитано на греховные побуждения нашей испорченной природы — все это сидение целыми часами за картами, с развивающимся над ними азартом, эти вечеринки с танцами, которые тоже распаляют человека — все это можно заменить более здоровыми и разумными развлечениями.

И больше всего должно человеку приглядываться к тому Божьему лику, который отражен в дивном создании рук Божьих — в природе.

Когда вас утомит труд земной, вместо того, чтобы искать шумных обществ, идите за город, или в самом городе ищите каких-нибудь приятных мест. Вот, река катит перед вами свои воды — думайте о том, что, как эти капли воды уносятся течением в другую большую реку, несущую свои воды в океан: так и капля вашего существования вместе с прочими людьми неудержимо стремится в один великий океан вечности.

Смотрите в какой бы то ни было час в небеса, которые громко говорят о Боге. Старайтесь в шепоте листьев раскидистой рощи услыхать творимую деревьями тихую благоговейную молитву Богу.

Над увертливыми и быстрыми птицами задумайтесь о том, сколько благого, ясного и прекрасного Господь вложил в этих милых пернатых, заботливо вьющих свои гнезда и воспитывающих своих птенцов. Над былинкой луговой или над цветком, тихо качающим благовонную чашечку на тонком стебле, — подивитесь лишний раз мудрости Того, Кто Своею рукою развил это растеньице так чудно и прекрасно, как не сделают даже тысячи рук величайших земных мастеров.

Смотреть на природу и понимать ее — это уже почти молиться. И для подвижников всех времен природа в тех прекрасных местах, которые почти всегда они избирали для подвигов своих, была лучшим товарищем и возбудителем их молитвы. И, если во время такой прогулки, вы будете «в духе», то есть найдет на вас вдохновение молитвы и мыслей, удерживайте, останавливайте это настроение и погружайтесь тогда в созерцание.

Изберите для себя, например, спутницею тех часов Пренепорочную Деву, и живою мыслью проходите с Ней путь Ее жизни. Проводите Ее к храму, когда первосвященник по чудному настроению вводит Ее во «Святая Святых»; следите с умилением и трепетом душевным, как возрастает Она в этом храме, наставляемая беседами ангела, который в определенные часы приносит Ей небесную пищу. Будьте свидетелями, как Ее обручают со старцем Иосифом, и в тихом Назарете стойте при Ней, когда Она искусными руками приготовляет великолепную завесу в дар храму. Подивитесь белизне и благоуханию колыхающихся в руке благовестника архангела Михаила лилий, и душой присутствуйте при этой беседе между Девой и Гавриилом, открывшей людям рай.

Пройдите за благодатной Девой к престарелой Елизавете и прислушайтесь к таинственному пророчеству глаголов, излившихся тогда из душ этих чудных родственных жен. С волнующимся сердцем сопровождайте святых путников из Назарета в Вифлеем. Внемлите пению ангелов, вещающих пастырям Вифлеема. С ними соединяйтесь тогда, чтобы поклониться в пещере возлегшему в яслях невместимому Богу. С волхвами следуйте за сиянием таинственной звезды, и усердной душой приносите Младенцу золото, и ладан, и смирну. Вдохните в себя свежесть той ночи, под покровом которой бегут от Ирода в Египет Иосиф и Мария с Младенцем, и подивитесь душой на те пальмы, которые в Египте при проходе святых путников склоняли перед ними свои гордые главы. Вернувшись в Назарет, следите, как старый древодел Иосиф и юная Мария работают для пропитания Христова. И вместите в душе вашей слова Богоматери, после которых совершилось первое чудо Христово на браке в Кане Галилейской «вина не имут», и взмолитесь к Пречистой, чтобы в час вашего недостатка Она, как тогда, сказала о вас Своему Сыну о том, чего вы «не имате». Встаньте при Богоматери в тот час, когда крестное шествие карабкалось по каменистым извилистым улицам Иерусалима, и на свои руки примите навзничь падающую от ужасного зрелища Марию. С Нею стойте при кресте. Раскройте, как Иоанн, сердце свое для слов: «Се Мати твоя». Своими руками с Марией принимайте тело, спускаемое с креста. Следуйте за осиротелой Матерью, когда скорбный ученик вводит Ее в свой дом, и ловите часы молитвы Ее после отшествия Христа от земли, когда Она ходила в сад Гефсиманский, и перед Нею преклонялись там печальные кипарисы. Сторожите новое явление Ей Архангела Гавриила, принесшего Ей весть о призвании Ее в небеса. С апостолами по ветру принеситесь к смертному Ее ложу, и с Фомой найдите гроб Ее пустым.

И следование по пути жизни Богоматери пусть заменит вам блуждание по стогнам людским.

...Вы достигли вечера.

Как хороша молитва, излившаяся в этот час из души Василия Великого, растроганной красою погружающейся в отдых природы.

«Благословен еси, Владыко Вседержителю, просветивый день светом солнечным и нощь уяснивый зарями огненными, иже долготу дне прейти нас сподобил еси и приближитися началом нощи; услыши моление наше и всех людей Твоих, и всех нас прости вольныя и невольныя согрешения. Приими вечерняя наши моления и ниспосли множество милости Твоея и щедрость Твоих на достояние Твое. Осени нас святыми Твоими ангелы. Вооружи нас оружием правды. Огради нас истиною Твоею. Соблюди нас силою Твоею»

И пусть ангел-хранитель осенит нас тихим крылом, навевая нам светлые мысли... Пусть теперь, в затишьи, ближе спустится к нам небо... Пусть тихим счастливым волнением волнуют нас отрадные святые образы.

И два великих спасающих имени не устают шептать уста. И в ответ этим именам замирает в сладости сердце:

«Иисус... Мария!..»

Праздничные дни должны быть отмечены особенным устремлением души к духовным предметам, особенно ярким напоминанием себе о тех великих событиях, которые празднуются, о тех святых и дивных людях, которые в этот день почитаются.

Ничего в жизни не дается без труда. Так и для того, чтобы светло отпраздновать праздник, надо к нему издали подготовляться. Церковь знала, что делала, когда установляла перед великими праздниками — Пасхи, Рождества Христова, Успения Богоматери посты, когда установила однодневный пост перед праздником крещения Христова, и еще пост в честь апостолов, не без тайной, может быть, мысли почтить этим постом всех вообще прославленных святых последователей Христовых.

Пост утончает тело, которое обыкновенно давит дух, стремится поработить его и как бы подавить его. Соблюдение поста дает нам свободу от уз мира, от всевозможных соблазнов и искушений. Пост приближает нас к небу, делает нас более чуткими и восприимчивыми относительно явлений мира духовного.

Праздник имеет целью дать среди духовных сильных впечатлений отдых душе, уставшей от мирской суеты, приблизить к нам небо, обновить в душе нашей так легко забываемые образы Христа, Богоматери и святых.

Но мы во время праздников не только не укрепляем свою душу, а только ослабляем ее, и праздник у нас проходит совершенно противоположно тому, как бы следовало и как того желает церковь. Вместо того, чтобы перед праздником участить посещение служб церковных, укрепиться в духовном чтении, прочитать, например, житие того святого, которому мы собираемся праздновать, хотя бы перед днями своих именин, — мы рыскаем по лавкам для обновления своего платья и закупаем несметное количество провизии для праздничного едения. При этом мы совершенно забываем, что не новым платьем и не лишним тяжелым блюдом и большим количеством вин мы можем угодить Богу и привлечь на себя праздничную благодать.

И вся церковная сторона дела в праздник у нас стоит совершенно на заднем плане. Так, случается, что человек, захлопотавшийся над праздничными приготовлениями до усталости, не попадет вовсе в церковь ни к Рождественской всенощной, ни к обедне. Это было бы подобно тому, как если бы кто, призванный перед лицо царское, заблаговременно стал приготовлять по этому случаю большой прием для родных и знакомых и в хлопотах об этом приеме пропустил бы тот день, когда ему назначено было явиться к царю.

Вообще среди бестолковщин нашей жизни одна из самых больших та, что люди исполняют некоторые внешние обряды, совершенно равнодушные к тем событиям, которыми эти обряды вызваны. Например, люди совершенно не верят ни во Христа, ни в воскресение Его, а празднуют Пасху: в этот день рядятся, приготовляют пасхальный стол к розговенью — это так же бессмысленно, как если бы христианин стал справлять магометанский праздник.

Праздник обыкновенно ознаменовывается бесцельным шатанием друг к другу в гости, с поздравлением с чем-то своих знакомых, хотя эти знакомые были бы и неверующие, большим потреблением пищи и всяких сладостей — одним словом, полной победой мирской жизни и мирских начал, мирской суеты.

Все это должно быть, как раз, наоборот. Праздничные приготовления должны быть сокращены насколько возможно, потому что христианин сыт всякий день, и не объедением должен ознаменовывать праздник. Перед большим праздником надо поговеть и приобщиться за несколько дней до него, или в самый день праздника, и в этой атмосфере духовного воздержания провести и все праздничное время. Русские цари по праздникам ходили к могилам своих предков, посещали духовенство и тюрьмы, и нам бы следовало хотя какими-нибудь добрыми делами ознаменовывать праздник, чего никто из нас не делает.

В последнее время среди многих состоятельных семей образовался обычай в день своих именин, когда прежде созывали гостей, тратили на это много денег и сильно от того уставали, — уезжать вовсе из города в какое-нибудь место неподалеку: например, из Петербурга на весь день: в Павловск, в Выборг или Гельсингфорс. Этим избегалась праздничная суета, утомление и расходы, а на сбереженные от упразднений праздничного приема деньги что- нибудь в этих городах приобреталось полезное.

Еще правильнее обычай ознаменовывать свой праздник каким- нибудь богомольем.

Особенно, когда душа ранена и болит, когда вы находитесь в дальней разлуке с любимыми вами людьми, когда вас волнует какое-нибудь глубокое и длительное душевное волнение, — тогда праздничная суета для вас совершенно нестерпима, и вас тянет куда-нибудь вдаль, подальше от обычной обстановки, подальше от этого праздничного размаха, который вас только оскорбляет и мучит.

Я знал двух двоюродных сестер, которые разом переживали сильное горе. Одна потеряла свою любимую мать, с которой жила душа в душу, и исчезновение которой оставило незаполнимую пустоту в ее жизни. Другая любила одного человека, которого хотела считать своим женихом, но родители ее не дали согласия на этот брак, и поэтому положение было невыносимое, натянутое и мучительное.

Молодой человек этот в то время находился за границей, и они были в ежедневной переписке. Родня их жила шумно и весело, и праздник в их душевном состоянии представлялся им пыткой.

Слыша от своих знакомых, как хорошо зимой в Сарове и Дивееве у преподобного Серафима, они обе решились уехать от Нового года в Саров. Дня за два до Нового года они выехали из Петербурга в Москву и вечером под новый год выехали из Москвы в Нижний.

Уставши за день, они в своем отделении спокойно улеглись спать в десять часов и были в забытьи в ту пору, как там, в шумном Петербурге, под звон бокалов и всплеск шампанского, люди говорили друг другу избитые фразы о новом счастье.

В день Нового года они пересекли в предрассветной темноте на санях Оку, сели на Арзамасский поезд и весь день первого января ехали в возке от Арзамаса до Дивеева, куда приехали к вечеру и отстояли торжественную всенощную, так как другой день, второго января, был день преставления великого старца Серафима. В Саров они попали к поздней обедне, посетили все места, ознаменованные подвигами старца, ночевали там ночь, купались в целебном источнике старца Серафима, вернулись в Дивеев и прожили там до вечера Крещения.

Осиротевшая дочь нашла там утоление своей скорби и вернулась оттуда ожившею, а невеста дала обет: если свадьба ее состоится, быть у старца с благодарностью вместе со своим женихом... Все вскоре устроилось к лучшему.

Как, вот, такое провождение праздника разнится от той совершенно не соответствующей христианскому достоинству встречи Нового года, какая теперь вошла в моду. Слава Богу, верные церкви люди стоят в этот час в храме за вновь введенным молебном. А другие сидят в ресторане часов с десяти среди хлопанья винных пробок под звуки разнеживающего оркестра и при бое двенадцати часов с громкими пожеланиями на языке чокаются бокалами. Встретят Новый год, не перекрестив даже лба. Конечно, бывает тут и не без скандалов.

А там, в глубине России, тихие проселки с непорочным белым снегом поведут вас под раскидистые ели, опушенные сверкающим инеем, словно все осеребренные, и луна польет на них свой синий блеск, и из чащи леса, чудится вам, сейчас выйдет тяжелой поступью своей медведь, и старец с небесным огнем в голубых глазах протянет дикому гостю насущный кусок хлеба.

Как хорошо!.. И как хорошо то, что наступление Нового года связано с памятью великого чудотворца, помощника и благодетеля старца Серафима, что думая и о духовных нуждах своих, и о хлебе насущном, можно-в день Нового года воскликнуть ему, открывающему собою круг святых воспоминаний: «Старец Серафим, и дикий зверь имел у тебя трапезу свою: питай и меня, раба твоего»...

Вообще нам не следует изменять древнему святому и мудрому обычаю наших предков, и совершать по возможности частые богомолья.

Именно тут мы соприкасаемся со струей духовной жизни народа. Тут, среди этой простой пламенеющей веры можем воспламенить свои косные сердца. Тут можем встретить мы разных Божьих людей, начиная от монастырских старцев с благодатными дарами и кончая теми перехожими людьми — богомольцами, среди которых есть великие и близкие Богу души.

Важно, чтобы родители брали с собой детей на богомолье, и чтобы угодники, к которым возят детей, были бы для них не какими-то отвлеченными понятиями, а становились живыми, ласковыми, сочувствующими, обещающими и исполняющими свои обещания людьми.

Есть вещи, против которых иногда возражает ум, но к которым тянет сердце. В наше время, время многих измен прежнему — все же по духовному наследию, невольно нами воспринятому от отцов, многое то, что нравилось и привлекало их, нравится и привлекает и нас помимо отрицающего ума.

Как отрадно, например, чувствует себя душа в тех местах, где есть чудотворные колодцы, как успокоительно действует мягкий всплеск воды и чистые струи, в которые Богу угодно было вложить Свою непостижимую исцеляющую и укрепляющую силу.

Выше было говорено о той отраде, которую дает душе уединенная молитва в будни — в темноте зимней, ранней обедни. Совершенно другое впечатление оказывает на душу участие в общенародных торжествах.

Что за счастье, например, смотреть на великолепные торжества московских крестных ходов, где церковь земная является венчанною, украшенною, превознесенною.

Под громкие распевы молитв могучего хора медленно движется торжественное шествие, и впереди его громадный, несомый на носилках, фонарь с горящей свечой, изображающий собою храм. Затем тянется целый лес хоругвей: одни легкие, другие еле сдерживаемые сильными хоругвеносцами, тяжело колыхающиеся на своих крепких древках. Сияют на солнце святые лики, тяжело и звучно звенят металлические привесы. Прославленные чудесами иконы, некоторые громадного размера, словно плывут в воздухе над толпой, высоко поднятые от земли на носилках.

А затем в торжественных ризах светлый блестящий сонм духовенства. И чувствуется душе, что над этими видимыми церквами воздвиглась церковь небесная, и над этим земным крестным ходом развертывается другое чудное шествие. И над знакомыми местами идут крестным ходом вставшие из драгоценных рак своих московские чудотворцы с былым московским духовенством, с былым московским народом.

А какая радость душе присутствовать при открытии мощей, какое счастье видеть всколыхнувшийся под влиянием этого события народ, видеть эти текущие со всех сторон народные волны, слышать о постоянно происходящих у места погребения праведника чудесах, слышать последние заупокойные богослужения, совершаемые по нем, его родителям, людям, имевшим к нему отношение в земной жизни, и, наконец, в вечернем богослужении видеть, как из недр земли, словно восходящее над землей светило, износится гроб с мощами, скрывающими в себе животворную силу; слышать эти дивные слова величания, которых нельзя вдосталь наслушаться. И на другой день идти за ракой в торжественном крестном ходе после литургии, когда из среды народа, рвущегося к святыне, раздаются молитвенные вопли и громкий плач, и на раку летят градом усердные дары: полотна, платки, шелка и деньги; и чувствовать во всем близость неба, на несколько часов опустившегося на землю.

Все такие православные впечатления поддерживают веру, питают дух и дают почувствовать ту область, в которую будет поглощена душа в будущем веке...

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Отношения человека к Богу.

Каково наше отношение к Богу?

Если хорошенько вдуматься в этот вопрос, то ответ на него придется дать ужасный: никакого.

В самом деле, у многих людей — даже из тех, которые считают себя христианами — отношения к Богу совершенно безразличны. Мы о Боге не думаем. Мы Его не чувствуем. Мы живем как бы вне Бога, вне Его заповедей. Не у Него ищем вдохновения и помощи. Не к Нему несутся наши чувства. И главная беда в нашей жизни именно от того и происходит, что мы не имеем к Богу отношения личного.

Личное отношение к Богу состоит в том, чтобы уметь представить Его себе реально, .как представляли Его себе те подвижники, которые, не видя, видели Его, не слыша, слышали, в противоположность тем Христовым современникам, которые, и видя Его, не видели Его, и слыша Его, не слышали.

Отношение наше ко Христу должно начаться с мысли о Пресвятой Деве. Мы должны полюбить эту чудную Отроковицу, трепетно проследить Ее детские годы, стоять при Ней, когда среди Дев, увенчанных цветами, Она была приведена в храм Иерусалимский. Мы должны сторожить слет к Ней в тихий Назарет архангела Гавриила с чудною вестью о воплощении через Нее Спасителя мира и затем ожидать рождения Христа.

Мы не хотим вдуматься, мы не хотим всмотреться, мы не хотим почувствовать... Мы не допускаем, чтобы поэзия святой Вифлеемской ночи овладела нашей душой.

Надо выкинуть из души все наносное, темное, ненужное и дать ярко сиять в этой душе чудным лучам звезды Вифлеемской...

С восторгом, благоговейным изумлением всматриваться в нее; в простоте душевной вифлеемских пастырей смирить перед Христом-Младенцем свою земную мудрость, как смирились перед Ним поклонившиеся со своими дарами волхвы.

И пусть чувство благоговения смешается в нас с чувством жгучей жалости к этому Младенцу, Который оставил вековечный престол небес для того, чтобы принять тягчайшую судьбу, которая когда-либо выпадала на долю жителей земли.

С этой жалостью следит за Его детством в убожестве, когда трудов усердной Матери и старого плотника Иосифа не хватало, быть может, для поддержания скудного хозяйства. С благоговейным ужасом видеть сорокадневный пост в пустыне и искушения от дьявола. С замиранием сердца ходить за Ним в зной и непогоду по каменистым дорогам Иудеи, не зная, какой приют после трудового дня предложит суровая ночь. Дрожать за Него душой, видя распаляющуюся вокруг Него ненависть. Ожидать козней против Него. Слышать звон ужасных тридцати серебренников. Слышать треск факелов, горящих в сосредоточенной тишине Гефсиманского сада. Присутствовать при допросе, бичевании, заушении и поругании Царя Небесного. Внимать разъяренным воплям толпы: «Распни, распни Его». Слышать звуки молота по гвоздям, пробивающим руки и ноги Краснейшего из сынов человеческих. В отчаянии сжимать руки над мертвенною плотью Того, Кто был сама жизнь, источник и возобновление жизни... Вот что может приблизить нас ко Христу и дать нам ясное ощущение Его бытия.

Ведь те святые, которые действительно стали Ему близкими, которые жили в Нем и для которых Он был жив, все те, которые в Нем, в Нем Одном, почерпали свое счастье, и были этим блаженны среди жизни, по человеческим взглядам бедственнейшей: все они напрягали все свое воображение для того, чтобы разбудить, разжечь в себе это чувство близости и несомненности Христовой.

Надо окружать себя Его изображениями, среди которых столько глубоко охватывающих и волнующих.

Сколько великих художников мира старались вылить на полотна эту наполняющую душу человеческую мечту о Богочеловеке, ходящем по миру и ищущем людей.

Вот, Он воссел на каменном седалище, и к Нему пришел молодой человек в одежде путника, изнуренный от долгого пути, с израненными от ходьбы ступнями. Он бросил к ногам Его свой страннический посох и упал к Его коленям.

«Тяжело, холодно, ноги избиты, отклика нет. Хожу, брожу, не находя себе пристанища, не зная, над чем успокоить мысль, куда устремлять свои чувства. Услыхал о Твоей благости. Из последних сил добрался до Тебя. Прими, успокой, пожалей».

И Христос, с милосердием во взоре, склонился к юному путнику, возлагая на него Свои исцеляющие руки, и не произносимыми словами, а чудотворным чувством, льющимся в душу, звучит Его привет: «Ко Мне, труждающиеся и обремененные, от земли, и Я успокою вас небесным покоем».

Вот — Он, добрый Пастырь, с высоким пастырским жезлом, окружен овцами. Одну из них, слабую, отбившуюся от стада, взял на Свои руки и несет ее в загон, где хранит Своих овец. Доверчиво прижимается она к груди доброго Пастыря... Какая высокая мечта, как трогательно воплощены чудные слова: «Аз есмь пастырь добрый».

Вот Он, на этот раз усталым путником, стучится в дверь жилья человеческого... Отворят ли Ему, или не отворят? Услышат ли загрубелым слухом этот стук святой руки, этот оклик святого гласа или вовсе не услышат?.. Услышат, отзовутся ли? Или не скажут ни слова в ответ, и не захотят подойти и отпереть?.. Но — Господи, Господи, избавь нас от этой участи, и в тот час, когда Ты постучишь к нам, дай нам широко распахнуть перед Тобой дверь нашего сердца!..

Вот, Он (одна из римских картин), бездыханный, несомый ангелами, с пронзенными руками, с ранами между ребер. Бережно и тихо возносят ангелы уснувшего смертным сном Бессмертного, и один из ангелов кулачонком растирает по лицу капающие из глаз слезы.

Вот, Он молится в саду Гефсиманском. На виденном мною полотне неизвестного художника на лице Его нет того физического ужаса и во всей фигуре Его — той физической растерзанности, которые изображаются на других полотнах с тем же изображением. Руки разведены в великой мольбе. Это, очевидно, тот момент, когда Он, склоняясь перед волей Отца, произносит: «Впрочем, не как Я хочу, а как Ты». Вокруг Него таинственная тьма, около Него жесткий кактус — символ жестокосердия людского и тех людей, которые не примут Его проповеди и не воспримут очистительной искупительной силы страдания Его. Внизу, за темнотой, чуть видны робкие огни Иерусалима... Как одно это полотно, если долго созерцать его, может дать душе реальное ощущение Христа!..

Вот, Он в Эммаусе, сидя с двумя учениками, благословляет хлеб, подняв голову к небесам и весь просияв светом Фаворским. Это та минута, когда ученики узнали Его.

И нам надо Его узнавать и узнать. Нам надо заставлять себя думать о Нем, надо временами приковывать себя к Его стопам, как приковала себя к стопам Христовым верная душа Лазаревой сестры Марии.

Бывает порой, что мы тогда только оцениваем людей, когда их с нами нет, когда мы с ними разлучены. Дети, долгие годы росшие в любви своих родителей, дети, на которых родители источали нежную ласку, теплую заботу, всевозможные самоотвержения, часто не видят и не понимают их, никогда искренно и глубоко не задумавшись над отношением к себе родителей.

Разлучатся, и вдруг все поймут. И хорошо, если родители еще живы, и ответной лаской и заботой дети могут вознаградить за то, что получили от них, не понимая того и не ценя того долгие годы. Но какой ужас, если это понимание придет, когда родителей нет уже в живых, и останутся одни неутолимые самоупреки, одно раскаяние, которого за всю жизнь нечем будет смягчить.

Так и нам надо, пока не поздно, понять и узнать Христа и придти к Нему. Мы Его увидим, мы Его узнаем, когда спадут с нас узы тела, когда душа перейдет в иную жизнь.

Но муки ада будут состоять в том, что, не подготовленные к зрению Христа, мы будем бежать от Него, как бежит больной глазами от солнечного света. И вере будет уже тогда поздно действовать, ибо будет несомненное видение, и мы проклянем себя за всякий тот день и час нашей жизни, когда мы не старались узнать Христа и не шли к Нему.

Познание Христа... Познание Христа... Вот — единственная цель нашей жизни: все, из чего мы должны исходить, чем все в нашей жизни должно кончаться.

Какое, в большинстве случаев, имеют отношение к Богу те люди, которые вообще имеют к Нему какое бы то ни было отношение?

Попрошайничество.

Мы равнодушны к бесконечным Божьим совершенствам, к лучезарному сиянию Его святыни, «к величеству славы Его». Мы смотрим на Него корыстно, ожидая себе и вытягивая от Него всякие милости — и больше ничего.

И позор такого отношения к Богу, грех этого корыстного на Него взгляда тем ужаснее, что даже не ко всем людям мы так относимся. Бывает такое отношение человека к человеку, что только хочется на него смотреть, им восторгаться, ничего от него не ждать и ничего от него не требовать. Есть отношения людей к людям, когда принести какую-нибудь величайшую жертву кажется счастьем. И вот — мы, умеющие к людям относиться так высоко, — так относиться к Богу не умеем.

Вспомним об одном простом человеке, в душе которого кипела безграничная привязанность к Господу, который всякую минуту своей жизни удивлялся Ему.

Этот человек —дядя Аким из «Власти тьмы» графа Толстого.

Этот человек знал, что в Боге все совершенства и вся правда. Он не умел выразить всего того, что думает о Боге, а между тем слова, вырывающиеся из его души, одни из великолепнейших слов, какими душа человеческая восхвалила Своего Творца.

«А Бог то Он... во...» В этих незатейливых мужицких словах вы слышите такой восторг души, объятой святым пламенем, вы чувствуете душу, замирающую в созерцании совершенства Божия, взволнованную видом этих Божьих совершенств и безграничностью Божества.

И такой человек, в котором живет этот восторг, не нуждается даже в земном счастье, ибо это радостное созерцание Божества заменяет ему все.

Когда душа поглощена действительно глубоким чувством, ей достаточно лицезрения того человека, который в ней это чувство пробудил.

Одна московская богатейшая, знатная и титулованная дама, безгранично чтившая знаменитого русского публициста Каткова, с которым муж ее был в большой дружбе, часто восклицала:

— Я бы у Каткова готова быть кухаркой.

И люди, которым трудно видеть предметы своей любви, часто мечтают о том, какое счастье быть швейцаром или дворником в ее доме, чтобы несколько раз в день видеть ее, хотя и не говоря с ней. Если такое счастье дает душе вид земного любимого человека, то какое же счастье должно наполнять душу, созерцающую Божество?

А мы вот только попрошайничаем. Вместо хлеба насущного просим мы себе всевозможных благ житейских, и вы можете заметить, что усерднее всего крестятся руки тогда, когда раздаются слова ектении: «ожидающих от Тебе великия и богатыя милости».

И очень редко кто из нас идет в своих отношениях к Божеству дальше «ожидания этих великих и богатых милостей».

О Господи, Господи, научи нас любить Тебя так, как любили Тебя Твои искренние друзья. Сделай так, чтобы Твои совершенства, Твои принесенные за нас жертвы, Твое изволение на страдание за нас, Твои проповеди и Твои дела пленили нашу душу так, чтобы мы стремились созерцать Тебя и слышать Тебя, ничего себе от того не ожидая, и в этом служении находя всю полноту счастья и венец радостей. Дай нам с убеждением сотника, стоявшего при кресте Твоем, воскликнуть в душе нашей: «Во истину Божий Сын бе сей». Дай нам не бояться зла мира, не бояться потому, что в душе нашей было слишком ясно выражено тяготение к этому счастью, которое даешь Ты Один. Дай нам любить Тебя той любовью, которою любили Тебя мученики, с весельем за Тебя страдавшие и даже не смотревшие на то великое, по земным понятиям, что они покидали для того, чтобы доказать верность Тебе! Дай нам любить Тебя любовью великих пустынников. Дай нам славить Тебя, как славили Тебя лики святых. Дай нам в молитвах чаще и больше просить Тебя не о временных наших нуждах, а о приумножении в душе нашей той жажды, которая распаляла души святых. Дай нам Тебя только увидеть в мире и над миром. Дай нам, чтобы Ты был нашим путем и спутником, вожатаем и пристанищем. И, когда душа наша будет часто и часто спрашивать, какой теснейший путь единения с Тобой: тогда шепни нашей душе, как шепнул Ты некогда вопрошавшему Тебя в мыслях о том великому рабу Твоему Парфению, старцу киевскому: «Ядый Мою плоть и пияй Мою кровь пребывает во Мне и Аз в нем».

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Об отношении к людям.

Для нашей самовольной, самолюбивой природы с ее привязанностями, направляемыми на одних людей, ненавистью по отношению к другим, и с ее равнодушием к остальным, большинству кажется трудной и неисполнимой заповедь Христова: «Возлюби ближнего своего, как самого себя».

Если есть разряд людей, которые способны любить до самопожертвования некоторых избранных, то гораздо многочисленнее люди, которые никого, кроме как себя, не любят, ни к кому не стремятся, ни о ком не тоскуют и решительно ни для кого не хотят шевельнуть пальцем.

Разряд же людей, которые, действительно, любят своих ближних, смотрят, как на ближнего, на всякого решительно человека, как посмотрел на избитого разбойниками еврея милосердный самарянин — разряд таких людей чрезвычайно малочисленен.

Между тем Господь, желая утвердить этот взгляд людей друг на друга, желая распространить между людьми эту всеобъемлющую любовь, сказал слово, открывающее величайшее значение этой любви, придающее ей такой смысл, такую высоту, которая бы заставила людей всячески ее в себе воспитывать.

Описывая Страшный Суд, Господь говорит о той беседе, которая произойдет там между грозным Судией и родом человеческим.

Призывая к себе благую часть человечества, тех, которые на деле воплотили в себе эту всепрощающую, нежную, теплую, заботливую любовь к людям, Господь скажет им:

«Приидите, благословенний Отца Моего, наследуйте уготованное вам царствие от сложения мира. Взалкахся бо, и дасте Ми ясти, возжадахся, и напоисте Мя; странен бех, и введосте Мене. Наг и одеясте Мя, болен и посетисте Мене, в темнице бех и приидосте ко Мне».

Они спросят, когда же видели они Господа в таком положении и послужили Ему. И Он ответит: «Аминь глаголю вам: понеже сотвористе единому сих братий Моих меньших, Мне сотвористе».

Итак, Господь говорит, что Он Сам принимает все то, что мы делаем для людей, ставя таким образом Самого Себя на место всякого несчастного, недужного, заключенного, слабого, страдающего, обидимого и грешного, на место всякого человека, которого мы пожалеем порывом своего сердца и которому мы окажем помощь. Нельзя не обратить еще внимания на то, что Господь не произнес: «Так как вы сотворили это одному из малых сих во имя Мое, то Мне сотворили», Он говорит только одно: что все, сделанное для человека, Он принимает, как сделанное непосредственно для него.

Вот такую всемерную высоту придает Он подвигу любви, взаимной людской помощи и одолжения. Вот, как Он облегчает этот подвиг тем, что как бы подсказывает нам: «когда перед вами человек, которому надо помочь, как бы вас мало к нему ни влекло, как бы он ни казался вам неприятным и отвратительным, говорите себе: «предо мной лежит Христос, беспомощный, несчастный, требующий помощи; могу ли я не оказать этой помощи Христу».

И если мы заставим себя именно так смотреть на всякого человека, к которому мы подходим, то, во-первых, мир, переполненный людьми с их бесконечными недостатками, покажется нам населенным анелами, и сердце наше будет полно всегда тихого, сосредоточенного счастья в том ощущении, что на всяком шагу нашей жизни мы служим, помогаем, утешаем, облегчаем страдания непосредственно Христу.

Приходилось видать, что заповедь о том, что надо любить ближнего, как самого себя, вызывала вспышки недовольства.

— Я люблю отдельных людей, — говорят многие, — но не могу любить и не понимаю любви к человечеству. Я люблю по выбору, по неопределенным влечениям, по общности взглядов, по тем качествам, которые меня в людях покоряют, по их благородству... но как могу я любить такое многоликое громадное существо, как человечество? Могу ли я смотреть, как на брата, относиться, как к лично дорогому мне существу — к тому, кто возбуждает во мне омерзение, гадливое чувство, которого я только могу презирать и ненавидеть... не говоря уже о том, что большая часть людей для меня хотя бы не существовала. Я люблю немногих, я ненавижу иных, я совершенно равнодушен к остальным, и большего от меня требовать нельзя.

Но пусть спросит себя человек, так рассуждающий, есть ли в характере его такие черты, чтобы он Богу был так приятен, как приятны ему самому лично некоторые избранные им люди? Что было бы, если бы Господь по отношению к нему рассуждал так, как рассуждает он по отношению к большинству людей, что было бы, если бы Господь относился к нему с вполне, может быть, заслуженной им ненавистью или только с равнодушием?

Господь, какой он там ни есть, показал по отношению к Нему равное великое дело Своей бессмертной любви.

Господь, уравнявший в этой любви Своей всех, Господь, освещающий лучами Своего солнца, посылающий Свои дары и благим и безблагодатным, Господь, завещающий нам искать тех совершенств, которыми сияет Он Сам: Господь ждет от нас того, чтобы мы смотрели на других людей так же, как Он смотрит на них Сам.

Есть какой-то дикий ужас в том, что мы, грешные, отвратительные существа, не можем относиться к людям с тою хотя бы малой долей того снисхождения, с которым относится и к нам, и к ним ко всем Он — источник совершенств, лучезарнейшая Святыня...

И, прежде всего, неправильность наших отношений к людям заключается в нашем постоянном осуждении. Это, быть может, самый распространенный и самый скверный из изъянов взаимоотношения людей.

Ужас осуждения состоит прежде всего в том, что мы присваиваем себе новые, не принадлежащие нам права, что мы как бы громоздимся на тот престол верховного Судьи, который принадлежит только Одному Господу —«Мне отмщение и Аз воздам».

И пусть не будет в мире ни одного судьи, кроме страшного, но и милосердного судьи Господа Бога!. . Как можем судить мы, которые ничего не видим, не знаем и не понимаем. Как можем мы судить человека, когда мы не знаем, с какою наследственностью он родился, как он был воспитан, в каких условиях рос, какими неблагоприятными обстоятельствами был окружен... Не знаем того, как складывалась его духовная жизнь, как его озлобляли условия его быта, какими искушениями искушали его обстоятельства, какие речи нашептывал ему враг человеческий, какие примеры на него действовали — ничего, ничего не знаем, а беремся судить!

Примеры таких лиц, как Мария Египетская, мать и источник разврата, как разбойники покаявшиеся, начиная с того, который висел одесную от Христа на кресте, и пред кем первым разверзлись широко двери рая, и кончая теми многочисленными разбойниками, которые сияют теперь в венцах святости: все эти люди показывают, что ужасно произносить рановременный и слепой ошибочный суд свой над людьми.

Тот, кто осуждает людей, показывает свое неверие в Божественную благодать. Господь, быть может, для того попускает грешить людям, которые будут впоследствии великими праведниками и великими Его прославителями, чтобы предохранить их от горшего зла — гордости духовной.

Существует рассказ о ссоре двух монастырских старцев. Оба уже хилые, проходившие жизнь близкую к затворничеству, они не могли перебраниваться лично, и, на чем-то поссорившись, один послал к другому своего келейника. Келейник, несмотря на молодость свою, был исполнен мудрости и кротости.

Бывало, пошлет его старец с приказом: «Скажи тому старцу, что он бес».

Келейник придет и скажет: «старец приветствует тебя и приказал передать тебе, что считает тебя ангелом».

Раздраженный и таким мягким, и ласковым приветом, тот старец скажет: «А ты передай твоему старцу, что он осел».

Келейник пойдет и скажет: «старец благодарен тебе за твой привет, взаимно тебя приветствует и называет тебя великим мудрецом».

Заменяя таким образом слова брани и осуждения словами кротости, мира и любви, юный мудрец достиг, наконец, того, что злоба старцев совершенно пропала, как будто растаяла, разлетелась, и они между собою примирились и стали жить в примерной любви.

Так и мы: осуждением, руганью, насмешками, грубым обращением с людьми ничего не сделаем, а только ожесточим их, тогда как тихие ласковые слова, отношение к грешнику, как к великому праведнику, скорей доведут самого закоренелого человека до раскаяния, вызовут спасительный переворот.

Был такой человек, который дышал любовью, снисхождением, всепрощением — Саровский старец Серафим. Он был так ласков, что, когда видал приближающихся к нему людей, сперва манил их к себе словами, потом вдруг, не овладевши напором переполнявшей душу его святой любви, быстро направлялся к ним навстречу с криком: «Грядите ко мне, грядите».

Он во всяком человеке видел стоящего за ним Сына Божия, чтил, быть может, еле тлевшую, но все же во всяком непременно человеке присутствующую, искру Божества, и, когда он кланялся всякому приходящему в ноги, лобызал у приходящего к нему руки, то он кланялся им, как детям Божиим, за которых Господь пролил Свою кровь, как за великую цель Господней жертвы...

Сам не судя людей, отец Серафим не терпел и в других осуждения. И, когда, например, он слыхал, что дети начинали осуждать родителей, он закрывал немедленно рот этих осудителей рукой своей.

Ах, если бы мы могли во взаимных отношениях придерживаться тех же святых правил любви и снисхождения!

Отчего же это не так? Посмотрите на наши нравы.

Вот, сидит кто-нибудь в гостях. С ним приветливы, ласковы, всячески стараются показать ему, что он для этих людей приятен и даже необходим. Говорят, что соскучились по нем, и просят его поскорей вернуться. А, едва он вышел за дверь, начинается жесточайшее его осуждение. Часто выдумывают, клевещут на него разные небылицы, которым сами не верят, приплетают тут других, и, когда кто-нибудь из этих других появится, воскликнут:

— Ах, как мы вам рады. Вот, спросите у Ивана Петровича — сейчас вас вспоминали!. .

Но как вспоминали; этого, конечно, не скажут.

Вступает человек в какое-нибудь большое общество: сколько насчет него подозрений, сколько направленных на него косых взглядов! Успевает ли кто в жизни: «этот человек берет своим нахальством, удивительный пролаза». Сидит ли кто в жизни на своем месте, не двигаясь и не повышаясь: «какой безталанный человек. Понятно, что ему не везет, кому такие люди нужны!».

Постойте вы, убивающие людей словом — «кому он нужен?». Он нужен тому Богу, Который за него страдал и пролил за него Свою кровь. Он нужен вам для того, чтобы, избегая страшного приговора за смертный грех вашего осуждения, вы могли проявить на нем иные чувства и вместо осуждения пожалеть его и помочь ему.

Он нужен в общем плане домостроительства Божия. Господь его создавал, и не ваше дело осуждать Того, Кто призвал его к жизни, и Кто его терпит, как терпит Он и вас, быть может, в тысячу раз более достойных осуждения, чем этот человек.

Сердце закипает негодованием, когда видишь, до чего извращены у нас взаимные отношения, как мы ничего не можем сделать в простоте мысли и в благородстве христианской любви.

Посмотрите, сколько, вот, у этого человека различных мер для встреч, разговоров и обращений с людьми, сколько различных тонов, начиная от слащавого, искательного, как будто он ползает перед тем, с кем говорит, до высокомерного, грубого и повелительного.

Мне рассказывали об одном чиновнике, считавшем себя либералом, что он сказал своему начальнику, которому был многим обязан: «Знаете, тем, что вы провели меня на это место, я вам так обязан, что готов сделать все, что вам угодно. Уверяю вас, — если бы вы попросили меня вычистить вам сапоги, я сделал бы это с наслаждением».

К лицам, которых он искал, он был удивительно слащав, льстил им, как только мог; к лицам, которые ему были не нужны, относился с хамоватой самоуверенностью; к лицам, которые в нем нуждались, был груб и высокомерен.

Между тем — у нас должно быть только два тона, два отношения: сыновне-рабское, восторженное, благоговейное отношение ко Христу, и ровное мягкое, чуждое заискивания с одной стороны, наглости и высокомерия с другой — по отношению безразлично всех людей.

Есть в Англии высокое понятие, которое в России понимается совершенно иначе, чем в этой стране замечательной выработки характера. Это понятие «джентльмен». По-английски «джентльмен» — это человек, который сознательно не сделает другому ничего, что могло бы этого другого задеть, причинить ему какой-нибудь вред или неприятность. Наоборот, это человек, который всякому сделает все, что может, и в той мере, как может.

Вот в этом понятии джентльменства заключаются, конечно, истинно христианские отношения к людям. Встретиться с человеком для того, чтобы оказать ему, хотя бы стесняя себя, помощь и сочувствие; а, если не сделать ему услуги, то, по крайней мере, ласково и с расположением посмотреть на него: вот — поступок, истинно джентльменский.

И англичанин вернется, спеша куда-нибудь, со своей дороги, чтобы показать дорогу вам — заезжему иностранцу; будет долго стоять и давать вам те объяснения, которые вы у него спросите, примет на себя хлопоты .по сдаче багажа встречной дамы — одним словом, как говорится, разорвется на куски для того, чтобы вам услужить.

И, будь вы богаты, знатны, красивы и интересны, или будь вы плохи, бедны, никому не нужны, обращение его с вами будет одинаково ровно и приятно.

Часто добро, которое мы оказываем людям, требует от нас подвига, требует напряжения своих сил, требует того, чтобы мы себя чего-нибудь для этих людей лишали. Но добрый человек, кроме этого трудно исполнимого добра, найдет множество случаев применить свою доброту там, где эта доброта, принеся человеку весьма существенную пользу, не потребует от него никакой работы, никаких лишений.

Мы услышали о каком-нибудь очень выгодном предприятии, в которое сами, может быть, не могли вступить, и рассказали об этом предприятии человеку, который обладает достаточными для него средствами — вот мы и помогли человеку, нисколько для того не потрудившись.

Есть ли какая-нибудь заслуга в таком деле? Да, конечно, есть. Заслуга эта состоит в том добром изволении, в той заботе, с которою мы относились к человеку, в нашей решимости быть ему полезным.

Представьте себе, что человек вошел в большое, незнакомое ему, общество людей, выше его стоящих. Если этот человек к тому же застенчив, он проходит при этом через крайне неприятные для него минуты. А найдется кто-нибудь, кто заметит, как он стеснен, как ему не по себе, и подойдет к нему, ласково с ним заговорит — и тогда стесненность у человека пропадает, и ему уже не так страшно.

За первым подойдет к нему второй — и тот лед, который он в этом обществе чувствовал, словно треснул. Может быть и наоборот. Может не найтись ни одного сочувственного человека, и новичок в этом обществе будет до конца в нем своего пребывания — чувствовать себя неприятно, стесненно и фальшиво.

Часто даже один добрый взгляд, одобрительная улыбка, вскользь брошенное слово чрезвычайно помогают человеку, чем-нибудь смущенному. Но далеко не все люди понимают важность взаимной помощи, взаимных услуг и одобрения. И некоторые лица, считающие себя чуть ли не праведниками, огрызаются, когда им надо оказать другому даже малейшую услугу.

Мне раз пришлось присутствовать при ссоре двух супругов разного душевного настроения, которые совершенно друг к другу не подходили, и которым вскоре пришлось разойтись.

Дело было в громадном Павловском парке, где незнающему так легко заблудиться. Супруги эти гуляли, когда к ним подошла запыхавшаяся барыня и спросила:

• Как мне дойти на вокзал? У меня времени до поезда остается всего двадцать минут. Страшно боюсь опоздать.

Молодой муж, прекрасно знавший парк, сообразил, что, если начать объяснять ей словами, она непременно собьется с пути, и с ней надо пройти минут пять, чтобы вывести ее на такое место, откуда лежит прямая и ясная дорога. Он сейчас же сказал даме:

• Позвольте, я вас провожу, — и быстро пошел с ней.

Жена его, постоянно делавшая ему сцены, с негодованием подняла глаза к небу, и, когда он через пять минут, выведя даму на нужное место, вернулся, стала упрекать его в том, что он, оставляя ее, поступил с ней крайне невежливо и неуважительно.

Она видела своего мужа двадцать четыре часа в день и находила, что проводить пять минут личность, находящуюся в затруднительном положении — значит относиться к ней с неуважением... своеобразный и, конечно, неправильный взгляд.

Странно, что в детском возрасте бывают какие-то проявления бессмысленной, изощренной жестокости. Сколько выносят, например, от товарищей так называемые «новенькие». Неделикатные расспросы, всевозможные уколы, пинки, щипки за руку под видом того, что пробуют материю с вопросами «почем покупали», и одинаковое озлобление мучителей, ответит ли мальчик на ругань руганью, или пугливо жмется к стене, не смея противиться своим мучителям.

Но и в этой среде маленьких злодеев попадаются дети с благородным, прирожденным характером, которые сумели составить себе положение в классе, и которые грудью заступаются за несправедливо преследуемых новичков.

Конечно, такие благородные мальчики и в жизни будут продолжать оказывать то же благородство.

Есть еще такие характеры, которых жестоко оскорбляет и волнует всякое насилие человека над человеком. Эти люди волновались несправедливостями и злоупотреблениями помещиков над крестьянами в дни крепостного права. Эти люди с оружием в руках ринутся на защиту прав целого народа, попираемого другим, более сильным народом. Таково было в течение нескольких веков отношение России к славянам Балканского полуострова, так как Балканские государства выросли, можно сказать, на русской, пролитой за их свободу, крови.

В самой власти человека над человеком есть нечто глубоко опасное для души человека, имеющего эту власть.

Не даром лучшие люди всех веков боялись этой власти и часто отказывались от нее. Те христиане, которые распускали рабов своих на волю, когда проникались Христовыми заветами, сознавали, конечно, сколько неправильного в том, чтобы повелевать другими людьми, и сами,, как великий милостивец Павлин, епископ Но ландский, сами предпочитали стать рабами, чем держать в рабстве других.

В дни крепостного права совершалось множество вопиющих беззаконий. Множество неслыханных, жесточайших обид терпели крестьяне от иных помещиков, которые, упоенные своей властью, доходили до какого-то озверения и нередко даже (верх греховной испорченности) находили наслаждение в том, чтобы мучить и пытать своих крепостных.

Да будет благословенно имя того Царя, который теплым сердцем понял страшные муки русского крестьянства и, освобождая его от крепостной зависимости, в то же время освободил помещиков от страшного соблазна — власти над душами людскими — права пользоваться даровым трудом.

Проще всего жалеть тех людей, страдания которых происходят пред нами воочию. Если мы видим человека, который на морозе дрожит от холода, еле прикрытый рубищами; если мы слышим с трудом вырывающийся из этого окоченевшего тела голос, если на нас направлены робкие, безнадежные взоры — будет странно, чтоб наше сердце не тронулось этим голосом, чтоб мы не постарались чем-нибудь этому человеку помочь... Но более высшее милосердие состоит в том, чтобы предугадать и такие горя, которых мы не видим, идти навстречу такому страданию, которое еще нам не лезет на глаза.

Вот, именно таким чувством внушены поступки людей, основывающих больницы, приюты, богадельни: ведь эти люди не видели еще тех страждущих и нуждающихся в их помощи, которые будут пользоваться основанными ими домами милосердия и, так сказать, заранее жалеют их.

...Морозно. Глубокий вечер над тихой Украиной. В городе Белгороде все попряталось от стужи в дома. Деревья с обындевевшими ветвями сияют, облитые серебристыми лучами луны. В морозном воздухе слышна тихая поступь человека, одетого простолюдином. Но, когда луна осенит его лицо: тотчас можно догадаться, что этот человек высокого происхождения. Он подходит к бедным хижинам, осторожно оглядывается по сторонам, не видит ли кто его, и тогда, быстро положив на подоконницу или узел с бельем, или что-нибудь из провизии, или завернутые в бумагу деньги, стучит, чтобы привлечь внимание находящихся внутри людей, и быстро скрывается.

Это епископ Иоасаф Белгородский, будущий великий чудотворец русской земли, совершает тайный обход бедных пред праздником Рождества Христова, чтобы им встретить этот праздник в радости и сытости.

А на завтра к некоторым беднякам привезут с базара дрова — это святитель посылает тайно отопление тем, которые мерзнут с бедности от холода в нетопленных избах.

Великое милосердие к людям, бережное к ним отношение, нисколько не исключает мудрой твердости и применения мер наказания там, где человек согрешает. Некоторые исследователи жизни того же великого святителя Иоасафа становятся в тупик пред тем обстоятельством, что, при чрезвычайно развитом в нем милосердии, с самыми нежными и трогательными проявлениями его, он, с другой стороны, был суров с провинившимися. Но в этом нет ничего странного и необъяснимого. Святитель предпочитал, чтобы человек понес кару лучше на земле, чем на небе, чтобы понесенные в виде наказания страдания очистили его душу и избавили его от ответственности в вечности.

Насколько мудрее был взгляд святителя в этом отношении современного взгляда на преступность, высказываемого теперь весьма часто судьями совести.

За последнее время преступления чрезвычайно участились, — между прочим, потому, что возмездие за них стало крайне ничтожно, и потому, что доказанные преступления сплошь и рядом остаются без всякого наказания.

Того человека со здравым рассудком, которому за последнее время приходилось быть присяжным заседателем, брал просто ужас при виде того, до какой степени у нас доходит снисхождение к преступнику. Бывают случаи совершенно возмутительные, которыми присяжные точно толкают оправдываемых ими людей на новые преступления.

Мне пришлось присутствовать в заседании по одному делу, еде несколько здоровых парней обвинялись в том, что обокрали старушку под семьдесят лет, напав на нее в ее комнате, и вырезали у нее из юбки полторы тысячи рублей, скопленные ею трудом всей жизни и представлявшие собой единственный источник ее существования.

Тут была организована целая шайка, которая постаралась переместить ее из того дома, где она раньше жила, и где совершить преступление было не так удобно, в такой притон, где нападение могло обещать удачу. Нападавшие были в масках. Всем же преступлением руководила негодяйка, находившаяся в связи с разбойниками.

Вид этой беспомощной древней старушки, старомодно одетой, с потрепанным ридикюлем в руках, внушал самое горячее, жгучее сожаление. И можете себе представить, что, несмотря на доказанное преступление, негодяи были оправданы.

Там трепали священное имя любви, и красноречивый адвокат доказывал, что разбойники были загипнотизированы женщиной, которая, между прочим, не была найдена, и действовали в исступлении любви.

Вообще это одна из уловок современной адвокатуры говорить, что человек действовал под влиянием любви и поэтому безответственен. В ту же сессию присяжных заседателей началось разбором другое вопиющее дело, но было отложено в виду отсутствия необходимого важного свидетеля.

Один артельщик, служивший в крупном банке, присвоил себе и растратил что-то около десяти тысяч рублей. Артельщик, человек способный, бывший на военной службе, лет сорока, был в деревне женат и имел детей. В городе же он состоял в связи с особой, которая присутствовала при деле в качестве зрительницы в нарядном платье и неимоверно больших размеров шляпе. Ходили слухи, что растраченные деньги были употреблены им на покупку этой особе дачи на одной из станций по Финляндской железной дороге.

Как всегда бывает при растратах в артелях, растраченная сумма была пополнена взносами со всех прочих артельщиков, все людей женатых и многосемейных. Можете себе представить, что среди присяжных раздавались голоса о том, что едва ли его можно признать виновным, так как он действовал тоже под влиянием любви к этой особе.

Вопрос о возмездии принадлежит к одному из главных вопросов. Христианство не знает прощения без того, чтобы вина была сглажена соответствующим наказанием. Когда первый человек пал, Бог бы мог простить его вину пред Собою, но не простил.

Установив незыблемую правду, непререкаемые Свои законы, Господь не захотел нарушить эту правду. И, для того, чтобы человек был прощен, пришлось принести жертву, начертанную, быть может, до создания миров. Воплотившийся Бог Господь наш Иисус Христос должен был принести крестную жертву, для того, чтобы снять с человека то проклятие, под которое он подвел себя грехопадением.

Поймите только всю силу этих слов, что Всемогущий Бог не мог нарушить установленный Им закон возмездия. И, так как грехопадение было столь велико, что никакой мерой, никакими страданиями человек не мог загладить сделанного им преступления, то для того, чтобы загладить это преступление, понадобились страдания Божества. Тяжесть весов правосудия не могла подняться кверху без того, чтобы на другую чашку не было положено величайшего груза, груза земной жизни, уничижения, груза страдания и крестной смерти Сына Божия.

Кажется страшным и невероятным, кажемся непроизносимой такая фраза: Господь не мог простить человека, не потребовав за это соответствующего вознагражения, но это так: не мог.

Когда совершается известное преступление, за него должно быть принесено соответствующее возмездие. Это установление Божьего закона, против которого нельзя идти, которого нельзя нарушить. И кара должна быть в соответствии со страданием, которое наносит другому лицу это преступление.

Представьте себе, что какой-нибудь негодяй покусился на честь молодой девушки или еще не развившегося ребенка: преступления, которые именно по малой наказуемости их в настоящее время встречаются с поражающей частотой.

Утром мать отпустила от себя веселого, радостного, здорового ребенка, а через несколько часов, по прихоти негодяя, к ней возвращается истерзанный полутруп, с измятой, израненной душой, с несмываемым на себе позором, с до конца дней тягостным воспоминанием.

Как можно взывать о милосердии к такому человеку? Как материнскому чувству, по сравнению с тем разрушением судьбы ее дочери, примириться с тем, что этого человека, вежливо посадив на скамью подсудимых, станут вежливо допрашивать и потом, может быть, объявят, что он действовал в угаре страсти, особенно, если находился в опьянении.

Я думаю, что добрые, но справедливые люди потребовали бы жесточайшего наказания для такого человека, от которого, как говорится, кровь бы застыла в жилах, для того, чтобы человек, заставивший так безумно страдать несчастную девушку и ее близких, сам пострадал бы еще хуже.

Я думаю, что нашлись бы справедливые добродетельные, но суровые в правде своей люди, которые с удовольствием своими руками вбивали бы гвозди в тело негодяя, для того, чтобы, как говорится, другим было не повадно, для того, чтобы ужасом кары предохранить других девушек от таких покушений и других негодяев от таких насилий.

В наше время в ужасающей мере распространены преступления облития серной кислотой. То молодой студент, единственный сын миллионера инженера, облит по лицу серной кислотой старой хористкой, которая ему надоела своим приставанием, и несчастный остался изуродованным, с еле и на-половину спасенным глазом, и с погибшим другим. То жених-интересант, которому отказала богатая невеста после того, как разоблачила его низкую душонку, обливает ее до слепоты. То приказчик, служащий у богатого купца и сделавший брачное предложение его дочери, молодой курсистке, и получивший отказ, обливает серной кислотой эту девушку, а уже заодно, вместе с ней, ее сестру.

Посмотрим теперь, соответствуют ли ничтожные современные наказания за такие ужасающие преступления — вызываемому ими несчастью.

Лично я предпочел бы быть казненным, чем быть облитым серной кислотой. Вы представьте себе: девушка в лучшую пору жизни, богатая надеждами, стремящаяся к знаниям — вдруг слепая, беспомощная, никому ненужная, с лицом, которое несколько дней назад сияло красотой, а теперь представляет сплошную язву, на которую без содрогания не могут смотреть ближайшие люди.

А он, после вежливого с ним судоговорения, отсидит несколько лет в заключении: пять — шесть — десять, и снова вернется в жизнь полным сил, с возможностью создать себе счастливое существование.

Где же справедливость? И вот, этой легкой ответственностью только побуждают других заниматься теми же мерзостями. А, казалось бы, способ унять эти неимоверные преступления был бы очень прост.

Достаточно только установить закон, что лицо, облившее другое лицо серной кислотой, подвергается той же операции в тех же самых частях тела. Неужели вы думаете, что придется применить этот закон? Один или два раза, и преступление это будет вырвано с корнем, потому что, как ни злобны такие негодяи, но они прежде всего дрожат за свою собственную шкуру, и перспектива остаться без глаз или изуродованным — несомненно уймет их лютость.

Миндальничая с подобными преступлениями, мы совершаем величайшее зло тем, что распложаем преступления. Как это было в деле с ограблением старушки дюжими разбойниками, мы намеренно забываем о беспомощной жертве преступления, честной, трудящейся жертве, жалея исступленных негодяев, дармоедов и пакостников.

Есть добро, которому надо присвоить странное имя «вредного добра».

Это такое добро, на которое мы соглашаемся из сожаления к человеку, при чем — мы этого сожаления не в силах подчинить голосу рассудка, а оно приносит человеку только вред.

К разряду такого добра относится прежде всего баловство людей — будет ли это баловство маленького ребенка, подростка, взрослого мужчины, пустой барыни, выклянчивающей у мужа деньги, которых он по своим средствам дать не может, на те чрезмерные наряды, которых она требует из пустого и опасного женского чванства.

В одной семье двухлетнюю девочку чрезмерно баловали. У нее было множество нарядных платьев, всевозможных туфелек, неисчислимое количество шляпок, зонтичков, не говоря об игрушках. Не знали дома, как и чем ей угодить, исполняли всякую ее прихоть.

По нескольку раз в день девочка капризничала и плакала — это происходило аккуратно при всяком ее одевании — после сна, а также и при вечернем укладывании в постель.

Она унималась не иначе, как если ей давали конфет или что-нибудь ей дарили. Глядя на это безумие, я невольно ужасался тому, что родители ее, так ее балуя, готовили ей в будущем. Во-первых, они подтачивали ее нервную систему этими многократными в день плачами и капризами, которыми она зарабатывала, так сказать, постоянное исполнение своих фантазий. А, главное, они готовили ей самую печальную участь в будущем.

Уже теперь, в эти младенческие годы, она была распорядительницей всего дома, по утру предписывала, какое платье наденет с утра и в какое позже переоденется. Ей доставалось решительно все, чего она только хотела. И в таком баловстве она должна была провести все годы жизни в родительском доме, не зная ни в чем отказа.

Но ведь потом — должна была наступить та настоящая жизнь, которая скорее слишком жестока, чем мягка, которая не дает ничего даром, в которой все достается с боя, и которая в большинстве случаев разрушает одна за другою наши лучшие мечты.

Какими страшными страданиями угрожала впоследствии жизнь этому донельзя перебалованному существу! Разве можно было надеяться на то, что ее фантазии будут все исполняться в жизни также точно, как исполняли их неразумные родители? Разве можно было быть уверенным, что все, чего она будет желать в жизни — то все исполнится? Разве можно было ручаться, что ей дастся все то, к чему она протянет свои руки? И кто мог обещать, что, если она кого-нибудь полюбит, то ей ответят тою же любовью?

Уже это одно обстоятельство, столь важное в жизни женщины, грозило ей величайшим осложнением.

Вообще же было безумно со стороны родителей во всем потакать ей вместо того, чтоб утверждать ее в мысли о житейской борьбе, о предстоящих ей испытаниях, о том, как редко судьба доставляет человеку то, о чем он мечтает, как бы порою эти мечты ни казались простыми, легко достижимыми, законными.

Приучить ребенка к борьбе, приучить его к тому, чтобы он из высших соображений отказывался от того, чего ему хочется, и из тех же соображений умел делать то, чего ему не хочется, и что ему крайне неприятно: составляет основную задачу правильного воспитания.

Ломать характер, способствовать тому, чтобы все впоследствии казалось в жизни подернутым темными тучами, а все люди казались личными врагами: вот к чему идет безрассудное баловство детей и потакание им во всем...

А вот вам другой пример того, как опасно без рассуждения исполнять всякие просьбы людей.

Известно, что русская молодежь за последнее время взяла отвратительную повадку жить свыше средств.

Не успеет офицер прослужить в полку несколько месяцев на жаловании вполне достаточном, чтоб держать себя соответственно своему званию, как уже у него появляются крупные долги.

В гвардейских полках, где расходы крупнее, обыкновенно родители, помимо получаемого молодежью жалованья, выдают ей ежемесячное пособие. Но достаточное при благоразумной жизни, оно является ничтожным при тех расходах, которые начинают позволять себе молодые люди.

• Знаете ли, — говорит один из таких офицеров, — сколько в последний раз, что я ужинал в хорошем ресторане со своей знакомой, взяли с меня за небольшую вазу с фруктами? Двадцать пять рублей, а весь счет вышел в шестьдесят.

Между тем, этот молодой человек получал от отца, не имевшего никаких других средств, кроме семи-восьми тысяч жалованья — по пятидесяти рублей в месяц пособия, что было отцу уже тяжело, так как он имел на своих руках еще трех взрослых детей и всем им помогал.

При таком несоответствующем расходе сын впал в долги, которые дважды за него семья погасила — что-то около трех с половиной тысяч.

Кроме того, он занимал направо и налево у своих знакомых, у товарищей побогаче. При этом он бывал весьма недобросовестен.

Какой-нибудь знакомый, живущий своим трудом и не имеющий ничего лишнего, даст ему тридцать-сорок рублей под клятвенное его обещание, что завтра у него получка, и что он из этой получки завтра же вечером ему все вернет. Или умолит знакомого, когда у того нет денег, занять для него.

Тот займет на день, а придется расплачиваться самому.

К ужасу своей семьи, он сошелся с одною из тех барынь, которые живут на счет других, и это увеличивало его расходы. Он не стеснялся с казенными суммами и однажды приехал рано утром к товарищу с приятною вестью, что он растратил порученные ему деньги новобранцев, что непосредственный его начальник несколько раз уже просил его представить эти деньги и что окончательно приказал ему представить их в то же утро, в девять часов. Если бы этого он не исполнил, то произошел бы крупный служебный скандал.

У товарища в ту пору денег дома не было, ему пришлось занять в такую рань у нескольких человек, для того, чтобы покрыть это преступление.

Несколько близких знакомых через несколько дней рассуждали об этом, и один из них немолодой человек, отличавшийся большим сердцем, но также и строгими определенными взглядами, сказал:

• Не знаю, может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что вам не следовало его выручать... По всему тому, что я о нем знаю — это человек неисправимый, а те постоянные услуги, которые ему оказывают в ущерб себе все его знакомые, только дают ему возможность зарываться все глубже и глубже. Большая катастрофа в виде исключения со службы, в которой он, впрочем, совершенно бесполезен — одна только и могла бы его образумить. Он бы понял, наконец, что так больше жить нельзя, и что надо круто повернуть.

Как человек способный, могущий работать хорошо, если он не кутит, он мог бы еще стать на ноги.

В конце концов, этому офицеру пришлось оставить военную службу и принять скромное место на службе гражданской. Он порвал со своей семьей, когда его дама принудила его жениться на себе, и совершенно вышел из пределов того круга, в котором родился.

Человеку судьба, как говорится, ворожила. Он носил хорошее честное имя, имел хорошие способности, влиятельное родство и знакомство, был приятен в разговоре и, видный собой, имел достаточную поддержку для службы в гвардии, за свой простой нрав был любим товарищами того привилегированного заведения, где он воспитывался... И к чему все это послужило? Я уверен, что роковое значение в его жизни имел тот первый лишний рубль, который дали ему его родители, когда он стал клянчить у них против положенных ему месячных денег, первая бумажка, занятая им у знакомых в то время, как он имел всегда достаточно, чтобы с достоинством себя поддерживать.

Именно в России родители должны особенно строго относиться к себе в вопросе о баловстве детей. Случается так, что все дети работящие и скромные, а один кутила, и не успеют оглянуться, как он уже наделал долгов. И тогда, для спасения, как говорится, фамильной чести, на погашение этих долгов, безбожно увеличенных ростовщиками, идет семейное достояние, тратится приданое сестер, изменяется весь быт семьи... Зачем? По какой причине должны страдать многие из-за безумства одного?

Как будто по-христиански пожалели одного, но обидели при этом многих и, в сущности, увенчали порок и бесстыдство, наказав добродетель.

В широком вопросе об отношении нашем к ближним важной стороной является наше отношение к низшим.

Нет ничего гаже, как если человек серьезно убежден, что он, будучи знатнее и богаче другого, является много высшим, чем этот другой человек; может быть с ним невежлив, может им повелевать и распоряжаться.

Во-первых, эти люди сами роют себе, так сказать, яму. Ведь, если я делаю такое различие между собою и ниже меня стоящим человеком, то каким же образом я должен ожидать, чтобы такое же различие между мною и собою полагал другой человек, стоящий выше меня на столько же, насколько я считаю себя выше того другого, презираемого мной, человека.

Таким образом я должен сам себе заранее внушить, что люди, много меня высшие, должны меня считать уже за совершеннейшую мразь и ничтожество...

Как это все для меня лестно!

У нас, особенно в России, как пережиток крепостного права, сохранилось какое-то отношение к низшим людям, которое нельзя иначе назвать, как хамским.

В чужих краях прислуга не позволяет так с собой разговаривать, как разговариваем с ними мы. Там нет этого обычая говорить с низшими людьми на «ты».

Вспомним здесь, кстати, значительное мнение старца Серафима Саровского по этому важному вопросу. Он находил вообще, что нельзя и ни к чему людям говорить друг другу «вы», что это является нарушением христианской простоты людских отношений. Но ведь старец Серафим предполагал и считал естественным, что все люди станут говорить на «ты» — и слуга скажет «ты» хозяину, и простолюдин скажет «ты» вельможе... А у нас как раз наоборот.

Один иностранец, заехавший в Америку, позволил себе грубо говорить с нанятым им слугой и получил от него твердую отповедь.

— Позвольте вам посоветовать, — сказал слуга, — так как вы не знаете американских нравов, не обращаться таким образом с прислугою в Америке. Иначе вы не найдете никого, кто бы согласился долго служить вам... Если вы не знаете или не хотите делать то, в чем вы пригласили меня помогать вам, если я соглашаюсь на эту помощь вам, то, я думаю, вы должны ведь прежде всего за это быть благодарным и обращаться со мной предупредительно... Очень жаль, что вы в Европе на это смотрите иначе.

Этот урок американского слуги очень бы не мешало зарубить у себя на носу всем нам.

В самом деле, какую услугу оказывают нам все эти кухарки, горничные, лакеи, и размеры этой услуги видны воочию тогда, когда внезапно вы хотя на день останетесь без них: все тогда идет шиворот на выворот, и вы беспомощны.

А между тем, как мы к ним относимся!

Личность их для нас не существует — печальный остаток взглядов тех времен, когда людей считали десятками, сотнями и тысячами «душ».

Нигде, как в России, люди не бывают так скверно помещены. В Европе ни одна прислуга не будет помещаться в кухне. Там нет обычая в больших домах отводить для прислуг подвалы. В Англии в богатых особняках для них отводится верхний этаж. Они имеют, как господа, свои ванны, едят не как-нибудь на ходу, между делом, а установлены для их трапез строго определенные часы. Они садятся чинно за стол, покрытый белою скатертью, с посудой не разрозненного сервиза, и никому из господ не придет в голову во время этой трапезы беспокоить их, как у самих господ нет обычая беспокоить своих гостей во время их еды.

Кроме дней праздничных, они имеют право выхода по вечерам.

Кажется с виду это незначительным. Но это блестящий пример христианизации людских отношений.

Вообще наше отношение к подчиненным нам людям не может не вызвать горечи в душе тех справедливых людей, которые являются свидетелями такого обращения. Эти сердобольные и справедливые люди крепко помнят слова Христа о том, что ангелы этих унижаемых людей всегда видят лицо Отца небесного. Прибавим от себя, что, вероятно, эти ангелы пересказывают Богу о тех обидах, которые из-за жестокостей этих высших терпят эти низшие.

Старец Серафим Саровский, современник злоупотреблений крепостного права, глубоко скорбел горем крепостных людей. Зная, что у одного генерала плохие управляющие, и крестьяне в забросе, старец уговорил того самого Мантурова, который обнищал для построения Дивеевской церкви — ехать в это имение в качестве управляющего. И Мантуров в короткое время поднял благосостояние крестьян.

Старец выговаривал помещикам за их бессердечное и грубое отношение к крестьянам и нарочно, при господах, которые приходили к нему со своими дворовыми, относился к крепостным с нежностью, лаской, отвертываясь для этого иногда от самих господ.

В современных неладах между господами и прислугами большая вина лежит и на прислугах. У нас исчезает почти бесследно благоухающий тип прежних преданных верных слуг, любящих семью, которой они служат, и живущих интересами этой семьи.

Вспомните Савельича, доброго пестуна и друга проказливой юности Гринева, жениха «Капитанской дочки»; Евсеича — славного пестуна Багрова-внука (Аксакова), Наталью Савишну из «Детства и отрочества» графа Толстого, няню Татьяны Лариной из «Евгения Онегина»; аскетическую няню Агафью из «Дворянского гнезда» Тургенева, образовавшую в своей питомице, Лизе Калитиной, ее благородное, стройное, цельное миросозерцание.

Как далеки эти благоухающие образы от современной русской действительности!

Какая пропасть отделяет эту няню Агафью с ее важными думами о вечности, с ее рассказами о том, как мученики Христовы проливали за веру свою кровь, и как на этой их крови вырастали чудесные цветы: какая пропасть отделяет этих Агафий, Савельичей, Евсеичей от теперешних бранчливых, раздражительных и несчастных слуг.

Какая это язва — эта их недобросовестность, с которою хозяева должны быть в постоянной борьбе, находиться постоянно настороже.

Обманывают самым наглым образом. Когда же их уличат в воровстве, клянутся такими клятвами, что просто страшно слушать: «да разрази меня Бог, да не сойди я с этого места, если я покорыстовалась вашей копейкой... чтоб я света Божьего не видела...» Клянутся головами своих близких — и заведомо при этом лгут.

Прислуга совершенно не дорожит своим местом, — совершенно не приживаясь к семье — не приживаясь к дому, как приживаются даже самые лукавые, неблагодарные и подлые из домашних животных — кошки.

Меняют места не потому, чтоб были недовольны, не потому, чтоб работа была непосильна, или хозяева непосильно требовательны и капризны, а просто потому, что долго жили.

• Что уж! Зажилась: вот вам и все объяснение.

Для людей со здравым рассудком казалось бы несомненным, что, если долго жили на одном месте, так уж и надо жить... Ан, вот, нет.

Опять-таки, надо посмотреть на чужие края. Там прислуга дорожит настолько местами, — особенно во Франции, — что менять часто место считает не только за несчастье, но и за позор. Там люди сплошь и рядом живут в одной семье десятками лет и умирают в тех же семьях, где начали свою службу.

При патриархальной жизни, жизни здоровой и скромной, лишенной всяких вычур, прислуга вообще чувствует себя гораздо счастливее: разница между ее бытом и бытом господ не особенно резка.

Но там, где жизнь превращена в сплошной бешенный праздник, неимоверно дорогой, где на одни свои наряды женщина тратит тысячи и десятки тысяч рублей, где многие тысячи выбрасываются на какой-нибудь один вечер, чтоб пустить обществу пыль в глаза, где едят на золоте, и автомобиль для выезда барина ежедневно украшается свежими цветами: там этот образ жизни, эта греховная и преступная роскошь наполняет низших великою завистью. Слуги начинают глупо подражать господам в их транжирстве, и второстепенная прислуга, месячное жалование которой не превышает двенадцати рублей, начинает шить себе платья шелковые с хвостами.

Я слышал раз разговор — с одной стороны смешной, но с другой стороны трагический по его бессмысленности, по извращенности у людей здравых понятий.

У одной барыни жила прислугой деревенская некрасивая девушка, просившая у нее на шестой неделе великого поста жалование вперед и, вместе с тем, отпрашивавшаяся у нее постоянно «к портнихе».

• Что это, Дуня, — спросила барыня, — такие у вас большие дела с портнихой?

• А как же: платье себе шью к причастию: говеть буду.

• Да у вас же есть светлое платье, и очень хорошее.

• Да разве можно в надеванном платье приобщаться! Ведь я буду с подругами приобщаться. Там и наши знакомые парни будут, которые здесь по местам живут. Они засмеют, если которая из нас в старом платье явится.

И платье был сшито: какое-то несуразное, с длинным шлейфом, тогда как Пасха была ранняя, и на улицах некуда было деться от липкой грязи.

Суета с портнихой — вот все, что вынесет эта бедная девушка из своего говения, да еще новое платье с длинным хвостом.

Но если это покажется вам диким: то, ведь, чем же лучше сами барыни, с тою только разницею, что у них платья роскошнее, дороже, и суеты больше, но то же отношение к тому таинству, которое требует полной сосредоточенности духа.

Господа рыскают в автомобилях — теперь и прислугам подай автомобиль. Многие горничные ставят теперь своим женихам условием, чтоб непременно под невесту был таксомотор — иначе и в церковь не поедет.

И так во всем: господа показывают дурной пример, а слуги этому примеру следуют.

Если же слуги воруют, то, главным образом, потому, что старость их совсем не обеспечена.

Некоторые должности, как должность кухарки, убийственно влияют на здоровье, так как стоят у раскаленной плиты по несколько часов на холодном воздухе, дующем через открытую форточку, так как иначе ей трудно дышать — это убийственно действует на здоровье, сокращает жизнь, вызывает неисцелимые ревматизмы.

И что делать прислуге, не имеющей никого близких, когда она состарится — как не нищенствовать!

Было бы справедливо, чтоб семьи, пользующиеся работою прислуги, были обложены хотя бы легкою данью — например, по одному рублю в месяц и больше или меньше, в зависимости от уплачиваемого прислуге жалования, и таким образом составлялся неприкосновенный капитал, из которого потерявшая способность к труду прислуга могла бы получать пенсию или содержаться в богадельне.

Порою люди кажутся вам порядочными и благовоспитанными, как внезапно мелькнувшая черточка их в отношении к прислуге разбивает ваше предположение.

В одном богатом доме сидела компания, говоря о разных интересных вопросах... Пили чай. Недавно подъехавший сын хозяйки, офицер нарядного полка, стоявшего в окрестностях столицы, грубо оборвал молодого лакея, что-то подавшего ему не так, как он того желал.

• Осел, мерзавец, — гневно пропустил тот под своими холеными усами.

Я заметил, как недовольно поморщился один очень воспитанный человек, имевший большое влияние. Через час мы одновременно с ним сходили по лестнице.

• Вот, как он воспитан, — задумчиво проговорил тот. — Я думал, что дети Марьи Петровны воспитаны иначе.

Этому молодому офицеру пришлось впоследствии служить под начальством этого господина. Говорили, что он как-то не дает ему ходу. А мне не раз доводилось при этом вспоминать о той мимолетной сценке, в которой этот влиятельный человек с тонкой душой подметил нестерпимое для него хамство в этом с виду лощеном, а в сущности грубом и дерзком молодчике. И, так как этот господин одинаково ненавидел как грубость, так и низкопоклонство, — а эти две черты почти всегда неразлучны одна с другой, — то он смотрел с понятным недоверием, как на человека ненадежного, на этого двуличного — вежливого пред одними и дерзкого пред теми, кто не мог дать ему отпора, человека...

В вопросе об отношении высших и низших, — нельзя обойти вопроса о рабочих и работодателях.

Человеческая природа толкает человека, ищущего труда, спросить за этот труд возможно дороже, как она же толкает человека, нанимающего другого для труда, предлагать ему этот труд по возможно меньшей цене. И обыкновенно устанавливается средняя цифра, небезвыгодная для тех и других.

Но сила, в большинстве случаев, на стороне работодателя, и ему легко, как говорится, «прижать» работника.

В деревне эти люди называются «кулаками».

«Кулак» — это человек, который пользуется несчастными обстоятельствами человека, чтобы закабалить его.

Кто-нибудь нуждается в зерне для посева: он ему ссудит зерна, но с тем, чтоб тот вернул ему из жатвы это зерно в двойном количестве. За данные взаймы деньги заставит отработать вдвое и втрое против существующих в той местности цен.

К разряду же этих людей принадлежат те негодные личности, которые пользуются общественными бедствиями для своей наживы: предчувствуя близкий голод, исподтишка скупают запасы хлеба, чтобы потом перепродать его по страшно дорогой цене.

Конечно, такие злоупотребления, такое пользование бедствием человеческим для своей наживы является тягчайшим из преступлений. Об этих людях, можно сказать, что они пьют кровь человеческую.

Против всех подобных людей гремит страшными угрозами апостол Иаков, и ужас проникает в душу, когда вдумываешься в эти угрозы:

«Послушайте вы, богатые: плачьте и рыдайте о бедствиях ваших, находящих на вас.

«Богатство ваше сгнило, и одежды ваши изъедены молью.

«Золото ваше и серебро изоржавело, и ржавчина их будет свидетельством против вас и съест плоть вашу, как огонь: вы собрали себе сокровище на последние дни.

«Вот плата, удержанная вами у работников, пожавших поля ваши, вопиет; и вопли жнецов дошли до слуха Господа Саваофа.

«Вы роскошествовали на земле и наслаждались; напитали сердца ваши, как бы на день заклания».

«Давай жить другим» — вот тот девиз, который христианство дает для отношений — хозяина и работника.

Нельзя жить, смотря на рабочую силу живых людей, как на какую-то безличную механическую силу. Как бы велико ни было предприятие — во всяком из своих многих тысяч рабочих христианский хозяин должен видеть живую душу, должен относиться к ним с сочувствием и со стыдливостью.

В одном французском романе довелось видеть превосходно подмеченное движение души одного богатого человека. Молодой миллионер из Парижа направляется ночным поездом в приморский город Гавр, где должен сесть на свою собственную яхту для продолжительного плавания по морям с любимой женщиной.

Ему плохо спится. Под утро — еще задолго до рассвета, перерезая местность с угольными шахтами, он видит много черных фигур углекопов, направляющихся в шахты на работы, и, когда он сравнивает свою жизнь, полную всяких удовольствий, беспечную, красивую, с ограниченною, трудовою жизнью этих людей, находящихся в постоянной опасности быть задавленными и задушенными обвалами каменного угля и развивающимся в шахтах газом — этому, в сущности недурному человеку становится не по себе...

Его грызет какое-то раскаяние. Он чувствует, что в ту минуту многое бы был готов сделать для этих людей, но порыв проходит, и жизнь его течет в прежнем себялюбии.

И есть, однако, люди, которые проводят в жизнь — в тех или иных размерах — деятельную помощь зависящим от них рабочим.

Вам, конечно, приходилось слышать о разных вспомогательных учреждениях, великолепно оборудованных на разных фабриках, возникших по мысли владельцев фабрик и ими заботливо поддерживаемых. Тут и великолепная больница, ясли для детей, куда матери-работницы могут сдавать на весь трудовой день своих маленьких детей, требующих призора, и артельные лавки, в которых можно получить все по более дешевой цене и лучшего качества,

и залы для чтений со световыми картинами, которые могут доставлять такое здоровое развлечение рабочим и способствовать пополнению их скудных знаний, и богадельня для одиноких рабочих, лишившихся возможности трудиться, и бесплатные школы, подготовляющие из детей рабочих знающих рабочих-специалистов с высокой расценкой их труда, и похоронная касса, облегчающая семью рабочего в тяжелые дни при смерти главы семьи, и разные еще учреждения, какие на пользу рабочего люда может измыслить теплое сердце и изворотливый ум человека, стремящегося облегчить положение трудящегося брата.

Основать в рабочей среде общество трезвости, помочь выдающемуся, склонному к изобретению, носящему в себе живую искру таланта мальчику получить высшее техническое образование, выстроить для фабрики, отдаленной от сел, свою собственную церковь: сколько вообще найдется бесчисленных способов для сердечного предпринимателя «послужить» своим рабочим.

Бывают хозяева, которых рабочие называют «отцами родными»... Какое высокое наименование, какое счастье хозяину заслужить это название от своих рабочих!

Но, к сожалению, такое человечное отношение хозяина к рабочим является далеко не правилом, а редким исключением. И мы видим такие случаи отношения предпринимателей к рабочим, от которых кровь стынет в жилах.

Так, нельзя без содрогания вспоминать о ленской истории, где купавшееся в золоте Ленское золотопромышленное товарищество своими бессердечным отношением вынудило рабочих к забастовке, которая окончилась избиением на смерть ни в чем неповинных рабочих.

Отношение этого товарищества к рабочим представляет собою одно из величайших наглейших издевательств над правами человека, которые когда-либо были виданы. И к этому товариществу более, чем к кому-либо, приложено страшное проклятие, которое Дух Святый устами апостола обрушивает на безжалостных и недобросовестных хозяев.

В глазах товарищества, получавшего баснословные доходы, рабочие были каким-то скотом, а не людьми, и обращались с ними хуже, чем со скотом.

Они жили в невероятных условиях, в отвратительных сырых землянках. Местность эта представляет собою затерянный угол, значительную часть года отрезанный от прочего мира. Рабочие вынуждены были покупать провизию по назначаемой товариществом цене из лавок товарищества, которое наживалось и на этом, и скупало за бесценок заведомо гнилой, тухлый и порченный товар, чтобы за дорогую цену, как говорится, с ножом у горла заставить купить его рабочих, находящихся в безвыходном положении, так как нигде, как в лавках товарищества, ничего достать там нельзя.

В глазах чувствующих и мыслящих людей это товарищество останется навсегда обрызганным кровью русского рабочего, бессмертным памятником людской мерзости и преступного корыстолюбия.

И, если б наше общество было христианским, то оно бы сделало жизнь преступных руководителей этого общества невозможною. От них бы все отвертывались, несмотря на — или, вернее сказать, именно из-за этих награбленных ими денег, этого рабочего пота и крови, превращенного в золото. Им бы не подавали руки, им бы плевали в глаза, их бы громко называли ворами и убийцами.

Страшная власть человека над человеком. Когда-то это была безграничная власть господина над рабочим. Теперь это не менее тяжелая зависимость экономическая; виды ее бесконечны, как бесконечны злоупотребления этой тяжелой власти.

Выматывание силы из рабочего в безработное время, падение женщины в тяжелой бедности, покупаемой богатым сластолюбцем — рассказывали, что жены и дочери ленских рабочих должны были удовлетворять капризы местных служащих — всякие грубости, обиды, несправедливости — все это сливается в один ужасный океан слез, насилий, издевательства, в которых захлебывается рабочий люд. И ужасен будет час расплаты. Ужасен тот миг, когда на страшном суде эти обиженные, загнанные, униженные люди в венце своего страдания и своего терпения покажут на своих притеснителей, грабителей, обидчиков и убийц — тому всевидящему Судье, пред Которым тщетны будут все отговорки и те жалкие оправдания, которыми эти враги народа оправдывались пред лицеприятными судьями людскими.

ГЛАВА ПЯТАЯ.

О тишине духа и христианском веселии.

Наш век, столь далекий от христианских идеалов, отличается какою-то особою неровностью, неприязненностью, жестокосердием людей в их взаимных отношениях. Все кого-то в чем-то подозревают, в чем-то упрекают, чего-то требуют. Нет той здоровой ровности обращения, той ласковой приветливости, которая была так приятна в прежних людях.

Все куда-то торопятся, что-то устраивают, чем-то недовольны.

Исчезает из жизни то, что лучше всего назвать «тишиною духа».

Какое это драгоценное свойство настоящей христианской души! Как успокоительно действует на вас, уставшего от докучной, бесплодной суеты, встреча с человеком «тихого духа».

Тихость духа вовсе не показывает, чтоб человек ничем не интересовался, был равнодушен и безучастен к кипящей вокруг него жизни, к страдающим и веселящимся вокруг него людям. Тихость жизни не показывает и того, чтоб человек лично был удовлетворен и счастлив благоприятными условиями своего быта. Тихость духа говорит лишь о том духовном счастье, которое среди бедствий земли сумел создать себе этот человек.

Вот вам поразительная противоположность между человеком бурной души и человеком тихого духа.

Мне пришлось раз мальчиком, в воскресный день, в приходской церкви присутствовать при отпевании одной московской артистки и быть свидетелем поведения во время этого обряда ее дочерей. Я во всю жизнь не видал ничего более странного и — позволю себе сказать — более безобразного.

Вокруг гроба стоял какой-то вопль, дикие вскрикивания дочерей покойной и, наконец, одна из них стала с теми же громкими криками бегать по церкви, а знакомые их мужчины, очевидно, привычные к таким фокусам, занимались тем, что ловили ее и старались водворить ее на прежнее место, откуда она снова сбегала.

Трудно предположить, чтобы эта дочь так любила свою мать, как не любила никогда ни одна дочь, и что именно размер этой странной привязанности и соответственные размеры ее скорби были причиной столь бурного проявления чувств.

Я видел такое же неприличие в гораздо менее трагической обстановке.

Одна еврейка провожала на одной из станций Финляндской железной дороги сестру, уезжавшую с мужем за несколько станций от нее... Очевидно, желая привлечь на себя внимание публики, она рыдала, кидалась в ее объятия; когда вагон стал двигаться, цеплялась за поручни у лесенки и так всем надоела, что вместо того восхищения, которое она рассчитывала вызвать своим ломанием, раздались крики негодования.

Так вот эти безобразные проявления чувствительности, которая вероятно, как и все, что лезет в глаза, далеко не так глубока, какою старается казаться, — я противопоставлю выражению искренней глубокой скорби глубоких людей, которые с какой-нибудь потерей лишаются всего того, ради чего они жили, что их к жизни привязывало.

Я видел людей, осиротевших неисправимым сиротством, которые, воздавая последнее целование дорогому усопшему — улыбались грустной улыбкой, как будто пред ними уже вставал несомненный день радостного свидания.

Я видел людей, потерявших разом свое состояние, и вынужденных на старости лет круто изменять образ жизни, к какому привыкли за целые полвека — и эти люди были спокойны — не кричали, не жаловались, а спокойно обсуждали возникшее новое положение, как будто дело касалось не их самих, а кого-то постороннего.

Я видел людей, терпевших жесточайшие несправедливости и говоривших о них спокойно и даже шутливо.

Все это были величественные проявления той драгоценной и священной тишины духа, какую вырабатывает в детях своих христианство.

Есть много качеств, на которых основывается эта доступная христианину тишина духа. Тут и смирение, тут и преданность воле Божией, тут и великое христианское упование.

Я был богат и независим, вдруг разорен — не по своей вине, а потому, что по заповеди Христовой «не отвратился от хотящего занять у меня»... Так что ж: потерплю и бедность, в подражание нищете Христовой на земле потружусь из последних сил, чтоб заработать обеспеченый мне прежде кусок хлеба, вырванный у меня недобросовестным человеком, которому я по-христиански доверился.

Когда силы мои ослабеют и я лишусь возможности трудиться: тогда смиренно приму помощь от людей, и смиренно понесу те грубые упреки, которыми осыплют меня многие люди, когда я стану просить у них.

И во всем этом грустном моем положении, буду я утешать себя упованием, что Господь, Который отнял у меня мой уютный родовой дом, средства для беспечальной жизни, мою независимость и сделал из меня нуждающегося и беспомощного человека, что Он вернет мне в будущем веке сторицею все то, что я Ему добровольно отдал, ибо смиренно подчиниться Божию о нас определению — все равно, что принести Богу в добровольную жертву то самое, что Он у нас отнимает.

У матери умер единственный сын. Какой повод для ропота, какой предлог для отчаяния!. .

Но эта мать — христианка. Она сознает, что, как ни любила она своего ребенка, — она не может любить его больше, чем любит его Бог; и, как ни велики на него ее права, ещі? большие права имеет на него Бог, Который не только создал его, но и купил его бесценною Своею кровью.

Она сознает, что Бог один, видя и зная ее сына, как не могла она, при всем старании своем вглядеться в его душу — видеть и знать его. Бог один мог решить, что для него лучше — жить или умереть, и Его решение было истинным, благим и лучшим решением.

Верою она знает, что не на казнь и испытания повлечен ее сын, а на блаженство небес, не в чуждую, темную, холодную, безответную область, а в лучезарное сияние открывающего нежные объятия Отца.

И сквозь грусть земной разлуки она переживает какое-то бодрое чувство уверенности, что ни одно земное горе не возмутит более любимого сердца, ни один грех не властен более над любимою душою.

И, скорбя по земному, своею земной природою, — она духом пересиливает себя, восстает бодрая под своим испытанием, и добровольно передает Богу того сына, который — все равно — у нее уже взят, и которого не вернет ей никакой ропот, не воскресит никакая мольба.

И тяжкий земной удар, которым угодно было Богу поразить ее, превращает она в великую и добровольную жертву духовную.

Вот это всецелое предание себя воле Божией, это горячее убеждение в том, что Бог избирает для нас лучший путь, что Бог, как и в нашей жизни и в большей или меньшей длительности ее, так и в жизни людей, нам близких, избирает наилучший для нас и для них путь, наилучший не с точки зрения временных наших удобств, выгод и приятностей, а лучший в смысле вечности: вот, это убеждение и дает человеку великую душевную тишину.

Изумительная сила духа прежних христиан, тех, которые с улыбкой выносили тягостные пытки — объясняется именно их пламенной верой.

Что им было отречься от богатства и земного счастья, когда они видели небо с той ясностью, как будто они уже владели громадным счастьем рая. Что им было вынести несколько часов, несколько дней, или несколько месяцев адской пытки, когда в минуту этих пыток вставали перед ними лучезарные долины рая, и сердце наполнялось предвкушением несказанного блаженства... Что им была разлука с близкими и любимыми людьми, когда духом они витали там, в счастливой высоте, видели Бога, их ожидавшего и уже раскрывшего им приветственные объятия.

Перенесемся в нашу жизнь.

Вообразим себе человека, который охвачен жаждою жить счастливо, быть прославленным, богатым, пользоваться условиями утонченного поэтического быта, а вместо того должен жить в постоянных лишениях: учитывая гроши, во всем себя обрезывать, занимаясь подневольным, самым прозаическим и скучным трудом.

И вот, если эти пламенные души веруют глубоко, искренне и несомненно, то какую поправку ко всем этим земным недочетам, которые для другого человека составят предмет тягостнейших страданий, какую поправку внесет эта вера в будущую жизнь?

Да, вместо дворцов — убогая меблированная комната, упирающаяся в какой-нибудь томительный брандмауер; вместо толпы почтительных слуг — грубая неотесанная косматая прислуга; вместо интересных путешествий с волшебным калейдоскопом различных климатов, широт, видами ярких сказочных стран — прозябание на одном месте, с летом, в лучшем случае проводимым где-нибудь на дешевой и пошлой дачке; вместо толпы интересных друзей, умных, блестящих и преданных — ограниченный круг давно прискучивших знакомых с мещанским образом мыслей — какое отчаяние, какое разочарование!

Но отчаяние беспросветное охватывает душу только неверующего человека, а верующий среди этих обстоятельств обманувшей жизни будет светел, радостен и тих духом.

Ведь этот ничтожный и пошлый быт сменится райскими чертогами, несказанными великими красотами, до которых не возвысится мысль ни одного талантливого зодчего! Это наскучившее общество бессодержательных пошлых людей сменится сонмом небожителей, которые откроют нам небесные тайны, общение с которыми даст отклик душе на все, что в ней таилось, на все, на что не дала отклика здешняя жизнь. И докучливое однообразие жизни сменится созерцанием вечно обновляющейся красоты, погружением в область божественных совершенств.

Эта поправка величайшей ценности, которую вносит в жизнь вера людей, прекрасно изображена в пьесе известного писателя Чехова «Дядя Ваня».

Там тяжелая картина жизни, обманувшей людей.

В старой усадьбе живет «Дядя Ваня», мягкий и добрый человек, который по сердечной доброте принял заведывание имением своих родных. Родные эти — профессор университета, которого дядя Ваня считал чуть ли не гением, и известная актриса. Они приехали на часть лета в деревню. И здесь профессор видит пустоту обоих этих людей, которые при более бедном душевном содержании, чем у дяди Вани, умели устроить себе гораздо более полную жизнь, пользуясь тем, что дядя Ваня своей скромной долей для них вырабатывал. Тут и страдающая племянница дяди Вани, Соня, помогающая ему в его трудах, девушка, мимо которой, так сказать, проходит жизнь без того, чтобы она этой жизнью сколько-нибудь воспользовалась. Она любит земского доктора Астрова, который не может ответить ей, и жизнь ее разбита, прежде, чем она началась.

И вот, когда столичные гости уехали, и эта чета осталась одна в мельчайших условиях своей жизни и дяде Ване взгрустнулось невыносимой грустью, Соня стала утешать его. Пусть измученная душа их оскорблена и сердце молчит. Она видит картины нового чудного счастливого быта! Ей представились красоты рая, удовлетворение всех затаенных желаний, и среди этой благоухающей жизни она — исцеленная, и ее удовлетворенный дядя Ваня. И, рисуя это будущее счастье, она ему повторяет: «Мы отдохнем тогда, дядя Ваня, мы отдохнем».

И вот, спрашиваешь себя: кто счастливее и богаче: те ли люди, которые имеют это упование, хотя сейчас жизнь их бедственна, или те, которые сейчас сидят в житейских благах по горло, но у которых в будущем нет ничего!?

Какую драгоценность представляют собою эти люди тихого духа, и какое высокое умирение распространяют они вокруг себя! Страдания человека начинаются обыкновенно с первых сознательных его шагов.

У людей глубоко чувствующих сколько есть поводов скорбеть и томиться; одна область личных привязанностей чревата такими муками. Кто не слыхал повести о том, как чистые люди привязываются к пошлякам, изжившим уже тело и душу. Как какой-нибудь молодой студент-идеалист, чистой жизни, полной высоких запросов, привязывался к молодой особе, которая, как говорится, прошла сквозь воду, огонь и медные трубы, поклонялся ей и узнав, кто она такая, кончал самоубийством. Сколько молодых девушек влюбляется в таких же опакощенных жизнью мужчин!

И вот, когда душа неимоверно страдает, и, кажется, невозможно продолжать дольше жизнь: какой тишиной повеет вдруг на душу от какого-нибудь старого, много в жизни потерпевшего, все сумевшего перестрадать и в ожидании разгадки и утешения, которые приносит душе вечность, примирившегося с жизнью человека.

У поэта Майкова есть один мимолетный, но очень верно начерченный образ старой бабушки. Муж ее, который был на самом деле извергом, через много лет рисуется ей добрым человеком.

Внучек удивляется, как бабушка может рисовать в таких несвойственных ему чертах этого злого тирана, и поэт замечает:

В жизни дитя, не успел Сердца еще он понять,

Он и постичь не успел,

Как оно может прощать,

И как святой идеал Образ рисует того,

Кто это сердце терзал,

Кто так измучил его.

Старые русские авторы умеют рисовать этих всепрощающих людей, которых жизнь не погладила, но которые нашли в себе силу встать выше своего горя и сознательно, добровольно работают на том, отведенном им, скромном поприще, на которое призвал их Бог.

Вот, например, трогательный образ Натальи Савишны из «Детства и Отрочества» графа Толстого. Собственно говоря, господа разбили ее личную жизнь, так как ей запретили брак с молодым и бойким официантом Фокой, которого она полюбила, будучи приставленной к молодой барышне. За одну только мысль о браке с ним ее сослали в наказание на скотный двор в степную деревню. Когда ее вернули через полгода, она обещала барину «забыть ту дурь», которая было на нее нашла, — и стала она доверенною в доме ключницею: вся жила в барском добре, во всем видела преступление, порчу и расхищение и всеми средствами старалась этому противодействовать.

Она оскорбилась, когда выращенная ею барышня написала ей «вольную», и осталась навсегда при ней.

Замечательна беседа с нею сына ее госпожи, после ее неожиданной смерти. Она тужит, что не умерла раньше своей выращенницы и так вспоминает о ней: «Она сложила руки на груди и взглянула кверху; впалые влажные глаза ее выражали великую, но спокойную печаль. Она твердо надеялась, что Бог ненадолго разлучит ее с тою, на которой столько лет была сосредоточена вся сила ее любви.

«— Да, мой батюшка, давно ли, кажется, я ее еще нянчила, пеленала, и она меня Наташей называла. Бывало, прибежит ко мне, обхватит ручонками, и начнет целовать и приговаривать:

«— Наших мой, красавчик мой, индюшечка ты моя.

«А я, бывало, пошучу — говорю:

«— Неправда,.матушка, вы меня не любите; вот, дай только вырастете большая, выйдете замуж, и Нашу свою забудете. — Она, бывало, задумается. Нет, говорит, я лучше замуж не пойду, если нельзя Нашу с собой взять; я Нашу никогда не покину. А вот покинула же и не дождалась. И любила же она меня, покойница! Да кого она и не любила, правду сказать! Да, батюшка, вашу маменьку вам забывать нельзя; это не человек был, а ангел небесный. Когда ее душа будет в царствии небесном, она и там будет вас любить, и там будет на вас радоваться.

«— Отчего же вы говорите, Наталья Савишна, когда будет в царствии небесном? — спросил я: — ведь она, я думаю, и теперь уже там.

«— Нет, батюшка, — сказала Наталья Савишна, понизив голос и усаживаясь ближе ко мне на постели — теперь ее душа здесь.

«И она указала вверх. Она говорила почти шепотом и с таким чувством и убеждением, что я невольно поднял глаза кверху,

 

смотрел на карнизы и искал чего-то. — Прежде чем душа праведника в рай идет — она еще сорок мытарств проходит, мой батюшка, сорок дней и может еще в своем доме быть...

«Долго еще говорила она в том же роде и говорила с такою простотою и уверенностью, как будто рассказывала вещи самые обыкновенные, которые сама видала и насчет которых никому в голову не могло придти ни малейшего сомнения. Я слушал ее, притаив дыхание и, хотя не понимал хорошенько того, что она говорила, верил ей совершенно.

«— Да, батюшка, теперь она здесь, смотрит на нас, слушает, может быть, что мы говорим, — заключила Наталья Савишна.

«И, опустив голову, замолчала. Ей понадобился платок, чтобы отереть падавшие слезы; она встала, взглянула мне прямо в лицо и сказала дрожащим от волнения голосом:

«— На много ступеней подвинул меня этим к себе Господь. — Что мне теперь здесь осталось? Для кого мне жить? кого любить?

«— А нас разве вы не любите? — сказал я, с упреком и едва удерживаясь от слез.

«— Богу известно, как я вас люблю, моих голубчиков, но уж так любить, как я ее любила, никого не любила, да и не могу любить.

Она не могла больше говорить, отвернулась от меня и громко зарыдала».

Вот одна их маленьких, не бросающихся в глаза, но изумительных русских женщин. Подневольное рабское положение она обратила в высокий порыв или, лучше сказать, в тихий, постоянный и ровный огонь глубокой привязанности. Как она жила, так и умерла.

«За месяц до своей смерти она достала из своего сундука белого коленкора, и белой кисеи, и розовых лент; с помощью своей девушки сшила себе белое платье, чепчик и до малейших подробностей распорядилась сама, что было нужно для ее похорон, а после разобрала барские сундуки и с величайшей отчетливостью по описи передала их приказчице.

«Кроме 40 руб. отложенных ею на похороны и поминовение, всего имущества оказалось у покойной на 25 рублей ассигнациями.

«Не хотели верить тому, чтобы старуха, которая 60 лет жила в богатом доме, все на руках имела, весь свой век жила скупо и над всяким тряпьем тряслась, чтобы она ничего не оставила; но это действительно было так.

«Наталья Савишна два месяца страдала от своей болезни водяной, и переносила страдания с истинно христианским терпением, не ворчала, не жаловалась, а только по своей привычке, беспрестанно поминала Бога. За час до смерти она причастилась и особоровалась маслом.

«У всех домашних она просила прощения за обиды, которые могла причинить им, и просила духовного своего отца передать всем нам, что не знает, как благодарить нас за наши милости и просит нас простить ее, если по глупости своей огорчила кого-нибудь, «но воровкой никогда не была и могу сказать, что барской ниткой не поживилась» — это было одно качество, которое она ценила в себе.

«Надев приготовленный капот и чепчик, облокотившись на подушку, она до самого конца не переставала разговаривать со священником, вспомнила, что ничего не оставила бедным, достала десять рублей и просила его раздать в приходе, потом перекрестилась, легла и последний раз вздохнула с радостной улыбкой, произнося имя Божие.

«Она оставляла жизнь без сожаления, не боясь смерти и приняла ее, как благо.

«Она совершила лучшее и величайшее дело в этой жизни — умерла без сожаления и страха».

Вот — памятник, воздвигнутый прекрасному, верующему, прямому русскому человеку понявшим этого человека гением. Часто удивляются мужеству в смерти русских людей: умирают с тем спокойствием, с каким созревший плод упадает на землю.

Вспоминайте эти прекрасные слова: «она совершила лучшее и величайшее дело в этой жизни — умерла без сожаления и страха». Тот же тип, дышащий тихим духом, успокоительно действующий на мятущиеся сердца, нарисован поэтом Никитиным в его «Дедушке»:

Лысый, с белой бородою,

Дедушка сидит;

Чашка с хлебом и водою Перед ним стоит.

Бел как лунь, на лбу морщины,

С испитым лицом, —

Много видел он кручины На веку своем.

Все прошло; пропала сила,

Притупился взгляд;

Смерть в могилу уложила Деток и внучат.

Старику немного надо:

Лапти сплесть, да сбыть —

Вот и сыт. Его отрада —

В Божий храм ходить.К стенке, около порога,

Станет там, кряхтя,

И за скорби славит Бога Божие дитя!

Рад он жить, непрочь в могилу, — В темный уголок...

Где ты черпал эту силу,

Бедный мужичок?

Состояние христианского веселия близко подходит к состоянию тихого духа. Оно внушается человеку глубокою верою в Божий промысел, в Божие водительство, в силу искупительной жертвы Христовой, в будущую счастливую загробную жизнь.

Как все кажется светлым, радостным, радужным в присутствии любимого человека, и как все самое радостное без него кажется покрытым какою-то черною тенью: то же самое переживает душа относительно Бога. Великий старец Парфений Киевский подчеркнул эту мысль. Он говорил: «с Богом и в аду хорошо, а без Бога и в раю плохо». И люди, живущие в Боге, полны всегда трепетного чувства Его присутствия; радуются Ему во всякую минуту жизни своей, еще больше, чем радуется человек в присутствии земного человека, в самые напряженные дни своей любви.

Испытать и развить в себе это реальное ощущение Божия в мире присутствия составляло главнейшую задачу на пути всех подвижников.

Величайшие из них переживали тяжелую борьбу в конце своего духовного подвига, при восхождении на высочайшую ступень: по попущению Божию их волновала мысленная брань — страшное томящее чувство, что Бога нет, обуревающие хульные помыслы против святынь, которым они с детства поклонялись.

Но это последнее нападение врага они отражали, и, когда они одолевали это искушение, как одолел его великий старец Серафим Саровский тысячедневной молитвой на камне с воздетыми руками и мытаревой молитвой на устах: с тех пор начиналось ни чем уже более не прерываемое, сплошное веселие духа.

Но и на низших ступенях духовной жизни бывают моменты, когда человек чувствует, что как бы оставлен Богом. Великий подвиг показывает тот, зарабатывает себе венец духовный, кто переносит спокойно эту тяжелую напасть.

Ужасное состояние! Жизнь кажется тогда бесцельной и ненужной; скрылось солнце жизни, не для кого жить, не к кому стремиться;

впереди нет ничего, земное все оканчивается обрывом, куда летит жизнь, упершись в тупик.

И вот, в таком положении верить в то небо, которое как будто само ушло от человека — какая для этого нужна сила духа...

Представьте себе, что кто-нибудь, привязавшись к человеку на земле, весь полон одною заботою об этом человеке, готов ему всячески служить, приносить ему жертвы — наполнить всю свою жизнь одной этой привязанностью, одною думою о нем.

И в ответ на такие чувства он не только ничего не получает, но человек, на которого направлена его привязанность — равнодушен к нему самым явным, несомненным равнодушием.

Испытываемые тут страдания все же легче того, что переживает христианин, когда ему кажется, что он оставлен Богом.

Его страдания тут приближаются к страданиям Христа в те тягчайшие минуты, когда Он, вися на кресте, почувствовал, что Он оставлен Отцом. Но, вместе с тем — верх верности Богу — ив эти минуты испытания не отступиться от Него, продолжать служить Ему с еще большим усердием, чем, когда Господь отвечал человеку, являл ему знаки промышления Своего, утешал его утешениями духовными.

В эти минуты надо рассудку своему внушать — рассудку, потому, что сердце тогда как бы заперто в неподвижных скалах, ничего уже не воспринимая: надо рассудку внушать, что Бог не может забыть создания Своего, и еще ближе к нему, чем в счастливые дни.

«Как на сильного духом — словно говорит Господь —Я наложил на тебя тягчайшее испытание. Ты мне молишься — и тебе кажется, что молитва поднимается не в небо, а в каменный свод, и падает обратно, так как не может дойти до Меня... Ты ко Мне вопиешь, и Я тебя не слышу, оставаясь глухим к твоим воплям... Я скрыл от тебя лик Мой, который ты прежде временами прозревал; Я вынул из тебя живое чувство бытия Моего: это бытие тогда казалось тебе столь несомненным. Теперь же ты в ужасе спрашиваешь себя, существую ли Я, Который пред тобою и слеп, и глух, и нем... И помыслы ропота, вражды и хулы приходят к тебе, и, словно вне тебя, слагаются влекущие тебя помыслы отчаяния и отрицания. И тебе кажется жестоким усомниться в Том, Кому ты отдал всю твою жизнь — взывать и не быть услышанным, искать и не обретать... Но для того Я скрыл от тебя лицо Мое, чтобы явить тебе его после страдания твоего еще яснее и несомненнее... Я для того кажусь тебе не слышащим, чтоб ответить тебе потом громче... Терпи и претерпи до конца... пусть ожесточается мука твоя: Я был оставлен Отцом, но перенес этот тягчайший из крестов и победил. Победи же со Мною и ты.

«Этим оставлением тебя, и тем, что Я допускаю до тебя искушения — искушения хульных помыслов — Я испытываю тебя, чтоб потом дать тебе ничем не нарушимую тишину».

И, действительно, это кажущееся оставление Богом человека является последним его испытанием, и затем начинается область ни чем не смущаемой тишины, постоянное и ровное веселие духа.

Христианское веселие духа основано не на каких-нибудь внешних счастливых условиях, а на живом чувстве повсюду Бога.

Христианин в окружающем его мире постоянно ощущает присутствие творца, радуется тому, что его Бог так чудно замыслил и так чудно исполнил в создании вселенной Свой замысел. Он радуется тем искрам Божества, которые он чувствует во встречных людях — даже если бы эти люди были недостойные, грешные, падшие. Но больше всего радуется он совершенному Христом великому делу искупления.

Он радуется тихой святыне Девы Марии, и слету к Ней Архангела с благою вестью о тайне Вифлеемской ночи, и великой проповеди Христовой, и всему, что спасающего, возрождающего, нового и сильного заключено в этих словах. Он радуется тем обетованиям, какие произнес Христос для верующих, радуется будущему блаженству, спасительной струе крови Христовой, текущей по миру.

Какое счастье почерпает из всего этого душа праведника — можно видеть из воспоминаний одного инока, которому довелось слышать рассказ старца Серафима о восхищении его в райские обители.

Старец говорил так: «Вот, я тебе скажу об убогом Серафиме. Я усладился словом Господа моего Иисуса Христа, где Он говорит: в дому Отца Моего обители мнози суть. На этих словах Христа Спасителя я, убогий, остановился и возжелал видеть оные небесные обители, и молил Господа Иисуса Христа, чтоб показал мне эти обители. Господь не лишил меня Своей милости. Вот, я был восхищен в эти небесные обители. Только не знаю: с телом ли, или кроме тела, Бог весть: это непостижимо. А о той радости и сладости, которые я там вкушал, сказать тебе невозможно».

О. Серафим замолчал... Он поник головой, водя рукой около сердца. Лицо его до того просветлело, что нельзя было смотреть на него. Потом снова заговорил: «Если б ты знал, какая радость ожидает душу праведную на небе, ты решился бы во временной жизни переносить всякие скорби, гонения, клевету; если бы келья наша была полна червей, и черви эти ели бы плоть нашу всю временную жизнь нашу, то надобно бы было на это согласиться, чтоб только не лишиться той небесной радости. — Если сам святой апостол Павел не мог изъяснить той небесной славы; то какой же другой язык человеческий может изъяснить красоту горняго селения?»

Помещица, госпожа Еропкина, передает свое впечатление от одного разговора со старцем. «Я удостоилась услышать от него утешительный рассказ о царствии небесном. Ни слов его, ни впечатления, сделанного им на меня в ту пору, я не в силах теперь передать в точности. Вид его лица был совершенно необыкновенный. Сквозь кожу у него проникал благодатный свет. В глазах у него выражалось спокойствие и какой-то неземной восторг. Надо полагать, что он, по созерцательному состоянию духа, находился вне видимой природы, в святых небесных обителях, и передавал мне, каким блаженством наслаждаются праведники. Всего я не могла удержать в памяти, но знаю, что говорил он мне о трех святителях: Василии Великом, Григории Богослове, Иоанне Златоусте, в какой славе они там находятся. Подробно и живо описал красоту и торжество святой Февронии и многих других мучениц. Подобных живых рассказов я ни от кого не слыхала. Но он точно не весь высказался мне тогда и прибавил в заключение: «Ах, радость моя, такое там блаженство, что и описать нельзя!».

Конечно, воспоминания о таких мгновениях, которые в жизни его должны были возобновляться, давали старцу Серафиму настроение радости и веселия духовного.

Как-то раз один из молодых, современных ему Саровских послушников впал в глубокое уныние и думал даже оставить монастырь. В этом настроении он шел по берегу реки Саровки, как завидел издали великого старца. Послушник хотел избегнуть встречи и направился в сторону; как по своей прозорливости, отец Серафим пошел прямо на него. Он быстро приблизился к монаху и с воодушевлением, топнув о землю ногой, произнес: «Что это — унывать? Разве возможно унывать! Бог нас искупил, грехи изгладил, двери царствия небесного растворил, а ты унывать!» В словах старца была какая-то великая уверенность в том, что он говорил. Он был весь полон какой-то радости, точно сам только что вернулся от Гроба Гоподня с лежащими еще на нем погребальными пеленами и принес эту весть унывающему и усомнившемуся в спасении человеку; и радость свою старец передал этому монаху, в котором разом воцарилось светлое успокоение.

Вот эта самая бодрость души поражает во всех духовных людях.

Кому приходилось приближаться к великому Оптинскому старцу Амвросию, тот не мог не быть поражен бодростью духа в этом постоянно изнемогающем человеке. Всякое утро, по собственному признанию, едва придя в себя после трудов предыдущего дня и плохо проведенной ночи, он уставал до того, что иногда язык его еле двигался. И, однако, обуреваемый народным множеством, и письмами теребимый со всех концов России, он был неизменно ясен духом и бодр, часто шутил.

То же самое можно сказать об отце Иоанне Кронштадтском, который вел жизнь, с точки зрения удобств, мучительную, и при этом всегда был бодр и ясен духом.

Чрезвычайная бодрость души со склонностью к острым словам, невинным шуткам замечалась и в одном из величайших подвижников последнего века, митрополите Московском Филарете.

И какое великое дело в жизни эта ровная веселость духа, и как драгоценны люди, ее в себе носящие и распространяющие вокруг себя это настроение!

Всем тяжело, всем грустно, все удручены, и это дурное настроение одного заражает других, и происходит какая-то взаимная зараза. Но вот, вошел человек бодрый своей верой и потому жизнерадостный, и всем как-то стало покойно, хорошо и надежно.

Христианин, вообще, по своему миросозерцанию, всегда оптимист.

Люди, в детстве и отрочестве идеально настроенные, часто переживают страшнейшую муку, когда открываются у них глаза, и ближайшие к ним люди, как родители, окажутся далеко не на той высоте, как они думали. Многое они о них узнают позорное. Это бывает ударом таким, который часто делает их скорбными духом на всю остальную жизнь, окутывая эту жизнь черным флером.

Для человека христианского настроения это, конечно, испытание тяжелое, но излечимое. Он знает о том, как силен грех, и как этот грех извращал высоких людей, становившихся потом не только достойными людьми, но и великими святыми. Верою в божественную благодать он знает, что эта благодать возродит человека, и что он увидит, если хоть не на земле, то в будущем царстве близких ему людей преображенными.

В этом смысле замечательно стихотворение философа и поэта Владимира Сергеевича Соловьева, написанное им любимой женщине, все недостатки которой, — между прочим, большую лживость, — он ясно видел. Она не верила его верованиями, и он, однако, мечтал с ней свидеться, уповая, что все ее земные недостатки исчезнут в будущем царстве, и что он увидит ее такою, какою он ее предчувствует здесь, в ее искажении:

О, что значат все слова и речи,

Этих чувств отлив или прибой

Пред тайною нездешней нашей встречи,

Пред вечною недвижною судьбой!

В этом царстве лжи о, как ты лжива!

Средь обмана, ты живой обман.

Но ведь он со мной, он мой — тот день счастливый,

Что развеет весь земной туман.

Пусть и ты не веришь этой встрече:

Все равно, не спорю я с тобой...

О, что значат все слова и речи Пред вечною недвижною судьбой!

Кто также, как не христианский воспитатель, может быть так спокоен за участь воспитываемого им ребенка? Видя какие-нибудь пороки, унаследованные от родителей, педагоги мирские иногда только разводят в отчаянии руками. А христианский воспитатель, зная христианский взгляд на испорченность, с одной стороны, человеческой природы, и на возрождающую силу Христа, Который пришел «взыскать и спасти погибших», нисколько, во-первых, не удивляется при проявлении дурных склонностей и, во-вторых, верит в то, что благодать сильна возродить этого падшего.

В отношениях наших к людям мы часто бываем угрюмы, нетерпеливы, взрывчаты.

Это большой недостаток, и большая вина перед людьми, как бы они нам с виду ни казались ничтожны.

Может, у человека, с которым мы неосторожно обращаемся, и без того целый ад в душе, а мы еще прибавляем ему страданий своим отношением.

Ужасно думать также о том, что никогда не знаешь, увидишь ли еще этого человека и успеешь ли загладить напряженной добротой неприятность своего обращения. Так часты теперь внезапные смерти, что люди, о которых мы были уверены, что они переживут нас, вдруг умирают неожиданно, через несколько часов после нашего свидания с ними.

Как драгоценна эта ровная бодрость духа и теплота души, ни чем не нарушимая ясность духовного веселия!

Довольство судьбой, близко примыкающее к настроению духовной тишины и духовного веселия, принадлежит тоже к числу добродетелей, которые вырабатываются в душе христианскими взглядами.

Довольство судьбой основано, прежде всего, на доверии к Богу, на уверенности, что Он ставит человека на самый для него полезный путь, на уверенности, что земная жизнь, сама по себе, есть ничто иное, как приготовление к вечности, и что все земные недочеты ничто перед громадой будущего счастья, как о том говорил в вышеприведенном отрывке старец Серафим: «если бы келья наша полна была червей и черви эти ели плоть нашу во временной жизни нашей, то и на это надо согласиться, чтобы только не лишиться той небесной радости».

Память о жизни Христа, о тех великих лишениях, которые Он терпел на земле, и чтение житий святых, где показано, как величайший богач лишал себя всего и доходил до самого убогого быта, до заплесневевшей корки хлеба и определенной меры воды — способствует чрезвычайно к выработке в себе довольства своей судьбой.

Наоборот, чем глубже мы погружаемся в мир, тем сильней развивается недовольство нашей обстановкой, и все желания наши никогда даже не будут удовлетворены. Как бы удачливо ни слагалась наша судьба, как бы мы быстро ни подвинулись вперед, по ступеням к сказочному довольству, — человек не будет доволен, потому что ни об одном человеке в мире нельзя сказать, что нет человека, еше его богаче.

Английский знатный богатейший лорд завидует американскому миллиардеру, во много раз богатейшему его; как американский миллиардер завидует знатным предкам лорда, которых он ни на какие деньги себе купить не может. И тот и другой завидуют коронованной особе. И Наполеон на высоте своей раздражался тем, что некоторая часть Европы ему не подвластна.

Недовольство судьбой распространяется теперь с чрезвычайной быстротой, потому что, кажется, ни одно время не было заражено никогда такой страстью, как теперь, казаться богаче, чем есть на самом деле, и гоняться за людьми, роскошнее тебя живущими.

' Цынешняя молодежь, например, в большинстве случаев, совершенно не хочет знать цены деньгам. Приходится слышать об учащихся, которые получают от родителей какие-нибудь 5, в крайнем случае, 10 рублей в месяц, что является совершенно достаточным для того, чтобы удовлетворить все разумные нужды, а позволяют себе проезжать больше, чем все их месячные деньги, на каких-нибудь лихачах или распространившихся теперь моторах.

Вообще та жажда удовольствий, которая охватила теперь людей, чрезвычайно губительна.

Мы не хотим знать, что вся наша жизнь должна быть посвящена размеренному ежедневному добросовестному труду, который только изредка перемежается с разумным развлечением. Европа не знает того количества прогульных дней, из-за которого страдает наша промышленность и наши ремесла.

Люди средних лет прекрасно помнят, как много раньше сидели вообще дома, как редко вечер проводили в театре или в каких-нибудь собраниях. Теперь же встречаются многочисленные, едва выходящие из детского возраста, подростки-гимназисты, которые ни одного вечера не могут посидеть дома, и которых тянет, если не в театр и не на вечеринку, то, по крайней мере, пройтись по освещенным улицам, и жизнь вся как-то ударяется во внешность. Все глубокое, внутреннее, настоящее ослабевает. И что-то неправильное и нечистое вкрадывается в такую жизнь.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Правда, искренность, скромность
и тайна жизни, чистота.

Правда никогда не ощущается так ясно, никогда не чувствуется во всей своей силе и красоте, как когда вы отстали от окружающей вас лжи.

Чем дальше удаляется жизнь от христианских идеалов, тем сильней и шире распространяется в жизни ложь.

Ложь в жизни так обширна, так глубоко проела насквозь все людские отношения, что трудно даже ее определить одним словом.

Ложь — самый наш быт, беспечальное и широкое житье одних и жалкое влечение существования людьми, несравненно более их работающими и более их достойными.

Ложь — это наше стремление хорошенько в жизни устроиться, веселей пожить — пышней, ленивей.

Ложь — это наше внешнее обращение с людьми, полное часто мягкости и фраз, содержащих как будто расположение к ним, когда мы к таким людям в лучшем смысле совершенно равнодушны, а в худшем — их ненавидим: те отношения, о которых говорит Писание: «умякнуша словеса их паче елеа, и та суть стрелы».

Ложь — то, что те из нас, которые сохраняют в себе знание правды, не высказывают ее там, где надо, и, если встречают человека, которого бы надо было обличить, которого они только что жестоко осуждали, обращаются к нему с приветственными словами.

Если бы среди людей царила правда и за правду эту все стояли бы горой, то как бы легка была жизнь!

Ни для кого ни тайна, что нет почти ни одной области в жизни, в которой бы не царил обман.

И вот, если бы всех обманывающих выводили на свежую воду, если бы людей, которые пьют кровь других, как пили эту кровь, например, заправилы Ленского золотопромышленного товарищества — встречали, как они того заслуживают, отвертываясь от них и громко выражая презрение свое их поступкам: то тогда бы легче было жить; порок не ходил бы увенчанным, а добродетель униженной.

Привыкнуть к неправде очень легко: надо тщательно охранять себя и следить за собой, для того, чтобы ни одно слово лжи не слетало с наших уст и, наоборот, чтобы мы говорили правду там, где того требует от нас совесть или прямодушие.

Да, во все времена находились прямодушные люди, которые, не стесняясь положением лиц, резали правду в глаза и были как бы судьи общественной совести, с которыми считались и при которых люди нравственно подтягивались.

Одна из таких блюстительниц правды, в высшей среде Москвы, прекрасно изображена Львом Толстым в «Войне и мире» под именем Марьи Дмитриевны Афросимовой.

Недавно мне пришлось быть свидетелем маленькой драмы, происшедшей в одном знакомом доме. Мальчик-казачок во время приготовления к званому обеду, неосторожно схватившись за полку с блюдами, уронил на пол два больших блюда старинного дорогого сервиза, и они разбились вдребезги. В этом доме заведен порядок, чтобы слуга, разбивший что-нибудь, приносил тотчас осколки хозяевам. Кухарка, тоже недавно жившая в доме, по уходе гостей, думала отнести господам осколки, но мальчик уговорил ее этого не делать, боясь наказания.

Господа были добрые, побранили бы за неосторожность и — дело с концом. А между тем, через несколько дней, они узнали это происшествие в семье своих родственников, кухарка которых была тогда взята на подмогу их кухарке. Негодованию их на этот раз не было пределов, и мальчик чуть не был отправлен обратно в деревню к отцу, чего ему очень не хотелось, потому что жизнь в Петербурге ему нравилась.

Понятно, что лжет подневольный мальчик с недостаточно развитым нравственным чувством. Но часто лгут родителям учащиеся образованного класса: и лгут тем запутанней и упорней, чем становятся взрослей. Мальчик забрел гулять куда-нибудь с товарищами, опоздал к обеду и вместо того, чтобы указать, куда, действительно, ходил, выдумывает, что весь класс оставлен в наказание, на лишний час в гимназии. Когда становится взрослым и особенно, если родители живут в другом городе, делает фиктивные счета у портных на платье, которое в действительности не шьется, и получаемые от родителей деньги делятся пополам с портным.

Образовывается, таким образом, какая-то двойная жизнь. Одна — кажущаяся нормальная жизнь благовоспитанного мальчика. С другой же стороны — жизнь бесшабашных удовольствий, скрываемых кутежей, темных компаний, вздорно тратимых денег. И все вместе приводит часто к полному отчаянию и к самоубийству.

В газетах как-то были сведения об одном английском богатейшем лорде, который вел двойную жизнь. Он принадлежал к высшему кругу, который и посещал. Но у него была какая-то непреодолимая страсть к подонкам общества. Временами, одевшись по-хулигански, он тайно оставлял свой дом и отправлялся в хулиганскую среду, в скверные притоны, где был известен всем в этой среде столь же определенно, как и в высшем кругу.

Можно сказать, что такими двойственными людьми в настоящее время являются многие...

Правда в жизни, правда в словах: так, чтобы ни один поступок наш не расходился с внушениями совести, так, чтобы ни одно слово наше не расходилось с нашими убеждениями!..

Некоторые думают, что стоять за правду можно только до тех пор, пока эта правда может победить; что за дело, заведомо безнадежное, нечего и стоять.

Великие борцы за правду понимали это дело иначе. Они стояли за дела, прямо безнадежные. Они громко выражали свое мнение и обличали неправду даже там, где их слово не могло уже более ничего изменить, где дело казалось заранее проигранным.

Вот, Иоанн Креститель обличает беззаконный брак Ирода с Иродиадой, хотя и знает, что обличения его не приведут ни к чему. В конце концов — он гибнет за свою правду. И, по преданию, когда отрубленная голова его была принесена на пир к Иродиаде, последний раз открылись его уста, произнесшие то краткое обличение, за которое он погибал: «недостоит тебе иметь Иродиаду, жену Филиппа, брата твоего».

Вот, Иоанн Златоуст обличает нечестивую и злобную императрицу Евдоксию и с нею вместе весь Царьград, погрязший в пороках, вражде и в мелких, пустых и греховных удовольствиях.

Никакие предостережения не могут сдержать обличающий голос. Обличения становятся все более резкими, и несколько раз изгнанного и снова возвращенного Иоанна отсылают в последнее изгнание, где грубым солдатам было предписано обращаться с ним с изощренною жестокостью, и где он в страданиях умирает.

Вот Филипп митрополит, знатный боярин, оставивший мир для уединенного подвига и из суровых Соловков возведенный на московскую кафедру против воли, начинает свое знаменитое и смелое обличение Грозного. Он чувствует, что Иоанн уже не опомнится, что обличения бесплодны, и что он сам падет жертвой. Но он продолжает свое дело, и Церковь украшается новым священномучеником.

Ибо не в том дело, чтобы слово проповедника и обличителя имело успех, а дело в том, чтобы в нужный день и час, как Божий глас, прогремело над миром предупреждение праведника, чтобы в последующие века не могли сказать, что среди беззаконий, творимых сильными, не нашлось ни одного обличителя, что ложь торжествовала, а правда была унижена, и в этом унижении не нашлось для нее ни одного защитника.

Пусть сгибли они, но Иоанн Креститель казнимый, и Иоанн Златоуст, влекомый по каменистым дорогам знойного Кавказа жестокими солдатами, еле переставляющий ноги: он, патриарх Царь-града, отданный во власть людей-зверей, и Филипп, покрытый рогожами и перевозимый на дровнях из Успенского собора в темницу, и все другие блюстители зла и провозвестники правды были во всем своем уничижении победителями: на кострах, в тюрьмах — властителями и царями. Их поносили современные враги, но прославил их Бог за их верность, поклонились им последующие века и чтут их, как многоценный крупный бисер в венце человечества.

В нашей жизни, среди нашей обыденщины, сколько раз представляется нам возможность сказать слово правды, которое мы в себе утаиваем. Надо строго и постоянно следить за собой, ибо незаметно мы можем проникнуться лживыми взглядами мира, говорить то, чего мы не думаем, скрывать то, что мы думаем.

Ложь весьма часто принимает самые благовидные предлоги.

Мы решили с кем-нибудь прервать сношения, узнав в человеке такие черты, которых мы не можем допустить в своих знакомых. И, когда этот человек приходит к нам, и нам о нем докладывают, мы высылаем сказать, что очень извиняемся, так как больны и не можем принять. Правдивее было бы прямо сказать, что видеть его не іцожем.

Когда мы не хотим посетить людей, которые нас к себе зовут, мы ссылаемся на несуществующие головные боли и другие недомогания. И у человека, получающего много приглашений и часто от них отказывающегося, за год накопится столько таких предлогов — болезней, что самый здоровейший человек себя сам выставил каким-то неисцелимым инвалидом. Мы распространяемся о привязанностях наших к лицам, которых мы ненавидим. Часто поддерживаем и дорожим даже сношениями с людьми, которые кажутся нам глупыми, скучными и пустыми. А поддерживаем эти сношения не потому, что они были чрезвычайно приятны, а лишь потому, что их положение выше нашего, и это льстит нашему чувству чванства.

Как после лиц, проеденных насквозь этой ложью, отрадны и надежны кажутся те люди, которые не говорят лишнего слова и там, где другие изливаются в вымышленных любезностях, сурово молчат.

Есть люди, по-видимому, сухие и сдержанные, но полные внутреннего огня, способные на глубочайшие привязанности.

Много таких людей среди истых монахов высокой жизни.

Мне довелось знавать покойного наместника Сергиево-Троицкой лавры, известного археолога, знатока русских святых, отца архимандрита, Леонида Кавелина, бывшего в миру армейским офицером. Это был человек суровый на вид, истинно монашеского склада, не говоривший праздных слов. А, когда он затрагивал такие темы, которые были близки его сердцу, речь его тогда одушевлялась.

Он был духовным воспитанником и послушником знаменитого Оптинского старца Макария. И, когда этот суровый человек упоминал имя старца, глаза его загорались каким-то огнем, и в этих чистых глазах под насупленными бровями сверкали слезы умиления и благодарности.

Ласковое слово искреннего, прямого человека насколько драгоценней целых длинных излияний людей, которым ни в чем нельзя верить.

Искренность есть драгоценное в человеке свойство, по которому всякое действие человека делается им от души, потому что к тому побуждает его сердце, потому что иначе поступить он не может.

Один подвижник, получивший много приношений от своих почитателей, говорил с восторгом об одном не высоком по положению человеке, который относился к нему с искренностью, и говорил, что никакие богатые приношения не доставляют ему столько радости, как мелкая монета, поданная с усердием этим человеком, голос которого тогда дрожит от волнения, в глазах которого сверкают слезы умиления.

Искренность всегда соединена с простосердечием, с отсутствием посторонних низменных побуждений, с отсутствием мудрой житейски, но далеко не всегда благородной расчетливости, с доверчивостью и прямодушием. Искренние люди по своей непосредственности могут легче поддаваться чужому влиянию, легче впадают в искушение, но они легче встают и исправляются, потому что душа их отзывчива и быстро подчиняется влиянию Христа. Искренность всегда соединена с совестливостью, которая, как бы далеко человек ни зашел в служении своим страстям, — в конце концов заставит его опомниться и выведет на иной путь.

Грустно признаться в том, что множество из христиан, призванных Христом к великой правде в жизни, делах и мыслях, далеки от простой обыденной честности.

Сунуть недобросовестный, подгнивший товар, положить при взвешивании на чашку весов тяжелой бумаги; взять заказ, обнадежить заказчика и водить его за нос неделями: как все это знакомо и как все это печально!

Великое дело в жизни — держать себя скромно, стараться скрыть свои заслуги, если они есть, тем менее не присваивать себе заслуг не существующих, не лезть вперед, не быть о себе высокого мнения, считать себя ниже всех, трепетно сознавать свои недостатки, жаждать стать лучшим.

Искренний христианин не может не быть скромным, потому что в нем, прежде всего, ясно сознание беконечного Божия совершенства; и пред таким сиянием лучезарной святыни человек не может не казаться себе ничтожным, омерзительным, грешнейшим.

Скромный человек будет всегда трудиться из всех своих сил, уважая тот труд, к которому он приставлен, как бы этот труд с виду ни был низким и ничтожным.

Есть особая религия труда, которой теперь люди особенно часто изменяют. У нас распространено какое-то повальное отвращение к труду. Труд жизни должен быть главной основой нашей жизни, и ему должно было быть подчинено все остальное. А у нас выходит как раз наоборот: труд для нас какое-то тяжелое отбывание повинности; мы умышленно как-то не интересуемся своим трудом, лишь бы поскорей сбыть его с рук и тогда пользоваться жизнью.

И что такое для большинства — это пользование жизнью: пьяный угар, разные увеселения, которые прискучат через несколько лет, а иногда через несколько месяцев, которые бесплодны, безнравственны и не нужны.

Как мало у нас людей, похожих на прежних бескорыстных служителей науки, которых привлекали к ней не высокие оклады, не возможная известность, не почести, а исключительно те высокие наслаждения, что дает наука пытливому уму, углубляющемуся в познание! Где тот смиренный, довольный своей судьбой и считающий свой труд святым крестьянин-пахарь, которого воспевал Кольцов?

Где эта решимость трудиться, не покладая рук:

Доколь мочь и сила,

Доколь душа в теле,

Буду я трудиться;

Кто у Бога просит,

Да работать любит,

Тому невидимо Господь посылает.

Посмотришь, один я —

Батрак и хозяин;

А живу чем хуже Людей семьянистых?

Лиха беда, в землю Кормилицу ржицу Мужичку закинуть;

А там Бог уродит,

Микола подсобит Собрать хлебец с поля;

Так его достанет Год семью пробавить,

Посбыть подать с шеи И нужды поправить,

И лишней копейкой Божий праздник встретить.

Где этот религиозный взгляд на труд с молитвой, при труде, надежда на то, что Бог благословит плоды труда:

С тихою молитвой Я вспашу, посею;

Уроди мне, Боже,

Хлеб — мое богатство!

И как хорошо было это счастье трудового урожая, созревшего «в колыбели святой трудовой пашеньки», что за радость смотреть:

На гумнах, везде,

Как князья, скирды Широко сидят,

Подняв головы.

Выйдет солнышко —

Жатьба кончена:

Холодней оно

Пошло к осени,

Но жарка свеча Поселянина Пред иконою Божьей Матери.

Скромный человек, несущий терпеливо свою долю, вовсе не отрекается от надежды на иную лучшую жизнь, а только переносит свою надежду далече, в загробное существование. Он трудится скромным тяжелым трудом, потому что помнит заповедь, данную человеку Богом, при изгнании из рая праотца: «в поте лица твоего будешь есть хлеб твой», и он трудится с радостью и с убеждением, а не с огорчением и ненавистью к труду, как другие.

Признак скромной души есть известная тайна жизни.

Присматриваясь к людям иного склада, к людям мелкого душевного миросозерцания, можно заметить, что они большею частью очень шумны в изъявлениях своих глубоких чувств, которые в них гаснут так же скоро, как и вспыхнули. Чувство сильное обыкновенно молчаливо, стыдливо.

Много десятков лет назад в Москву приехал один виртуоз музыкант и пользовался большим успехом. Он был приглашен играть в одном высокопоставленном доме. Все были в восторге от его игры и, окружив его, шумно изъявляли ему свое одобрение. Одна только из слушательниц, ослепительная красавица, столь же выдававшаяся внешностью своею, сколько глубокими душевными качествами, не встала с места, не сказала ему ни слова. Но все ее существо было переполнено восторгом и рвалось к волшебнику, извлекшему из рояля эти звуки. Этот восторг был началом любви на всю жизнь. Несмотря на желание родных, ожидавших для нее блестящего замужества, она вышла замуж за этого музыканта, при чем потребовалось покровительство влюбленным императора Николая Павловича. Музыкант скоро заболел неизлечимою болезнью, она ходила за ним несколько лет и осталась вдовой, счастливая этими недолгими годами своего высокого счастья.

То же самое и в жизни духовной.

Некоторые люди любят шумно говорить о своих духовных восторгах, о высоких минутах, которые дает им молитва; человек более глубокого склада обо всем этом молчит.

Есть люди высочайшей религиозности, которых вы с виду сочтете совсем равнодушными, до такой степени они умеют скрывать свою духовную жизнь.

Особым умением в этом отношении отличаются так называемые Христа ради юродивые, в жизни которых все ни что иное, как великая тайна души с Богом.

Истинные Христа ради юродивые — это такие люди, которых глубоко поразила жертва, принесенная для спасения рода человеческого Христом, которые не могут и не хотят себе земного счастья на той земле, что принесла Христу только холодные ясли в пещере для Его рождения, а потом терния, муку и смерть.

Им мало тех страданий, которые посылает людям сама жизнь. Они ищут вольных страданий и вызывают своим странным видом и странными поступками осуждение и унижения. Не имея себе постоянного пристанища, скитаясь с места на место, ночь проводя в молитве на паперти церкви, прикидываясь среди людей бранчливыми и сердитыми, они полны великой нежности и заботы о людях, и в свои бессонные ночи они молятся о тех, за кого некому молиться. Устремляя свой прозорливый взор в дальние места вселенной, они внезапно приходят на помощь людям, с которыми никогда не встречались. Так, персидские купцы, по торговым делам приходившие в Москву, узнавали в московском юродивом Василии блаженном того человека, который явился им, когда они гибли от бури на Каспийском море, и спас их.

Эти люди, гонимые, осуждаемые, тогда как сердце их горит чудной правдой и полно любви к людям, являются самыми яркими представителями скромности и тайны жизни христианской.

Как велики также те люди, которых мы считаем холодными и себялюбивыми, и которые творят великое и тайное добро, содержа целые семьи, выводя на дорогу нуждающуюся молодежь, тайно воздвигая в дальних местах храмы.

К расположению христианской скромности близко примыкает добродетель терпения обид.

Человеческая природа склонна совсем к другому, — она склонна скорей нанести другому обиду, надсмеяться над человеком, чем самой принять незаслуженное оскорбление и перенести терпеливо это оскорбление.

Великие старцы учат, что несправедливые, незаслуженные обиды Господь посылает нам в наказание за наши грехи в искупление их. С нас, быть может, снимается великий и невольный грех, когда мы спокойно заставим себя вытерпеть обиду. Мудр в христианском смысле не обидчик и не тот обидимый, который старается отомстить обидчику, а кто спокойно понесет обиду и своим великодушием обезоружит обидчика, — он является победителем в борьбе великодушия.

Если нам придется терпеть несправедливую обиду, и сердце будет сжиматься *от острой боли незаслуженного страдания, вспомним тогда, в эту минуту, Того, Кто жестоко пострадал на земле, и крестоносный Страдалец нам воздаст за терпение.

Чистота жизни, всего поведения, слов, мыслей есть один из лучших цветков на дереве христианства.

Одной из высших похвал, которою похваляет Церковь Божию Матерь — являются наименования «Пречистая, Пренепорочная».

Есть, действительно, что-то необыкновенно возвышенное, трогательное в юной чистой деве.

И что-то еще более возвышенное, потому что более трудное, подверженное большим соблазнам и искушениям, в нравственной чистоте взрослого сильного мужчины.

Редко кому чистота дается даром. Большинство людей, чтоб сохранить ее, должны выносить жестокую борьбу, где все на них, все против них.

Если вообще взгляды мира во многом отличаются своею несуразностью, то особенно несуразен в миру взгляд на целомудрие и приложение разных требований к мужчине и женщине.

От женщины требуется, даже в условной житейской морали, более или менее хорошее поведение. Мужчина же совершенно свободен от таких требований. Наоборот, считается чем-то страшным и диким, если молодой холостой мужчина будет жить чистою жизнью, не соблазняя никого в целях плотского своего наслаждения.

Люди с самыми свободными взглядами, люди с самыми возмутительными нравами пришли бы в жестокое негодование, если б нормальная девушка имела малую часть тех похождений, которые позволяют себе нормальные мужчины, и стали бы кричать направо и налево о том, что девушка эта совершенно невозможная личность.

Христианство, которое первое провозгласило равноправие мужчины и женщины, признав в обоих одинаковую душу — христианство предъявляет к ним и в этом отношении те же требования.

Всякая плотская связь, не имеющая целью продолжение рода, признается христианством одинаково греховной и подлежит его осуждению. Но наряду с греховным делом Христос осуждает и самый помысел греховный, и слова Господа о том, что тот, кто «посмотрел на женщину с вожделением, тот уже прелюбодействует с нею в сердце своем» — имеют смысл предостережения людей, которые, не падая телесно, в то же время часто погружаются в греховные помыслы: что они равны с людьми, грешащими на деле.

Люди нечистой жизни грешат, прежде всего, против самих себя, так как они, начав однажды потакать своим страстям, не могут уже обуздать себя, а телесное падение ужасно тем, что, чем больше человек предается плотскому греху, тем более он становится ненасытным.

Миряне часто не понимают, зачем с такою исключительностью некоторые люди борются за свою телесную чистоту, и говорят: ну, что ж, что человек раз падет — падет и встанет... Нет, «раз» человек почти не падает, и первое падение обыкновенно ведет за собою множество других.

Как в пьянстве начинается с маленькой рюмочки шутливо предложенного вина, а окончивается страшным «зеленым змием», так и с телесной нечистотой. Развратник — самое несчастное в мире существо, так как его страсть требует от него все больших и больших жертв.

Были люди, которые ради соблюдения чистоты решались на величайшие жертвы, не щадили ничего, чтобы подавить волновавший их дух блудный, пресечь в корне всякое движение страстей.

Из русских святых особенно прославились такою борьбою преподобный Моисей Угрин и преподобный Иоанн Многострадальный, оба подвижники первых священных времен Киево-Печерского монастыря.

Преподобный Моисей, родом венгерец, был приближен к благоверному святому князю российскому и страстотерпцу Борису, служил ему с братом своим Георгием, которого убили со святым Борисом; третий брат, после кончины любимого господина, ушел в тверские пределы и основал, на месте нынешнего Торжка, свою обитель, где и почивает нетленно. В раке его лежит и принесенная им с собою голова брата его Георгия, которую злодеи-убийцы отрубили, чтобы снять с него золотую цепь и гривну, возложенную на него отличавшим его князем.

Моисей отличался высоким ростом, крепким сложением и необыкновенною красотою лица. Ему пришлось попасться в плен к ляхам, и здесь им пленилась молодая знатная вдова, обладавшая большим богатством и значением. Она предложила Моисею выкупить его и жениться на ней, дать ему знатность и великое богатство. Но он все это отверг. Тогда она выкупила Моисея от того, кто привел его в плен, не постояв за значительной суммой в тысячу золотых монет. Она надеялась, что Моисей, как раб ее, подчинится ее желанию. Но Моисей еще более стал прилежать молитве и посту, предпочитая для Бога — в чистоте есть сухой хлеб, чем в скверне богатые блюда и вина. Не достигши своих намерений, женщина в ярости бросила его в темницу, чтоб там уморить его голодом. Многие уговаривали Моисея подчиниться, говоря, что он ведь не связан чином монашеским, и что первые праведники ветхозаветные не чуждались женщин, а она несомненно богата и имеет большую власть в Ляшской земле. Моисей отвечал, что не желает нигде господствовать, всем пренебрегая ради вышнего Царства. Если он выйдет живым из рук этой женщины, то не станет искать другой жены и с помощью Божией сделается черноризцем.

Женщина стала искушать его другими искушениями. Она приказала посадить блаженного на коня и со множеством слуг везти его по ее городам и селам и говорить ему: «все это твое. Если угодно, распоряжайся, как хочешь всем». И по ее приказу встречные на ее землях должны были воздавать ему почести. Но и это не произвело на Моисея желаемого впечатления.

В это время пришел один черноризец, саном иерей, и постриг его в ангельский образ. Женщина же, влечение которой к Моисею все увеличивалось, по мере его отказов, в бесстыдстве своем обратилась к королю Болеславу, прося его уговорить Моисея жениться на ней. Болеслав предложил Моисею одно из двух — или исполнить желание госпожи, или выбрать себе смерть. Но и эта угроза осталась тщетной. Подвергнув в течение многих дней Моисея истязаниям, по сто ударов, жестокая, нечистая женщина велела, наконец, страшно изуродовать Моисея. Еле выжив, Моисей, оправившись, пришел в Киево-Печерский монастырь к преподобному Антонию и здесь провел богоугодно все остальное время своей жизни, стяжав дар помогать страждущим от блуда. Всего 16 лет после убиения князя Бориса провел он в подвигах, шесть лет мучаясь в руках вдовы и 10 лет подвижничая в Киево-Печерской обители.

Таким же неусыпным борцом за чистоту свою показал себя преподобный Иоанн Многострадальный. Рассказ его о той борьбе, которую он вынес за свою чистоту, производит неизгладимое впечатление. Вот — человек, который не остановился ни пред какими жертвами, для того, чтобы не уступить врагу в страшной кровавой борьбе.

Одному иноку, боримому бесом блудным, Иоанн Многострадальный передал о себе следующее:

«Когда пришел я в этот святой Печерский монастырь и начал трудиться по чину святого ангельского иноческого образа, много вытерпел я, томимый позывами на блуд, и не знаю, чего не выстрадал я ради моего спасения. Два дня, иногда же и три проводил без еды, часто и всю неделю ничего не вкушал, морил себя лютою жаждою, бодрствовал все ночи и в таком злострадании провел три года, но и там не нашел покоя. Пошел я в пещеру, где положен преподобный отец наш Антоний, и пребывал у гроба его в молитве день и ночь. И слышал я глас преподобного ко мне: «Иоанн, нужно тебе затвориться здесь в пещере, чтоб невидением и молчанием прекратилась брань, и Господь поможет тебе молитвами преподобных Своих». Итак, с того часа затворился я в этом тесном и скорбном месте, где нахожусь теперь уже тридцатый год. И только очень недавно нашел я покой, а все те годы боролся со страстями и помыслами телесными. И жил я жестокою жизнью, сперва несколько лет только постом и бдением удручая тело свое. Наконец, не зная, что делать и не в состоянии терпеть плотской брани, задумал я жить нагим и возложить тяжелую броню на свое тело, и с тех пор доныне бываю я изнеможен холодом и грызущим железом. Но, когда и всего этого не было достаточно, сделал я другую вещь: выкопал глубокую яму до груди моей. И, когда подошли дни святого великого поста, я вошел в яму и всего себя засыпал землею, так что свободными у меня были только руки и голова. Итак, угнетаемый землею, провел я весь пост, не мог двигать и единым суставом, но и так не прекратились плотские стремления и разжения тела. Кроме того, враг диавол стращал меня, желая прогнать меня отсюда, и я испытал всю силу коварства его: ноги мои в яме стали перегорать, так что жилы в них скорчились и кости трескались, пламя доходило уже до утробы моей, и члены мои горели. Я уже не обращал внимания на лютую боль, но радовался душою, что она сохраняет меня чистым от скверны. Я предпочитал ради Господа сгореть в том огне, чем выйти из ямы посрамленным бесами. И, в то же время, видел я страшного и лютого змея, дышущего пламенем и опаляющего меня искрами, и хотящего поглотить меня, и он делал это много дней, чтобы прогнать меня. Когда же наступала светоносная ночь Воскресения Христова, внезапно напал на меня лютый змей и поглотил пастью своею голову мою и руки, и были опалены волосы на голове моей и бороде, как ты видишь меня. И я, находясь в гортани того змея, возопил из глубины моего сердца:

«Господи Боже, Спасе мой, векую ты оставил меня, ущедри меня, Владыко, так как Ты Один человеколюбец. Спаси меня грешного, Единый Безгрешный, избавь меня от скверны беззакония моего, чтобы не увязнуть на век в сети лукавого. Избавь меня от поглощения этим врагом. Ибо, как лев рыкает, он хотел поглотить меня. Воздвигни силу Твою и приди спасти меня, блесни молниею Твоею и изгони его, чтоб исчез от лица Твоего!». Когда же окончил я молитву, вдруг блеснул свет Божественный, как молния, и исчез тот лютый зверь, и благодатию Божиею не видел его больше доныне. Услышал я тогда и глас Господень ко мне: «Иоанн, Иоанн, — это была тебе помощь, далее будь внимателен к себе, чтоб не пострадать горше в будущем веке». Я же поклонился и сказал: «Господи, зачем Ты оставил меня в злых мучениях?» И отвечал Он мне: «На тебя наведены были искушения по силе терпения твоего, чтоб, искушенный огнем, явился ты чист, как золото. Ибо свыше силы не попускает Бог искушения человеку, чтоб, изнемогши, не был он поруган лукавым змием, но Он, как мудрый господин, крепким и сильным рабам Вручает великие и тяжелые дела, а немощным и слабым — незначительные и легкие; то же самое и в брани телесной похоти, ради которой ты молишься сам за себя. Но помолись мертвецу, лежащему против тебя, чтоб облегчил он тебя от блудной страсти, ибо он сделал больше, чем Иосиф, и может помогать тяжело страждущим такою страстью». Я же, не зная имени такого мертвеца, стал звать: «Господи, помилуй меня молитвами этого преподобного». Потом я узнал, что то был Моисей, родом Угрин. И нисшел на меня неизреченный свет, в котором пребываю я и теперь, не нуждаясь в свете ни днем, ни ночью. И все приходящие ко мне достойно насыщаются этого света и видят явно утешение, осветившее меня в ту ночь Воскресения, как надежда будущего света.

По словам Писания «Сам искушен быв, может и искушаемым помощи», — преподобному Иоанну Многострадальному дана власть отгонять от людей беса блудного. Мощи этого подвижника целомудрия почивают в том положении, которое он избрал в самые тяжкие дни своей борьбы: он покоится в земле, зарытый до груди. Можно думать, что, чувствуя смерть, он пожелал принять то страдальческое положение, которого не побоялся тогда, чтобы победить врага. У мощей преподобного раздают шапочки с нашитыми на них изображениями угодника, молитвами которого да соблюдем мы угодную Богу душевную и телесную чистоту...

Теперь спрашиваешь себя: почему именно против этой блудной страсти направили все свои силы эти люди, и не было ли бы полезней для человечества, если бы тот же Моисей, женившись на вдове, его искушавшей, и ставши значительным и могущественным человеком, употребил полученные им средства на помощь ближним?

Но нельзя указывать людям пути их жизни, всякий волен избирать себе тот или другой путь спасения и прилежать к той или другой добродетели. Эти люди хотели принести Богу в дар свою девственность и намерение свое решались исполнить, чего бы это им ни стоило.

И потом замечено, что человек, сдавшийся в одном пункте, будет сдаваться и в других. Для психолога ясно, что, уступи Моисей желанию этой женщины Ляшской земли, то за этим первым падением — а это было бы для него несомненное падение — последовали бы и другие падения, и расчет его на то, что он, изменив своему нравственному принципу, стал бы ценою этой измены служить людям, не оправдался бы.

В настоящее время охрана чистоты детей и молодежи составляет особенно исключительную и важную задачу.

Со всех сторон ведется атака на то, чтобы развратить молодежь.

Русская литература, поражавшая раньше своей высокою проникновенностью, духовною чистотою, наполнена в наши дни ужаснейшими типами — какие-то содрогания сладострастия мужчин и женщин. Как тонкий яд, проникает в сознание молодежи внушение, что дозволено делать решительно все, к чему влекут позывы плоти. А между тем, чем человек легче удовлеторяет свою разнузданность, тем меньше он бывает удовлетворен. Его влечет все к большему и большему разврату. Если при этом душа у человека глубокая, она тоскует, страдает от такой жизни и часто исходом бывает самоубийство.

Мы не можем быть достаточно осмотрительны и осторожны, исполняя заповедь Христову относительно соблазна людей, которая угрожает нам величайшим наказанием. Мы считаем за ничто самые неприличные разговоры при подрастающих и молодежи и не думаем о том, какой ужасный губительный осадок это оставляет в мозгу слушателей.

Счастлив тот, кто «положил хранение устам своим», кто ни разу не произнес ни одного соблазнительного слова, ни разу не направил воображения другого на какую-нибудь соблазнительную картину...

Есть люди, сияющие нравственной чистотой и в старости, и умилителен вид непорочного старика, благоухающего каким-то благоуханием полевой лилии, или престарелой монахини, в которой чувствуете невинность ребенка...

Знаменитые люди на земле находят себе поклонников. Прекраснейшие женщины в средние века имели толпу усердных рыцарей, которые готовы были не только вступаться за их честь, но даже искать всевозможных поводов, чтоб вступить в единоборство за свою даму, как поется в романсе испанца из «Дон-Жуана» графа А. К. Толстого:

Всех, кто скажет, что другая

Здесь равняется с тобой —

Всех, любовию пылая,

Я зову на смертный бой.

Кажется, невелик урон для чести его красавицы — сравнить ее с другою красавицей... А вот, собирается же ее поклонник биться с другим на смерть только из-за этого сравнения.

Какую же горячую обиду должны переживать при оскорблении своих заветных святынь те люди, которые считают себя в душе рыцарями этих святынь.

Может ли, например, человек, испытывающий живое чувство благоговения, восторга, умиления пред невыразимой святыней Пресвятой Девы, может ли он слышать равнодушно, как будет хулиться Ее пречистое имя?

Люди, самые терпеливые и воздержные в выражениях, неизбежно назовут подлецом того, кто станет спокойно слушать брань на своего отца, хотя бы эта брань исходила от людей гораздо высшего, чем он, положения.

Что же сказать о том, кто будет из робости и трусости молчать при хуле на Христа или на Его Пречистую Матерь!

Эта хула должна чувствоваться верующими больнее и острее, чем собственное оскорбление, чем глумление над памятью родителей, обида, нанесенная его невесте.

И так понятен порыв горячего и правдивого святителя чудотворца Николая, который за речи Ария на первом Вселенском Соборе против божества Второго Лица Пресвятой Троицы, Сына Божия, исполнился такого гнева, что ударил Ария по лицу.

В религии не все кротость. Сам Христос обличал фарисеев жесточайшим обличением и, взяв кнут, выгнал им из храма торговцев и меновщиков.

Так и бурный поступок святителя Николая был Богом оправдан. И мы можем смотреть на него, как на высокий пример для подражания и исполнения.

Отцы Собора лишили святителя Николая епископства за его поступок с Арием, но некоторые из отцов Собора имели видение Богоматери, Которая возлагала вновь на своего избранника епископский омофор, и поняли тогда, что правилен был поступок святителя, внушенный ему великою его ревностью по Боге.

Вот этой именно ревности по Боге, этой рыцарской готовности защищать, жертвуя для этой жертвы земными выгодами, свои духовные святыни — так не хватает нашему малодушному и слабоверному времени. И вместо того, чтоб находились люди, которые бы считали высшею для себя почестью защищать славу имени Христова —это имя свободно оскорбляется, или Господь Сам защищает его в страшнейших знамениях...

Веселый молодой офицер, после хорошего обеда в знакомом доме, рассказывает о помещенной во французском «журнале для смеха», остроумной, по его мнению, карикатуре, в которой содержится страшная хула.

Как понимающим людям резко не остановить его и не сказать: «молодой человек, как можете вы себе позволить в нашем присутствии повторять эти мерзкие и пошлые выходки гаденького французского журнала, как вы сами не оскорбились этим глумлением над всем, что в мире выше и святее всего... Вы низко пали, если такая мерзость не вызвала в вас негодования и презрения... Я человек верующий: после этого крупного происшествия нам не к чему продолжать наше знакомство».

Если бы все люди говорили так определенно, то едва ли хоть тот же офицер позволил бы себе вторично повторять с веселым видом подобные хулы. Не получая отпора, легкомысленные люди наглеют.

В последние годы произошли два события, в которых выразился гнев Божий на хулителей, не нашедших себе противодействия в людях... И как бы было лучше для них, если бы их вовремя остановили люди, ибо сколько раз и каким роковым образом сбылось слово Писания: «Страшно впасть в руки Бога живаго».

В восхитительном климате Южной Америки, на острове Мартинник был богатый город Сен-Пьер, в котором было свыше сорока тысяч жителей, много прекрасных зданий, что-то свыше пятидесяти мужских и женских школ. Город этот был во власти ярых атеистов, имя Божие в нем оскорблялось.С начала тысяча девятьсот второго года многие верующие жители Сен-Пьера стали получать во сне таинственные указания — скорее выбираться из города. Пред катастрофой, которая поразила город, пароходы уходили переполненными.

В конце апреля произошло страшное извержение вулкана с землетрясением. Спасшиеся из-под обломков были удушены ядовитыми газами: ни одна душа из тогдашнего населения Сен-Пьера не ушла живою: произошло то, что на языке священных сказаний называется «конечное потребление и запустение»...

Чудный древний город Мессина на острове Сицилии, у Мессинского пролива, имел в большинстве народонаселения ясно выраженный характер борьбы с Богом.

И вот, наконец, на день Рождества в одной из местных газет появилось стихотворение, содержавшее разные насмешки над Младенцем Христом, и, между прочим, говорилось:

«Проявил бы ты себя хоть чем-нибудь: например, встряхнул бы нас хорошенько»... И разгневанное Божество проявило Себя: разразилось то страшное землетрясение, которое повлекло за собою такое потрясающее количество жертв, и в котором так блестяще показали присущее им чувство самоотвержения русские моряки. С величайшей опасностью для жизни они вытаскивали из-под обломков зданий, грозивших на них обрушиться, немногие уцелевшие жертвы.

На боевом мече покровителя Пскова, святого благоверного князя Всеволода — Гавриила, стоят простые и выразительные слова по- латыни: девиз, которому он был верен всю свою боевую праведную жизнь. Девиз этот гласит: «Чести моей не выдам никому». Как же христианину выдавать честь Божества: ужасно!

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ.

Времена жизни. Высшие ступени христианства.

ГЛАВА ПЕРВАЯ.

Времена жизни.

Проследим путь человека от колыбели до могилы.

Вот, человек родился в мир, его окрестили во Христа.

Кто может знать душевную жизнь ребенка, которая, быть может, гораздо сложнее, чем это принято думать.

После знаменитого старца последнего времени, основателя общежительного Троицкого Киевского монастыря, отца Ионы, остались замечательнейшие келейные записки, в которых он описал разные события из своей жизни.

Между прочим, он рассказывает там, как, будучи еще младенцем, не умевши ходить, он был восхищен душою в небесные обители, и ему был предсказан будущий его духовный путь.

Несомненно, что в жизни духа есть много тайн, и что религиозное сознание в человеке может развиваться совершенно независимо от его внешнего сознания.

Из рассказов многих людей, уже умиравших и опять возвращенных к жизни, ясно то чрезвычайно интересное обстоятельство, что дух человека совершенно спокойно, планомерно и непринужденно действует в такие минуты, когда человек уже потерял внешнее сознание. Опытные духовники рассказывают, что «глухая исповедь» умирающего, уже лишившегося даже слова, представляет собою беседу духа священника с духом умирающего, все сознающим, оплакивающим былые грехи, рвущимся и вопиющим к Богу.

Точно так же и в детях дух их может иметь свое особенное развитие, на много опережающее их умственное и физическое развитие.

Счастлив, кто проводит тихое безмятежное детство, кто видит вокруг себя согласную семью, и в родителях своих встречает высокие примеры христианства.

Но очень немногим детям выпадает на долю такое счастье и такое детство в наши дни. Многие люди, которые могли бы быть драгоценнейшим материалом для христианства, стоят далеко от спасительного учения, потому что никто их не подвел в детстве ко Христу, никто их Христу не покорил.

Детству, отрочеству и юности свойственна известная восторженность: так хочется найти предмет достойный поклонения и благоговеть перед ним... И где, казалось бы, ближе найти такие предметы поклонения, как не в своей семье, среди ближайших родных?

А, между тем, очень часто, когда в детях пробуждается сознание, они видят, насколько родители далеко отстоят от того идеала, который себе дети рисуют, и не только что дети не могут в чем-нибудь нравственно от родителей позаимствоваться, но еще должны призвать на помощь чувство великодушия, чтоб с намеренною изворотливостью выискать им оправдание.

И все же какое тяжкое страдание, которым и поделиться не с кем, ибо, чем глубже привязанность, тем труднее для человека привязанного доверять кому-нибудь свое разочарование в любимом человеке!

И, когда разбиты столь дорогие иллюзии, одни обращаются на всю жизнь в пессимиста, и сами становятся такими же циниками, другие же бросаются к Богу.

Со свойственным ему мастерством, Тургенев, создавая в своем «Дворянском гнезде» образ Лизы, подметил и мимолетом осветил в Лизе одну черту, проходящую обыкновенно незамеченною.

Решаясь идти в монастырь, она между прочими доводами говорит, что знает, как ее отец нажил состояние... Значит, совсем еще молодую Лизу этот вопрос волновал глубоко, хотя и скрытно; она чувствовала вину отца, чувствовала, что эту вину надо загладить и замолить...

И этот долг к памяти отца есть одна из причин, приводящих Лизу в монастырь на отреченную жизнь.

Подобно этому многие дети из-за каких-нибудь недочетов в личной жизни, из-за отсутствия ласки родителей — из-за неимения человека, которому бы они могли вполне довериться, начинают искать у Бога той поддержки и отклика, которых не нашли среди людей.

Наиболее одаренные в религиозном отношении дети и без каких- нибудь житейских испытаний сами приходят к Богу.

Вот — пора, в которую обозначается иногда направление человека на всю его дальнейшую жизнь — пора, в которой вырабатываются привычки благочестия — пора, в которой особенно легко религиозно влиять на молодую душу.

В молодости обыкновенно — главным образом, в среде школьных товарищей, — завязываются дружеские связи, оказывающие на человека значительное влияние.

Большая радость в жизни иметь единственного человека, испытанного, верного, доказавшего вам свою привязанность, и, чем дольше длится дружеская связь, тем она становится крепче через столько вместе пережитых событий, проволновавших чувств, продуманных мыслей.

Есть ли, например, связь между людьми более близкая, как между двумя боевыми товарищами?. Люди, которые рядом стояли в бою, одинаково подвергались опасности, одинаково бывали ранены, вместе были на волосок от смерти и вместе по Божьей воле остались жить, чтоб еще не раз, быть может, биться в одних рядах: разве они не родные! И как такое товарищество разнится от другого, которому так несправедливо и бесправно присваивается великое имя дружбы, и которое основано на совместных попойках и кутежах.

Тем светлее товарищество, чем выше идея, объединяющая людей, и высшее товарищество и дружба — это соратничество под знаменами Христа.

Каким высоким идеализмом должны быть проникнуты те мысли, какими обменивается молодежь в эту лучшую пору своей жизни, и как грустно, что редки у нас теперь те кружки молодежи, ярким примером которых был кружок молодого Станкевича, дух которого воспроизведен Тургеневым в описании студенческого кружка Покорского.

И там, где, отдаваясь высоким мыслям и высоким чувствам, собрались говорить о всем благородном — об искусстве, делах государственных, музыке, науке, служении народу: там невидимо за собравшимися стоит Христос, ибо Он всюду, где «высоким сердце бьется»...

Жаль, что русская молодежь, да и не одна русская, не всегда превращает идеальные свои стремления в соответствующие дела, в чем, впрочем, она не всегда сама виновата.

Как бы много, например, могла делать молодежь университетская — и даже старших классов гимназий с такою же учащеюся женскою молодежью, если б они решились предпринять что-нибудь для облегчения быта ремесленных учеников, живущих в самых невозможных условиях, часто получающих незаслуженные побои, слышащих омерзительную брань — и ни одного доброго, ласкового слова, не говоря уже о том, что они стоят совершенно вне какого-нибудь религиозного воздействия.

Как было бы хорошо, если б молодежь с материальным участием старших устроила для них что-нибудь в роде прежних воскресных школ, которые теперь нам уже не нужны, так как во всех местах с крупным населением имеется достаточное число школ городских. Тут бы им читали что-нибудь для них интересное и доступное, учили бы их грамоте и счету. Эти несколько часов, проводимых ими под руководством людей, одушевленных желанием им добра, явились бы светлым лучом в их жизни.

Нельзя не остановиться на вопросе о взаимопомощи молодежи, к каким бы кругам общества она ни принадлежала.

«Сила солому ломит»: как ни ограниченны средства молодежи средне-учебных, например, заведений: все же и эту молодежь можно было бы уже с успехом приучить к делу разумной благотворительности.

Вот, например, такое соображение.

Гимназисты и гимназистки получают обыкновенно столько, что, например, две копейки ежедневного расхода на доброе дело едва ли бы кого обременили.

Но во что превратятся эти две копейки с человека, с многочисленного учебного заведения — а в столицах зачастую в гимназии бывает по пятисот и более человек: получится, таким образом, от десяти до пятнадцати рублей. А ведь на такую сумму одно из лучших петербургских благотворительных обществ — комиссия столовых «Детская Помощь» — прокормит горячим обедом две сотни детей из самого бедного класса населения, где родители не в силах давать детям горячий обед и где дети питаются впроголодь и в сухомятку.

Таким образом, если б нашлись опытные и деятельные люди, они бы могли завести на средства учащихся такую столовую, которая бы так и называлась: «детская столовая такой-то гимназии».

Кроме весьма большой пользы для накормленных в этих столовых, а раньше голодавших малышей, было бы в высшей степени важно громадное воспитательное значение такой столовой для молодежи.

Во-первых, она бы приучилась прелагать благородные, но бесформенные порывы самоотвержения и сочувствия людям в живое дело; во-вторых, она исподволь приучилась бы к мысли о том, что преступно жить, не делая ничего для других, и видела бы на живом примере, как при доброй воле, при крайне малых жертвах, может устраиваться громадное и нужное дело.

А сколько есть случаев для молодежи поддерживать бедных товарищей.

Гимназистки четвертого класса одной из кавказских гимназий узнали о безвыходном положении подруги, у которой была только одна беспомощная мать.

Девочка не могла ни покупать книг, ни одеваться, ни иметь завтрака. Освобожденная от платы за ученье, она жила со своею беспомощною матерью и теткою в ужаснейшей обстановке, в двух комнатках с глиняным полом, среди кучи грязных и крикливых детей.

Узнав о таком ужасном положении подруги, товарки решили, что ей надо помочь — и не как-нибудь временно, а дать ей возможность окончить курс. И всякий месяц они складывались для того, чтобы дать ей денег на необходимое платье, обувь, белье, покупали сообща книги и учебные пособия, по очереди приносили ей завтрак, и так довели они ее до последнего класса.

В настоящее время эта девушка состоит в большом кавказском городе городской учительницей и имеет утешение поддерживать своим трудом старую мать.

Русская молодежь терпит часто крайнюю нужду, но не решается, по примеру молодежи американской, браться за так называемый «черный труд», хотя цена на труд интеллигентный до крайности сбита.

В Америке взгляд на труд очень высок и — можно сказать — христианский. Там недостаточная молодежь, проходящая высшие учебные заведения, не стыдится заниматься по утрам чисткой сапог или уборкой комнат, в качестве приходящих слуг, чистит трубы и так далее. И перед окончанием своего рабочего утра вы можете видеть молодого человека, быстро направляющегося в занимаемую им комнату, где он переодевается, обращаясь из чернорабочего в джентльмена. Ни одна хорошая девушка не изменит там своего отношения к студенту, если увидит его в его рабочем обряде, в минуту его черного труда.

При недостаточности русской учащейся молодежи и при наличии в университетах людей весьма состоятельных, проживающих в месяц сотни и тысячи рублей, можно было бы ожидать, что эти богатые будут приходить на помощь нуждающимся товарищам — и деньгами, и разными другими способами.

Что. стоило бы, например, составить такой кружок, в который сдавали бы свое старое платье оканчивающие курс студенты, или студенты-франты, забрасывающие платье, которое покажется еще нарядным студенту бедному, и где бы эта форменная одежда распределялась среди нуждающихся.

При страшной дороговизне жилищ не только в Москве, Петербурге, Варшаве, но и в таких меньших городах, как Киев, Харьков или Казань, было бы в высшей степени полезно, если бы богатые студенты, проживающие на себя в месяц 300—400 рублей, какую-нибудь четверть бюджета уделяли на то, чтобы нанимать скромную квартиру, в которой могли бы помещаться от восьми - десяти беднейших студентов. Только бы желать делать добро, а возможности этого добра широчайшее поле! И едва ли человек, не сумевший никого жалеть в самую отзывчивую пору человеческой жизни: едва ли он будет человеколюбивей в последующей жизни.

У русской молодежи, при всех ее высоких качествах, быстрой воспламеняемости, негодовании пред всяким насилием, готовности идти на жертву за то дело, которое она считает нужным для человечества, есть один недостаток, который можно назвать какой-то халатностью чувств.

На крепость привязанности иностранцев вы можете часто положиться больше, чем на крепость привязанности русского человека.

Мне известны случаи, что молодые немцы, бывшие раньше в дружеских отношениях, часто больше никогда в жизни не встретились, расставшись навсегда: один — профессор какого-нибудь университета в Германии, другой — пастор в Америке. Но эти люди, проведшие вместе только гимназические годы, разошедшиеся по разным университетам, потом вступившие врозь в жизнь, женившиеся, имевшие детей и дождавшиеся внучат, знают все друг о друге и не нарушают духовного единения: они ведут оживленную переписку.

В России вы редко встретите такое явление. Сплошь и рядом спросишь какого-нибудь молодого человека о его студенческом товарище, с которым он жил в одной комнате, делил в течение нескольких лет горе и радость, делил скудный кусок хлеба. По окончании университета, года через два, друг о друге они не знают, жив ли товарищ и где он находится. И это не по равнодушию, так как ведь при случайной встрече они бросятся друг к другу в объятия и будут друг другу сочувствовать. Это именно какая-то небрежность и лень, которая мешает человеку вовремя написать письмо, которая вообще глубоко изъела русскую жизнь и так мешает проявлениям русской несомненной и высокой сердечности.

Вообще с ранних лет надо постоянно подтягиваться, делать не то, что хочется, а то, что должно, наметить себе линию поведения на всю жизнь, составить себе незыблемые принципы и по ним действовать.

Человек с сильной волей действует всегда по ранее обдуманному плану, а не по внезапным порывам. Одна французская пословица говорит, что сильный человек «делает не то, что хочет, а то, что хотел». Наши поступки должны быть обдуманы в спокойном состоянии, неспеша, строго взвешены, и все вместе слагаться в одну стройную и светлую систему жизни.

Особенное попечение надо иметь в молодости к тому, чтобы выработать в себе высокие правила чести.

Честь — это какое-то неизъяснимое благоухание благородного человека, проявление высших сторон духа, нечто возвышающееся над самой добродетелью.

Никого не обижать — это одно, а вступаться с опасностью жизни, или с готовностью нести за это крупные жертвы — это поступок чести.

Держать себя в толпе, никого не беспокоя, не проталкиваясь вперед между женщин и детей — это одно; а взять в той же толпе под свое покровительство слабое существо, оберечь в толкотне женщину или ребенка — это поступок чести.

Ни над кем не издеваться, быть со всеми вежливым — это одно. А обличить и высмеять человека, смеющегося над другими, протянуть руку тому, на кого, без всякой с его стороны вины, смотрят презрительно — это поступок чести.

Не отказать человеку, который к нам пришел со своей нуждой и просил помочь ему, — это одно. Подметить человеческую нужду, скрывающуюся, пугливо сторонящуюся людской помощи, и придумать такой способ выручить человека, который был бы для него не оскорбителен — это поступок чести.

Есть такие избранные люди и друзья Божии, которые каким-то внутренним внушением постигают — где они нужны, где требуется их защита, денежная помощь, нравственная поддержка, ободрение и которые спешат туда.

Лучше всего помогать по первому движению сердца. И, бросаясь на это, люди воплотят в себе завет поэта:

Где горе слышится,

Где тяжко дышится —

Будь первый там...

В пору молодости должна выработаться в человеке та идея, которой он посвятит впоследствии свою жизнь, и без которой жизнь так бесцветна, пуста и ничтожна.

Помимо личной своей жизни, помимо тех привязанностей, которыми человек живет, и которые питают его душу, у человека должно быть какое-нибудь любимое дело, какая-нибудь цель в жизни, чтобы эта жизнь была не бесплодной, чтобы оставить по себе какой-нибудь след.

Даже ничтожные, невысокие цели все же скрашивают жизнь.

Один не старый еще, богатый человек, страстно любивший изящные вещи и собиравший старинный драгоценный фарфор, красивую бронзу и портреты, говорил: «Вот, если я останусь одиноким, и умрут все мои близкие — все же мои собрания будут поддерживать во мне интерес к жизни».

Как же высоко должен быть этот интерес в тех людях, которые наметили себе цель высокую, благую, прекрасную и к этой цели идут, несмотря ни на какие препятствия, десятилетиями пробираясь к этой цели, причем всякое препятствие только удваивает их энергию.

Вот, например, человек задался целью оставить после себя воздвигнутый на свои трудовые деньги храм. Всякое утро, просыпаясь, он вспоминает с радостью о тех новых деньгах, которые, благодаря его изворотливости и экономии, его самоотверженности прибавились за вчерашний день к ранее скопленному капиталу, и прикидывает в голове, чем можно пополнить этот капитал сегодня. Та напряженная, улучшенная работа, которую он для этой цели исполняет, не утомляет и не ослабляет его, а дает ему много отрады, и во всякую минуту своего труда он с теплым чувством думает одно: «для Тебя, Господи».

Что переживет он, когда достигнет своей цели, когда будет заложен, наконец, святой храм, станут вырастать из земли стены нового святилища, вознося каждым кирпичом своим к Творцу миров всякую каплю трудового пота, всякую минуту жизненного труда этого Божьего работника!. .

Или кто-нибудь замыслит основать какое-нибудь благотворительное учреждение, по тому роду помощи, который его больше всего привлекает. Кто основывает больницы для какого-нибудь специального недуга, от которого умер близкий ему человек. Кто, вспоминая свое бедное детство, ставши обеспеченным, мечтает о приюте для бедных детей. Кто устраивает общежитие для бедных воспитанников того учебного заведения, которое сам проходил. Кто копит для стипендии, чтобы увековечить имя близкого человека. Все это одинаково высокие и благие дела, льющие тихий свет в душу такого работника, дающие высокий смысл его жизни.

Одна идея — имеем мы или нет возможность, силы или характер стремиться к какому-нибудь определенному большому делу: одна идея должна вдохновлять нас, определять самые наши поступки и вести нас к Богу.

Это — идея служения людям, ежечасного, постоянного, неослабного. Во всяком человеке, с которым мы встречаемся на жизненном пути, — сильном и слабом, мудром и глупом, — должны мы видеть того Христа, Который, указывая нам на этого человека, говорит: «вот, твой брат! И Я жду от тебя относительно него братских поступков».

И этой идее братской любви мы должны быть верны до конца, до готовности за нее умереть.

Юность имеет в себе какое-то невыразимое обаяние...

Что за великолепная пора! Голова полна обширными планами, сердце — радужными надеждами. Всем хочется верить и всех хочется обнять, всем услужить. Жизнь не принесла еще разочарования в собственных силах; жизнь успела нарушить лишь небольшое число иллюзий.

Счастлив тот человек, который прожил молодость по молодому, который волновался высокими чувствами, отзывался на все прекрасное, поклонялся лишь достойному, и смело убивал в себе движения тех позорных страстей, которые так часто омрачают светлый, прекрасный лик юности.

Но как жалко смотреть на людей часто недурных, которые могли бы жить иначе, а вместо того представляют из себя гнездилище страстей, и в этих страстях так изживают все свои душевные силы, что становятся молодыми стариками. Не правда ли, как отвратительно это явление, — люди, утратившие святой пыл, ум которых ничем не волнуется, уста которых сквозь зубы цедят пустые и пошлые слова и насмешливые замечания, люди, которые в расслабленном рано теле носят ограниченную душу.

И у наоборот, как отрадно видеть человека, который в старости юн, который не только сохранил, но сильнее разжег в себе этот огонь, каким пылает юность.

Сопоставьте какого-нибудь большого подвижника, который горит пред Богом ярким светочем, в котором теплится все шире и шире огонь любви к людям, которому жизнь тесна для всего добра, исходящего от души его и света, разливаемого вокруг себя, эти его молодые глаза на изможденном лице — и поставьте рядом изжившего душу, рассеявшего на ветер телесные силы, ничем не интересующегося, все изведавшего и всем пресытившегося, не имеющего за душой ни одной светлой мысли, ни одного благородного порыва — молодого франта, и ответьте, где юный и где старик.

Мне пришлось видеть, за несколько месяцев до его кончины, великого Оптинского старца Амвросия. Он изнемогал. Слова еле срывались с уст. Чувствовалось, что жив он каким-то непостижимым чудом. И этот восьмидесятилетний отходящий старик, ослабевший до последнего предела сил человеческих, терпевший свою жесточайшую неисцелимую болезнь, от которой он то дрожал холодом, то его палило огнем, так что часто приходилось с него по нескольку раз в час снимать белье: этот отходящий подвижник сиял такою духовною торжествующею юностью.

Мы плачем, скорбим и жалуемся, когда видим дорогих нам людей, которые светили нам своею лучезарною юностью и потом — так что мы этого не замечали — опускались, старелись и дошли до немощи и ослабления, физического и внутреннего.

Но пусть в этой скорби поддержит нас одна великая надежда: в вечном царстве мы увидим людей в лучшей их поре, мы увидим их в том расцвете, который затоптала, смяла и исказила земля.

И вот, молодость отпировала свой шумный пир, и наступили зрелые годы.

Для большинства людей незаметен этот переход от юности к молодости, от молодости к годам зрелым и от них к началу старости.

Часто человек чувствует и мыслит себя еще студентом. Большинство знакомых зовут его уменьшительным именем, а в его волосах проглядывает предательская седина.

Есть люди глубоко скорбящие об этой самой изменчивости, люди, которые бы хотели никогда не изменяться, застыть в возрасте от пятнадцати до восемнадцати лет, и чтобы вся жизнь была вокруг них неизменяема, чтобы оставались живыми и не стареющими окружающие их люди, и те же в городах неизменяемы были дома, и те же их отношения к людям.

Не будем желать того, что невозможно, и смиренно подчинимся Божию распорядку, по которому жизнь вечно обновляется, на древе жизни занимается завязь будущих плодов, из завязи развиваются цветы, с цветов отпадают лепестки, и доразвивается плод, а плод созрелый упадает на землю.

То же и с нашею жизнью.

Пройдем покорно весь путь; проживем тихое детство с его неясными мечтаниями, высокую, священную своими обещаниями юность, творческую пору зрелых годов, крепкую и бодрую старость, умудренную житейским опытом, и после вечера жизненного дня, спокойно, по призыву Божию, перейдем к новому высшему виду бытия.

Детство, юность были приготовлениями к жизни. В зрелые годы разворачивается во всю ширь деятельность человека. Эти годы дают немало неожиданностей.

Бывает, что на человека с детства возлагают громадные упования, но, дав кое-что незначительное, он тихо увядает и оказывается пустоцветом. Бывает и наоборот. Люди, от которых никто не ждал ничего особенного, в зрелые годы дают яркую, сильную деятельность, являются незаменимыми для своего дела. Конечно, это все неожиданности только для тех, кто ранее не сумели предугадать ту громадную подготовительную работу, которую планомерно вели эти люди в юные годы.

Русские характеры с их порывистостью и броскостью, с их стремлением устроить себе из жизни сплошной праздник, — редко сдерживают те обещания, какие возлагаются на них в раннюю пору.

Мне пришлось слышать недавно признание от серьезного человека, приближающегося к тридцати годам и состоящего при важном государственном деле, которое требует от своих работников большой честности и большого внимания. Ему приходится бороться с недобросовестностью людей, которые желают набить свои карманы, хотя такая деятельность их клонится к государственному ущербу и подготовляет в будущем великую государственную катастрофу. Ему предлагали значительные выгоды, чтобы на многое смотреть сквозь пальцы и не мешать этим хищникам. Он отклонил это. Ему предлагали на тройной против того, что он получает, оклад перейти в другое учреждение. Он сказал, что дело это его интересует, а про себя подумал, что другой не станет так, как он, отстаивать интересы родины, и остался.

Вот — характер, каким должен быть характер всякого мужчины. Вот тот взгляд на дело, которому служишь, являющийся единственным верным взглядом.

Если же этот человек является надежным человеком, то потому, что он с ранних лет следил за собою и напрягал к добру свои усилия там, где другие вели себя кое-как.

Пока другие «учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь», он, кроме классных занятий — окончил курс классической гимназии несменяемым первым учеником с золотою медалью — много читал книг и широко образовал себя, помимо своей специальности, в общем значении этого слова. Он не знает до сих пор, что значит капля водки или вина, всегда ведет размеренный образ жизни, вовремя ложась и рано вставая, много двигаясь и не давая себе излишней пищи. Он выработал из себя прекрасный инструмент для труда, несмотря на свои годы и на окружающие его нравы, доселе сохранил ту же чистую жизнь, каким был в десять лет.

А вокруг его товарищи какие?

Товарищи, которые засиживаются за ужином до позднего часа и являются к своему труду с отяжелевшей головой, и, проведя предыдущий вечер в бездельи, как-то инстинктивно тянутся к тому же безделью и на следующий день.

Легкие разговоры. Легкие мысли, низменные интересы, чтение каких-нибудь юмористических журналов или бульварных романов с пакостной начинкой. Вместо серьезной высокой любви, мимолетные отношения с доступными женщинами или тягучая и унизительная связь с увлеченными их относительной свежестью, гораздо более старшими их женщинами.

Вот, два различных типа, и который из двух родов людей оставит по себе более глубокий и видный след в жизни?

ГЛАВА ВТОРАЯ
Семья.

Люди зрелого возраста являются, в большинстве, семейными людьми.

В прежнее время люди холостые встречались реже, чем теперь. Отчасти дороговизна жизни, отчасти разнузданность, желание сорвать в жизни цветы удовольствия, а не брать на себя тяжелых обязанностей, является причиной того, что число браков не растет пропорционально с ростом населения, и, что ужасно, количество рождений в семьях падает.

Говоря о браках, было уже описано, с какою непродуманностью, с каким легкомыслием заключаются у нас браки, по мгновенно вспыхнувшей чувственности вместо того, чтобы являться результатом глубокой душевной склонности.

Очень жаль, что современная жизнь построена так, что в среднем быту два молодых существа, чувствующих друг к другу сильное тяготение, лишены возможности, в большинстве случаев, вступить в брак. И вместо того, чтобы положить начало здоровой семье, в которой дети, происходя от здоровых родителей, соединяющихся по взаимной любви, будут крепки и здоровы — мужчина ищет привязанности на стороне, в то время, как любимая им девушка вянет, не соединившись с ним. И часто, когда он получает возможность содержать семью, судьба уже развела их в разные стороны. Он, усвоив привычки неправильной жизни, уклоняется от брака, а женится, может быть, впоследствии, более из выгоды, чем из склонности; образуется семья не нормальная, в которой и дети не могут быть так удачны, как дети от здорового брака молодых, свежих и любящих друг друга родителей.

В высшей степени желательно, чтоб общество, сознав, какая заключается опасность в таком положении дела, объединилось для того, чтобы оказывать помощь бракам мало обеспеченной молодежи. Теперь учатся, например, студенты-специалисты до тридцати лет — самая лучшая брачная пора. И как же никто не пожалеет эту молодежь, которая лишена возможности жить нормальною жизнью, и не придут к ней на помощь!

Часто какой-нибудь студент и курсистка, или другая какая- нибудь образованная барышня имеют почти достаточно для того, чтобы обвенчаться. Но им не на что приобрести всей нужной для семьи обстановки, трудно будет справляться со всеми расходами, которые повлечет рождение ребенка. Но ведь сила страны в его народонаселении. Всякий, собирающийся зажить нормальным образом и образовать нормальную семью с большим количеством детей, что совершенно соответствует и заповеди, данной Богом, при создании мира — размножаться и населять землю, — должен вызывать сочувствие государства и общества. Он должен видеть не только душевное себе сочувствие, но и мудрую о себе заботливость. Должна быть учреждена при широкой поддержке государства вспомогательная касса для студенчества и молодого чиновничества, желающего вступить в брак, а также для служащих в разных предприятиях, которые имеют ту же цель и не имеют достаточного обзаведения для первого раза. Должны быть облегчены роды для их жен, и, в случае невозможности родителей содержать их детей, эти дети должны воспитываться государством, пока родители не будут в состоянии сами о них заботиться.

В последнее время, по мысли Государыни Императрицы Александры Федоровны, возникло драгоценное движение в пользу материнства и детства.

Страшные обстоятельства современной жизни не позволяют многим лицам вступать в брак и являются началом многих внебрачных сожительств, где дети часто являются помехой. На этой почве происходит убийство детей, которых матерям некуда деть. Охрана материнства и детства имеет в виду отвратить этот ужас и говорить матерям-девушкам и всем матерям, не имеющим достаточного благоденствия, чтобы рождать и выращивать своего ребенка дома: «иди ко мне, я уважаю твое материнство, ценю твоего ребенка и окажу вам обоим помощь и содействие».

Это дело святое, важное и нужное. Дай Бог ему полного успеха и широкого распространения.

Очень сложен и широк вопрос о семье, являющийся великим вопросом общественности. Тут часто приходится сравнивать, как жили люди прежде и как живут теперь.

Казалось бы, если у родителей есть квартира и достаточное помещение, то детям их облегчено вступление в брак. Была в отцовской квартире у молодого человека отдельная комната. Прекрасно, год — два, много три до окончания курса ему можно прожить в ней со своей женой, а также и с будущим ребенком. И сколько такая совместная жизнь сэкономит расходов против того, как если бы молодые жили отдельно. Но нет; ждут возможности зажить отдельным хозяйством «потому что родители стесняют».

Вспомним окончание «Войны и мира» Льва Толстого...

Как великолепен этот уют большого деревенского жилья, где живет разом несколько семей. Тут и Николай Ростов со своим семейством и маленьким племянником Николенькой Волконским, тут и сестра его графиня Безухая с семьей, и родственница их Соня. Все уживаются под одной крышей. Но как редко вы встретите теперь, чтобы в зажиточных семьях, как бы ни были у них обширны квартиры, помещались одновременно родители с их женатыми детьми и замужними дочерьми, чтобы за обеденный стол садилось несколько десятков лиц, чтобы это был оживленный, многолюдный, сильный и дружный семейный улей.

И все это происходит оттого, что молодежь не хочет подчиниться старшим, и лучше будет прозябать в каких-нибудь неуютных меблированных комнатах, чем пользоваться домашним уютом, но с наложением некоторых обязанностей относительно главы семьи.

Не научась почитать старших, такие супруги тем менее научатся уважать друг друга.

Любви и взаимного тяготения еще мало для согласия в семейной жизни. Нужно взаимное уважение. У людей различного характера едва ли может быть во всем сходный взгляд. И как нужна тут та драгоценная терпимость, отсутствие которой явится причиной постоянных недоразумений, столкновений, ссор, в изрядном количестве образующих совершенно невыносимую семейную атмосферу.

В наше время какую-то трещину получили отношения родителей и детей.

Замечают, что заповеди о почтении к родителям Господь придает столь исключительное значение, что за исполнение этой заповеди люди удостаиваются награды еще здесь, на земле, а за нарушение ее Господь карает еще тоже на земле. Слова Писания: «благословение отчее утверждает домы чад, клятва же материя искореняет до основания» — эти слова сбываются над детьми самым разительным, несомненным образом. Есть замечательный рассказ о родительском благословении.

Одному деревенскому мальчику плохо жилось дома из-за постоянных несправедливостей к нему со стороны матери. Она его всячески преследовала, постоянно за все корила, хотя он был мальчик трудолюбивый и ей ни в чем не прекословил. Жизнь его была так тяжела, что он решил идти из дому на заработки. Собравшись совсем в путь-дорогу, он попросил у матери благословить его. Злая женщина не смягчилась и в минуту расставанья с сыном, который видел от нее так мало сладкого, — вместо того, чтоб благословить его образом, в сердцах крикнула: «вот, тебе мое благословение» и при этом швырнула в сына поленом.

И тот не осудил своей матери. Добрый мальчик поклонился ей в ноги и произнес: «спасибо, матушка, на твоем благословении» и потихоньку вышел из родительского дома.

Это был человек большой веры; напрягая душевные свои силы, он заставлял себя не осуждать свою мать. Полено, которое она в сердцах в него бросила, он считал за ее благословение. Определившись в мастерство, он старался скопить достаточно, чтобы заказать иконописцу написать простой образ на части принесенного с собою из дома полена. Этот образ принес ему счастье: хороший работник, он быстро выучился ремеслу, был оценен хозяином и в зрелые годы стал сам хозяином большого заведения.

Вот, как по вере этого гонимого и великодушного сына просияло над ним исполнение великого заветного слова о родительском благословении. Известны, с другой стороны, случаи страшного оправдания в жизни детей и потомков вообще родительской клятвы.

В Москве была богатая, знатная семья, в которой состоялся один брак против воли родителей. Когда молодые приехали к родителям, чтоб броситься им в ноги и просить прощения, родители вышли к ним навстречу с образами в руках и торжественно их прокляли. Можно проследить на нескольких поколениях судьбу потомства этого брака.

Всюду, куда они вступали, они приносили с собой несчастье. Мне довелось знать судьбу одного поколения, — двух сестер и брата.

Одна сестра вышла замуж за богатого человека, но в скором времени он стал быстро разоряться, двое из детей ее были сумасшедшими, один застрелился. Дочь вышла замуж и жила сперва счастливо, но в нестарые еще годы муж ее, осматривая производившуюся в усадьбе постройку, по неосторожности упал с лесов и на месте расшибся на смерть. Детей у них не было и с этой стороны потомство прекратилось.

Другая сестра вышла за человека, который, происходя тоже из очень богатой, видной семьи, провел жизнь несчастно, взялся за предприятия, которые лопнули и был отдан под суд. Сын его сделал блестящую партию, но жена его убежала с другим, оставив ему на руках сына; сам он теперь умер, а сын этот, как я слышал, тоже несчастлив.

Дочь его была помолвлена за богатого молодого помещика и через 8 дней после свадьбы — дело было в апреле — катаясь с мужем в деревне, упала вместе с экипажем в разлившуюся реку и потонула.

Наконец, потомство брата этих двух сестер тоже находилось под влиянием какого-то злого рока. Жена его, несмотря на то, что у них было человек шесть детей, оставила его и обвенчалась с другим. Дети его не заняли того положения, на которое могли рассчитывать по состоянию и блеску их семьи. Несколько из них погибло на войне, состояние их таяло. Дочь его вышла за человека из очень богатой семьи, которая, с вступлением к ним этой девушки, стала разоряться и теперь состояние свелось совсем на нет.

Вот, еще случай... Одна мать, оскорбленная дочерью —дело было более ста лет назад — прокляла ее и предсказала, что в течение нескольких поколений все женщины в их роду будут несчастны в замужестве, и всякая старшая дочь старшей дочери будет умирать в родах... И что же: страшное предсказание сбылось слово в слово.

Дурное отношение к родителям — есть верх неблагодарности.

Сколько терпит мать, рождая детей, — какие невыносимые страдания, угрожающие жизни и нередко на весь остальной век в конец расстраивающие здоровье дотоле цветущей и сильной матери. Если перечислить все те бессонные ночи, которые она проводила над ребенком, постоянную тревогу, отстаивание грудь грудью ребенка от смерти в разных болезнях, приходящих столь внезапно, столь непонятно, несмотря на самый заботливый уход, волнения за судьбу ребенка из-за дурных сторон его характера и обозначающихся в нем пороков, глухое беспокойство, когда мать чувствует за подрастающими детьми чье-нибудь вредное постороннее влияние, не может его еще объяснить и открыть, но чует его духом; такие страшные терзания, как объявление сына в богатой семье о значительных, в короткое время наделанных долгах, как связь его с дурной женщиной, тяжкое падение дочери; как все ужасно, какая во всем этом несменяемая Голгофа матерей!

Человек, у которого срывается грубое, резкое слово против родителей, пусть вспомнит о том, как его мать просиживала ночи у его изголовья, как не было минуты в ее жизни, чтоб она не думала о нем, не старалась его чем-нибудь утешить и порадовать, не готова была за него распяться.

О, эта безграничность всепрощающей материнской любви! В одном фантастическом образе, неотразимо действующем, несмотря на омерзительность происходившего, французский поэт выставляет всю силу бескорыстной всепрощающей материнской любви.

Одному парню, влюбленному в недостойную девушку, девушка эта, желая получить от него необыкновенный знак его привязанности, говорит ему: «вырежь сердце твоей матери и принеси мне»... Сын исполняет злодейское дело, и бежит к своей возлюбленной с этим страшным даром. По дороге он спотыкается и роняет сердце, и это материнское сердце, вырезанное для удовлетворения страшной прихоти, вдруг затрепетало и говорит: «Дитя мое, не ушибся ли ты!».

И после того, как родители, ценою подчас непосильных жертв, выращивают своих детей, и дети станут на ноги: чаще всего дети откалываются от родителей, устраивают свой новый очаг и отдают свою привязанность другой женщине, — избранной им жене и своим детям. Печально, но естественно и соответствует словам Писания: «да оставит человек отца и матерь и прилепится к жене своей»...

После всех пережитых за детей тревог и волнений, какая новая тревога, и новое волнение, думать о том, найдет ли любимый ребенок счастье в браке, друга ли встретит она в своем муже или он в своей жене, или она найдет в нем изверга и тирана, а он — вздорное себялюбивое существо, которое будет думать обо всем, кроме счастья мужа. И часто родительские страдания ожесточаются тем сильнее, чем дальше идет время, и смерть родителей омрачена сознанием, что детей впереди не ждет ничего, кроме горя.

А что сказать о том ужасе, когда родители, люди прекрасные и добродетельные, видят, что дети их нравственно гибнут, что исключительные способности, данные им Богом, пущены ими по ветру, что нет более никакой надежды на их спасение, и падение совершается все более глубоко и стремительно?

Что делать, если родители отдалены от детей большим пространством и не могут до них добраться, а слухи о детях доходят все более и более ужасные и терзающие? Что делать, если родители слышат, что дети изменили последним правилам чести и совершают такие дела, что родителям было бы слаще схоронить своего ребенка, чем оставлять его таким, каким он стал.

Эти осложнения жизни были бы совершенно беспросветны, если бы у родителей, как и у всякого страдающего, не было одного великого орудия — молитвы.

Пусть в таком горьком положении родители вопиют к Богу, как некогда вопияла ко Христу о спасении своей зло бесновавшейся дочери и добилась того, что была услышана, жена хананеянка. Быть может, Господь попускает потому искушаться детям, чтобы сделать их дважды детьми своих родителей, детьми по плоти и детьми по духу. Так, Бог повторяет в повести их жизни чудную повесть блаженного Августина и матери его Моники. Воспитав сына в вере и благочестии и зная, как знает одна мать, все великие дарования Августина, Моника принуждена была видеть, как сын ее через дурное товарищество развратился и стал еретиком. Не дни, не недели и не месяцы, а долгие годы Моника вопияла к Богу, и вопль ее был, наконец, услышан. Он был ею дважды рожден, ее Августин: рожден в муках рождения, рожден в слезах молитвы. И, быть может, для того так страдала великая душа Моники, и для того попустил Бог искуситься славному учителю Церкви, чтобы воздвигнуть в лице Моники пример и образец для будущих веков и поколений того, чем должна быть материнская молитва, и как матери могут спасать своих детей.

Пусть матери, лишенные даже возможности непосредственно действовать на детей, просят Бога заменить их присутствие Своим святым, животворящим и возрождающим присутствием. Пусть они с дерзновением скажут: «Я от него удалена, я не могу ему ничего говорить; так Ты внушай ему те глаголы, которые мне хотелось бы ему передать и еще большие и лучшие глаголы... За мою муку дай мне упование, что он будет спасен... Неужели я одна отойду от Тебя не услышанной, и Ты откажешь мне в том единственном, для чего я живу, — в спокойствии за судьбу сына моего».

В наше время и в крестьянской среде и в других сословиях — замечается возрастание чувства неуважения к родителям. В деревнях среди населения безобразно пьянствующего, озверелого происходят такие явления, о которых страшно вспоминать и еще страшней говорить, так как есть слова, которые жгут произносящие их уста.

Возможно ли, — например, спокойно думать о том, что нередки случаи, когда дети бьют своих родителей, а взрослые сильные сыновья таскают за бороды слабеющих стариков. Помимо кротости и увещания здесь должно применить к озверевшим детям самые жестокие смирительные наказания. Они заслуживают того, чтобы их выставлять на позор перед всем селом, перед всей волостью, в назначенные дни выставлять их со скованными ногами и руками у позорного столба, где всякий мог бы в них плевать и их ударять.

Неуважение к родителям есть вещь, которая должна быть вырвана с корнем, так как оно совершенно не терпимо и подтачивает самые основы жизни. Приходилось великому Саровскому старцу Серафиму слушать, как дети осуждают родителей. Он проникался таким ужасом пред этим явлением, что немедленно закрывал говорящему рот рукой.

Как часто при жизни дети не достаточно почтительны к своим родителям, не довольно заботливы, хотя родители неприхотливы и довольствуются малым, не получая от детей и этого малого. Не ценят дети любви и заботы родителей, часто грубо отвечают им, когда родители ласково их о чем-нибудь спрашивают.

Между тем — в действительности, нет у детей лучших друзей, помощников, покровителей, как родители, и едва ли когда встретят они эту мало требующую, все прощающую, все дающую любовь. Только, когда сырая земля скроет родителей, замолкнет навсегда этот голос, умевший для детей быть столь нежным и ласковым, закроются глаза, всматривавшиеся с такою любовью и так пристально в родную жизнь детей: только тогда, когда человек, лишенный любви, которою он пренебрегал, почувствует свое сиротство и ее незаменимость, — только тогда поздно и бесплодно оценивают дети эту любовь, которой они лишились навсегда, и шепчет тогда им роковой голос: «поздно, поздно, поздно». Что сделали вы над собой, бедные забуждающиеся дети? Зачем нарушили ту заповедь, которую исполнять, казалось, так легко и сладостно, зачем отвратились от ваших лучших и вернейших друзей, зачем за все то бесценное, чем вы им обязаны, отплатили черною неблагодарностью? Если в вас есть хоть и позднее раскаяние, то загладьте заботой о их памяти ваши непоправимые пред ними вины. Поминайте их в молитвах, призывайте их к себе на помощь, ибо они не перестают смотреть на вас и думать о вас так же; только стали теперь, в новом виде бытия своего, сильней и прозорливей. Это дело любви будет им мило и утешительно, и вы восстановите то, что так легкомысленно нарушили раньше.

У кого родители еще живы — пусть тот помнит этот завет Божий о почитании родителей и пусть знает, что вне верности, послушания и почтения родителям счастья нет.

Люди не должны смущаться тем, что иногда с ними у родителей нет желаемого духовного общения, что они во многом смотрят на вещи врозь, что они часто разномыслят в самых существенных вопросах религии.

Один серьезный человек жаловался некоему великому старцу на то, что он не чувствует нравственной близости к родителям и боится осуждения за это.

Старец сказал этому вопрошающему:

• Прочтите пятую заповедь.

• Чти отца твоего и матерь твою, — читает, тот.

• Остановитесь, — сказал старец, прочтите первые слова.

• Чти отца твоего.

• Повторите первое слово, — сказал старец.

• Чти.

• Поняли? — спросил тогда старец.

• Да, понял, — ответил он.

Он понял, что Бог требует почтительного, заботливого и уважительного отношения к родителям, независимо от того, если ли у человека с родителями душевная близость, и не осуждает человека за отсутствие этой духовной близости с родителями.

Есть государственный закон, который обязывает детей содержать своих беспомощных родителей. Таким образом, отец, оставленный детьми без всякой помощи, может искать с них содержание судом. Но что сказать о таких детях, которые иначе, как по определению суда, не хотят кормить своих родителей?

Известны случаи, когда вполне обеспеченные и богатые дети выгоняли родителей из своего дома. Такие дела относятся к мерзостнейшим делам, о которых когда-либо было слышано. Мне рассказывали, что в одной из польских губерний есть большое имение, в котором доселе хозяева видят маленькую разгневанную старуху, внезапно появляющуюся и так же внезапно исчезающую. Эта несчастная душа — блуждающая душа прогнанной и оскорбленной матери. После смерти своего отца, дети, получив в наследство имение, приказали своей матери, у которой не было другого приюта, оставить усадьбу. Мать подчинилась решению; но, дойдя до пригорка, с которого открывался вид на усадьбу, она обернулась к дому и прокляла своих детей, а так же и тех, кто будет владеть этим имением... Действительно, владение этим имением приносит несчастье; разгневанную старуху видела там моя знакомая польская дама, которая мне об этом явлении рассказывала.

Как отрадно, с другой стороны, смотреть на детей, которые окружают родителей своих величайшим уважением, не знают, как говорится, как и чем их почтить.

Мне пришлось быть в доме одного богатейшего промышленника, состояние которого насчитывалось десятками миллионов. Начало этому состоянию положил его отец, простой крестьянин. Сын был женат на дворянке старой семьи, говорил на европейских языках, дочери его были замужем за титулованными гвардейцами. Но на первом месте в доме сидела его мать, носившая простонародное имя, женщина едва ли не безграмотная, но с большим достоинством. И, какие бы высокопоставленные гости в этом доме ни были, хозяин неизменно подводил их к своей матери и почтительно их ей представлял. И со своим простым русским смыслом, спокойными движениями, высокая кряжистая здоровая еще старуха не казалась среди этого избранного общества не на своем месте и, конечно, уважение к ней ее сына только поднимало его в глазах общества.

Мне рассказывали еще о том, как трогательно было видеть знаменитого русского поэта и публициста Ивана Сергеевича Аксакова в церкви с его престарелою матерью. Приведя под руку эту вдову знаменитого автора «Детства Багрова внука» в храм, сын всегда добывал стул для старушки, заботливо снимал с нее верхнее платье, все время наблюдал за тем, чтобы ей удобно было стоять — одним словом, как говорится, дрожал за нее.

Более того, люди, привязанные к своим родителям, с особым уважением относятся к старикам и старухам, так как представляют себе, что вот, может быть, мой отец или моя мать сейчас тоже нуждаются в чьей-нибудь помощи и поддержке, и какой-нибудь встречный человек оказывает им ту же заботу, какую я теперь оказываю этому старику или старухе.

Необходимо отметить тут большую неправильность, которая почти всегда существует в семьях между матерью мужа и молодой женой.

Редко, редко, когда эти отношения бывают естественны, проникнуты с одной стороны доброжелательством, с другой — уважением.

Вышедши замуж, молодая должна помнить, что мать есть всегда мать, и, если она любит своего мужа, то как не быть ей благодарной тем людям, которые этого мужа ее вырастили и поставили на ноги. Она должна помнить, что женитьба сына, с одной стороны представляющая для матери и отца радость и надежду на продолжение рода, с другой стороны всегда болезненна, ибо сын отдаляется от семьи и образует свою семью, которая для него станет ближе и дороже его родителей.

Большую, хотя в большинстве случаев тщательно скрываемую, трагедию переживают родители при женитьбе сына. И неужели же следует растравлять и без того болезнующие сердца тем, что нареченная дочь будет относиться к родителям свысока, холодно и выставлять пред ними любовь к себе своего мужа в ущерб им, старикам. Нередко в таких отношениях виновны обе стороны. С одной стороны, молодая женщина, вошедшая в семью, не хочет признавать авторитета родителей своего мужа, считает себя совершенно независимой от матери, хотя как христианское смирение, так и хорошее воспитание требуют, чтобы она заботилась о них, окружала их вниманием и — в чем возможно, что не противоречит справедливости, — подчинялась им. С другой стороны, родители часто стараются стать между мужем и женой, что составляет глубочайшую ошибку и неправильность. Но, как бы ни была умна и сердечна женщина, она всегда сумеет поставить себя к родным мужа в надлежащие отношения...

Если часто дети бывают виновны перед родителями, то с другой стороны и родители не всегда правы перед детьми. Можно ли сказать, что дети окружены всегда и всюду той заботой, которой они заслуживают уже по одному своему возрасту и своей беспомощности? Можно ли сказать, что мать посвящает детям все свое время, а не растрачивает его в бесплодных удовольствиях и увеселениях, если не в любовных похождениях, в то время, когда дети сданы на руки чужим воспитателям и воспитательницам, взятым в дом без разбора, и часто имеющим на судьбу детей самое плачевное и грустное влияние? Кто не видал таких семей, где в парадных комнатах нарядно, а в детских — хаос и беспорядок? Кто не слыхал о том, как люди для гостей ничего не жалеют, а детей своих держат впроголодь? Известны случаи, что в домах, где бывали большие приемы, стоившие много денег родителям, детей кормили так скудно, что они все вышли какими-то болезненными, и только, сами ставши на ноги и своим трудом получая средства к жизни, стали подкармливать себя за прошлое. Но прошлого не наверстаешь. Эти люди из нервных и худосочных не станут никогда так здоровы, какими были бы они, если бы их окружали в детстве заботой.

Родители часто сами не хотят вникнуть во внутренний мир своих детей, узнать их душу, относятся к детям с одинаковыми требованиями, совершенно не разбираясь в их характерах, склонностях и настроениях.

Если много слез проливают родители из-за подрастающих детей, то не мало льют и дети из-за своих родителей. Мне известны случаи, когда родители тратили на себя, на свои увеселения большие деньги, ежегодно совершали заграничные поездки, но ни разу не подарили детям того, что дети по склонности своей хотели бы иметь; одному — книгу по той отрасли, которая его интересует; другому — принадлежность для собирания бабочек; третьему — удочку, — все это надо было выпрашивать и выклянчивать.

Я знавал такие случаи, что дети интересовались литературой, обожали книги. У родителей стояли целые тысячи томов интересных книг, запертых в шкафах, и, несмотря на просьбу детей, они их к этим шкафам не подпускали. Главная, в большинстве случаев, вина родителей — это то, что всякий человек представляет собою, даже в детскую пору, отличный от другого ясно обозначенный мирок, и вот к этим особенностям своих детей родители не желают приглядеться, отчего дети не мало теряют.

Приходилось видать такие случаи.

Богатая семья, владеющая большим поместьем, живет в Петербурге. При окончании курса кто-нибудь из сыновей выразил страстное желание сесть на землю, хозяйничать. Родители требуют, чтобы служил в Петербургской канцелярии, ездил, что называется, в свет; сын подчиняется давлению и вместо того, чтобы из него вышел убежденный работник на ниве народной, как он рисовал свою жизнь, обращается в заурядного петербургского бюрократа, мало интересуясь своим делом, и жизнь, что называется, несмотря на внешние удачи, идет прахом.

Родители и воспитатели грешат также часто совершенным непониманием характера своих воспитанников. Есть дети, для которых строгость полезна. Есть же дети, от которых ласкою, добрым отношением, тихими уговорами можно добиться легко самых трудных вещей, и которых можно ожесточить, совершенно извратить их характер мерами строгости, принуждением, жестокими наказаниями.

Странно полагать, чтобы родители могли не любить своих детей. А между тем, когда видишь это непонимание родителями своих детей, невольно эта страшная мысль овладевает вами, так как первый признак любви есть понимание любимого человека. И как могут такие родители, от которых дети не видели отклика на то, что в них волнуется, что составляет центр их жизни, — как могут такие родители сетовать на то, если дети от них откалываются, если дети удаляются и становятся им духовно чужими. И бывает тогда, что дети находят удовлетворение своим духовным запросам и откликам где-нибудь на стороне, и чужой человек становится им близким, делается их духовной опорой, их отцом по духу.

Надо высказаться по очень важному и больному вопросу — больному именно у нас в России, о небрежности родителей насчет материального обеспечения детей.

Человек не может смотреть на себя, как на нечто отдельное, не связанное ни с предками, ни с потомками своими. Всякий человек есть звено, в длинной цепи преемственных существований, передаточная стадия от далекого родоначальника — корня к людям грядущих поколений. Человек имеет величайшие обязательства пред всем своим родом: получая много — имя, традиции, имущество — от прежних поколений, он должен все это приумножить для дальнейших. Он должен придать новый блеск уже честному имени, должен своим трудом увеличить наследственное состояние, должен подготовить из детей своих добрых и честных работников на пользу людскую: вложить в них благородные принципы.

Так и смотрят на этот вопрос на Западе. На Западе сильна преемственность. В Англии есть очень много торговых и промышленных предприятий, которые находятся в руках одной семьи в течении многих веков. У нас же довольно редко, чтобы одному предприятию служило три или четыре поколения. Как часто приходится встречать в России какого-нибудь крупного деятеля, сетующего на то, что он создал с величайшими усилиями большое предприятие, а что после него этому предприятию грозит гибель: «не на кого оставить, — один сын по ученой части пошел, другой в гусары метит. Кабы знал, не старался бы так, сил бы из себя не выматывал...»

Возмутительно то, как относятся у нас к родовой собственности, особенно к земле. В чужих краях большинство дворянских имений сохраняются в одном роде, в течение многих и многих веков. У нас же переход этой собственности совершается с невыразимою легкостью. Несколько трудолюбивых, воздержанных, скопидомных поколений соберут значительный земельный фонд, а какой-нибудь вертопрах — наследник, которому эта земля достанется, в течении трех—пяти лет размотает все по ветру, совершенно изменяя судьбу этого рода. Точно также и капиталы свои люди разматывают до конца без остатка, совершенно не думая о том, как будет трудно их детям, уже в крови имеющим привычку к обеспеченной жизни, бороться с нуждой и пробивать себе дорогу, не имея ни одной тысячи или даже сотни запасных денег.

У нас не учат людей искусству обращаться с деньгами, вырабатывать привычку к суровой экономии. Никто, решаясь на траты, в большинстве случаев, не соразмеряет, можно ли эти траты себе позволить: не хватает денег, займу или выпрошу, и все это образует отвратительный круг неоплаченных долгов. Не брезгуют никакими способами, чтобы достать нужное количество денег, и сколько тяжелых и позорных страниц в жизни многих семей, где жена скромного чиновника тратит на наряды сумму большую всего содержания ее мужа... Страшно копнуть эти кучи мусора и разбираться в них...

На родовое имущество надо смотреть, как на чужое, данное тебе для поддержания и расширения. Это некая святыня, дававшая твоему роду независимость, возможность никогда не кривить душой, не делать поступков, к которым иногда вынуждает жизнь необеспеченных людей, зависимых от многого: как же можно небрежно относиться к этому источнику независимости рода!. .

Точно также нельзя достаточно сетовать на то, как мало русская женщина подготовлена к ведению хозяйства. Нельзя достаточно громко вопиять о том, чтобы в круг женского образования было серьезнейшим образом введено практическое домоводство, чтобы не кухарка в доме являлась распорядительницей дома и представляла невероятные счета, а всякая молодая девушка прекрасно умела сама распорядиться на кухне, все купить, все учесть, вести хозяйство расчетливым образом, так, чтоб в доме, при небольших расходах, была полная чаша. Дом, поставленный плохо, дом, где все в беспорядке, где прислуга ведет себя небрежно, где ничто не сделано во время, а что и сделано и сготовлено, исполнено плохо, в таком доме едва ли хорошо чувствует себя муж, из такого дома муж будет бегать по сторонам. Не мало семей получили значительные трещины именно из-за этого неуменья молодых хозяек сделать дом приятным для своего мужа.

Вообще жизнь семейная — дело величайшей важности и серьезности. Быть хорошей женой и хорошей матерью вещь очень трудная, можно назвать ее великим духовным подвигом.

Но сколько, с другой стороны, в ней высокой отрады!

Воспитывать детей, лепить, так сказать, душу человеческую, наполнять их ум возвышенными образами и сердце благородными чувствами, мечтать о том, как твой ребенок внесет свою лепту в круг жизни человеческой: как это все ценно!

Надо сказать еще несколько слов об отношениях братьев и сестер. Вот — люди, у которых есть столько поводов любить друг друга: общность жизни, общность интересов, присущее всякому мужчине чувство покровительства и применение этого чувства к сестре, впоследствии дорогие общие детские воспоминания.

Между тем, мы часто видим тут больше вражды или небрежности, чем любви.

Как только я вступил на английскую почву, по дороге из приморского города в Лондон, мне пришлось видеть прелестный пример хороших братских отношений, так развитых в Англии, где по сильному своему характеру воспитанный мужчина особенно склонен оказывать покровительство более слабому существу.

В том отделении вагона, где я сидел, находилась молодая барышня с молодым человеком, которые оживленно между собой беседовали. Он оказывал ей тысячи услуг и всяческое внимание. Я долго не мог определить, жених это с невестой или брат с сестрой? Потом я с ними разговорился. Брат делал уморительные ошибки во французском языке, над которыми сестра очень мило смеялась. Оказалось, что они возвращаются из путешествия по Европе, на вокзале их встретили родители. Как это не похоже на часто встречаемые в России грубые отношения брата к сестре, и равнодушное какое-то безразличие сестры к брату, столь нередкое у нас.

Вообще Европа более умеет дорожить родственными отношениями: там уже давно члены известного рода объединяются в союзы. Эти союзы устанавливают ежегодные взносы для составления родового капитала; из таких капиталов выдаются пособия менее удачливым родственникам. Более сильные, занимающие в жизни высокое положение, поддерживают всех остальных, и род процветает.

Когда вспоминаешь о том, как часто у нас и не только, что среди родственников более или менее отдаленных, но и между сестрами и братьями, двоюродными братьями, происходят грубые столкновения, всякий смотрит в свою сторону: тогда с грустью вспоминаешь слова, произнесенные одним наблюдателем русской древней жизни: «русские друг друга едят, и тем сыты бывают».

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Вечер и закат

И вот, жизнь прожита...

По средней продолжительности жизни человек должен видеть, что ему остается веку какие-нибудь пять—восемь лет.

Некоторые считают эту пору надвинувшейся старости и ожидания неизбежной смерти самой грустной порой, тогда как в христианском смысле она богата отрадой, полна высокого значения...

Каким примирением с жизнью, каким великим упованием веет от старца-христианина.

Все тяжелое, все, что мучило и волновало — теперь осталось там, далеко позади, и в отдалении своем кажется не только легким, но и еще милым...

Страсти не волнуют больше грудь, не манят больше несбыточные мечты: все затихло, все успокоилось, и в этой тишине душа с миром ожидает Христа...

И стоит Он, неизменный Жених души—стоит и обещает... стоит и шепчет:

«С малых лет твоих Я хотел, чтобы ты познал Меня и стал служить Мне. Я готовился открыть тебе Мои великие тайны, даровать тебе такое чудное счастье, о каком ты и мечтать не мог... Но вместо того, чтобы всей душой идти ко Мне, ты блуждал далеко от Меня, надеясь найти счастье помимо Меня. Но ты счастья не находил, потому что Я Один измерил всю глубину твоей души, и Я один только мог дать ей такую полноту радости, которая бы ее удовлетворила...

«Я стоял, грустно смотря на тебя. Я все ждал, не придешь ли ты ко Мне. Но годы шли все вперед и вперед, и ты все не приближался ко Мне.

«И Я следил за всем в твоей жизни. Я видел все блуждания твои. Я видел всю тоску твою. Но, не стесняя твоей воли, Я давал тебе бродить так далеко от меня... Но, как Творцу твоему, Богу твоему и Искупителю твоему, Мне тяжело было видеть Мною созданное и искупленное творение, блуждающее так далеко.

«Я один знал, как бы ты был высок, если бы ты был, действительно, христианин, каких бы ты тогда натворил чудных дел в прославление имени Моего. И все это ты расточил по ветру и стоишь теперь пред гробом, как бедный нищий, который не приобрел себе ничего... Теперь ты видишь все твои ошибки...

«Мне было бы отраднее, если б ты приступил служить Мне в лучшие свои годы, когда сердце твое горело огнем, и ты был крепок телом и духом, когда пред тобою лежал тот жизненный путь, который теперь пресекается для тебя.

«И вот, теперь ты познал свои заблуждения, ты готов внимать Мне, и Я выслушаю тебя, и не буду отвергать тебя... Я принимаю людей, как бы поздно они ни приходили ко Мне. Я уравниваю того, кто работал в винограднике Моем от раннего утреннего часа, с тем, кто пришел к концу работы. Я силен по милости Моей дать обоим равную награду, ибо не бывает чист предо Мною и праведник, послуживший Мне от детских лет своих, и грешника сильна благодать Моя оправдать и превознести, как праведника.

«И угоднее святыне Моей, чтобы люди хоть поздно, но приходили ко Мне, чем чтобы до конца забывали Меня... И радуюсь Я таким долгоблуждающим путникам и принимаю их горячее, чем отец притчи Моей Евангельской принял блудного сына своего. И приму всякого, когда бы кто ни пришел ко Мне... И, если кто, весь земной век свой отрицавший Меня, на ложе смерти воздохнет, и возопиет ко Мне: и того не лишу милости Моей и намерение его лобызать буду и раскаяние его и плач вместо дел вменяю ему, ибо во взыскании погибших величайшая слава Моя, и кто поставил предел человеколюбию Моему, или кто указал Мне, доколе должно действовать снисхождение Мое!»...

И вот, эта трепетная радость во всепрощение Христа, эта надежда спасения — не своими делами, а безграничною ценою крестной жертвы Христовой, это ясное для души предчувствие, что, вот, при всем окаянстве своем, и как бы ты ни провел жизнь, ты пришел в конце концов к милосердному Владыке, и Он принял тебя: все это составляет источник неиссякаемой радости старческого возраста...

Земное все может изменить: умерли или забыли тебя друзья детства и юности, в могилах все близкие, не исполнились мечты, счастье прошло мимо человека...

Но Бог: Его-то ничто не отымет, Он всегда стоит при душе, и радости, которые Он может дать, затопят все бедствия земли.

И, если человек дошел до живого чувства общения своего с Богом: то как может страшиться он соединения с Творцом своим, к Которому придет он через смерть?

Вот оно, это грозное и роковое чудище, столь приветное и желанное для души христианской, начиная от великого Павла, с его дивным восклицанием:

«Желание имею разрешиться, и со Христом быть».

В самом деле, страх смерти для верующих людей есть одно из самых больших недоразумений с христианской точки зрения.

Отец ушел на время, оставляя одиноким любимого сына и заповедав ему не идти за ним, пока сам он не позовет сына к себе.

Часто тоскливо сыну без отца, но сын, исполняя волю отцовскую, все ждет и ждет его и не смеет идти за ним. И тоска в разлуке смягчается, когда порою получит он от отца такую весть, из которой ясно станет ему, как помнит его отец, как заботится о нем... Но со всяким годом, и со всякою новою вестью все горячее желанье придти к отцу и остаться у него. И вот, наконец, приходит зов: отец зовет: рад ли тогда будет сын!

Теперь скажем себе, что сын —это каждый из нас, отец — Творец и Искупитель наш; весть от отца — неизглаголанные гласы Божии к душе нашей, а зов отца к сыну — Божье определение о смерти человека.

Чего же страшиться тут, чего тосковать, чего отпихиваться от смерти, и кричать: «Я жить хочу —спасите меня»... Так ли надо принимать зов Господен; так ли надо держать себя пред теми часами, когда должна открыться нам жизнь вечная?

Как умели умирать встарь русские люди, как и сейчас умеют умирать люди народа, и как трусливо теперь умирают большею частью люди образованные, и как не умеет вести себя в присутствии великой тайны смерти большинство людей!

Когда медицина решила, что спасение человека не возможно, и что смерть неизбежна: тогда остается одно — дать человеку умереть спокойно.

А вот, именно этого у нас делать и не умеют. Никакое лекарство уже больного не спасет, а его продолжают пичкать всевозможными снадобьями. Не думают вовсе об единственном важном для него деле, о примирении с Богом, а ободряют его заведомо лживыми обещаниями: «Да вы еще оправитесь... через месяц молодцом будете. Мы с вами скоро потанцуем». Вместо того, чтоб привлекать мысль человека к единственно нужному — сбивают его на всевозможные мирские ненужности.

Боятся сказать человеку прямо, что он умирает, и что ему пора свести счеты с жизнью — сделать последние распоряжения, и затем все свои мысли сосредоточить на вечности.

Наконец, в самую последнюю минуту, когда уже начнется агония, и тут мешают душе спокойно расстаться с телом.

Говорят, что те вопли, стоны и крики, которые подымаются вокруг постели отходящего, могут, прервав агонию, на несколько часов, или даже на день или на два отсрочить смерть... Но к чему это, когда это доставляет лишь лишнее терзание остающимся и лишние муки умирающему?

Не так умирают люди христианского настроения в христианских семьях. Там и отношение к смерти совсем другое.

Во-первых, народ смотрит на смерть совершенно спокойно, и безо всякого злорадства вы услышите там такие разговоры:

• Что это ты, тетка Акулина, зажилась? Я уже давно хочу тебя за упокой поминать.

• И впрямь, голубчик, зажилась, пора старым костям на покой, а Господь не прибирает... Не готова, верно.

• А ты готовься — и помрешь.

• Пора, пора помирать мне, голубчик.

Но такие взгляды, такое ясное и простое отношение к смерти составляют принадлежность не одного только простонародья, а вообще всех людей, верующих в вечность.

Если есть люди — и люди старые, — которые придут в ужас, если им посоветуют составить заблаговременно духовное завещание и которые никогда в жизни не произнесут таких слов, как «когда я умру», «когда меня не будет в живых», точно они одни из всей вселенной подлежат исключению из общего закона смерти и должны жить бесконечно, то, наоборот, попадаются люди совершенно противоположного склада, которые, будучи молоды и цветущи, совершенно спокойно рассуждают о своей смерти, едва достигнув совершеннолетия, делают завещание о своем имуществе.

Я знал в юности моей одного шестнадцатилетнего мальчика, умного, жизнерадостного, достигшего впоследствии в жизни больших удач. Он в эти юные годы уже распределил на случай своей смерти все свои вещи — ружья, собак, так как был страстный охотник, расписал заранее по друзьям все свои книги, что нисколько не помешало его благоденственному существованию.

Как-то мне пришлось быть у одного приятеля в старинной усадьбе. Хозяева — молодая чета чуть за тридцать лет, усердно украшала свое родовое гнездо. В церкви, выстроенной отцом владельца над гробами своих предков, они воздвигли в склепе прекрасные памятники. Я присутствовал при разговоре супругов в этом склепе. Они рассуждали о том, где ляжет каждый из них и о том, как расширить склеп, чтоб он хватил еще на многих, так как у них уже было трое детей, и они надеялись иметь в будущем многочисленных внуков. Сами они были полны сил и надежд, но знали, что умрут, и без страха говорили о смерти.

Вот, еще примеры благодатных переходов в ту жизнь.

Когда верующий человек видит, что смерть приблизилась, он не отчаивается, а отдается мысли о смерти спокойно, с упованием на милосердие Божие.

Он обдуманно устраивает свои дела и делает спокойно последние распоряжения.

Мы видели, как умирала Наталья Савишна в «Детстве и отрочестве». Точно так же умирает много других женщин и мужчин. Я знал одну старушку, которая для своих похорон распорядилась даже тем, каких приглашать священников и чем каждого из них за эту службу благодарить.

Она же, прекрасная хозяйка при жизни и хлебосолка, распорядилась, какие блюда подавать за поминовенной трапезой, какого рисунка делать покров, какие номера пения исполнять за отпеванием.

По-христиански умирающие люди, если смерть не приходит внезапно, непременно стараются принять таинство елеосеящения, или, как говорится в быту житейском — «особороваться», — по вере, что при соборовании человеку отпускаются грехи, забвенные и утаенные.

Часто верующие пережившие люди сильно скорбят, что дорогой усопший не успел быть напутствованным. Но дерзновению веры отрадно думать, что Бог невидимо приобщает таких людей, умирающих внезапной смертью, если они были того достойны...

Один странник, ночевавший на обширном постоялом дворе, где с вечера пристало несколько возчиков, проснувшись ночью, увидел, что чудный ангел приобщает из Чаши лежащих на полатях возчиков... Потом все исчезло, а вскоре полати обрушились, и возчики разбились насмерть.

Точно так же Саровский старец Серафим говорил одной молодой вдове, которая приходила в отчаяние от того, что муж ее умер не приобщенный, так как она, боясь ухудшить его положение, открыв ему истину, скрывала, что он безнадежен. Этой вдове отец Серафим говорил, что есть люди, по видимости приобщавшиеся, а оставшиеся не приобщенными у Бога, и есть люди, не приобщавшиеся по видимости, но невидимо приобщенные ангелом...

Трудно передать, конечно, словами предсмертное состояние души.

Оно состоит из некоторой печали — человеческой печали от расставания с близкими и от тревоги за них, из глубокого чувства смущения, раскаяния за прошлое, робости пред судом Божиим, радостного ожидания видеть те области, о которых так мечталось, куда сердце так рвалось, думы о тех, с кем раньше развела смерть, кто не был никогда забыт и кого предстоит теперь увидеть. Но в эти часы вообще все человеческое как-то ослаблено. Человек становится как-то равнодушным к земле, в громаде своего ожидания.

Один человек, холостой, очень любивший своих родных, умирал вдали от них, и впоследствии передавал мне свои тогдашние чувства.

Он был так слаб, что не мог поднять головы с подушки, и порою не мог произнести несколько слов. Знакомые приезжали к нему — с мыслию навсегда с ним проститься, и он улавливал на себе их прощальные взоры.

Уход за ним был хороший: два врача, посменно дежурившие опытные фельдшера. И его нисколько не беспокоило, что при нем нет никого из его близких.

Он был за них как-то совершенно спокоен, поручив их, как и себя тогда всецело поручил — воле Божией.

Он передавал, что это было какое-то радужное спокойствие, ясно чувствуемое прикосновение Божией руки, — что-то настолько торжественное и захватывающее, что земная жизнь — вся тускнела, таяла, казалась ненужною, ничтожною, далекой...

Он уже начинал жить тем будущим, которое так скоро должно было открыться ему — ждал многих радостных свиданий. И, когда он ожил, ему стало тяжело, что все это не сбылось...

В последние дни жизни человеческой небесный Воитель дает последнюю битву за искупленную Им душу человеческую.

Достаточно вспомнить лишь великость жертвы Христовой за нас, чтобы постичь, какую цену придает Христос спасению души человеческой.

И вот, настают последние дни, которые душа проводит в теле. И для спасения своего эта душа должна исповедать Христа, находясь в теле.

Но человек продолжает быть равнодушным к Богу, и равнодушен до конца.

Быть может — и это вероятнее — то лишь кажущееся равнодушие, и человек глубоко волнуется вопросом об исповедании Бога, и ему мешает ложный стыд, духовная гордость. Но по видимости он отвергает Бога.

И вот, последние часы.

К умирающему приводят священника. — У него и голоса уже нет.

Тихо служитель Бога склоняется над ним,— не примет ли он хоть теперь отвергаемого всю жизнь Христа, сливая свое предсмертное страдание с мукою распятого Бога.

Но, о, ужас! — Все последние свои усилия умирающий собирает для того, чтобы оттолкнуть распятие.

И теперь — вы думаете — все кончено? Он осужден?

Да, это было бы так, если бы умирал не человек, за которого Господь взошел на Голгофу, если бы тут Бог не боролся за гибнущее творение Свое.

Человеческое, видимое кончилось. Посредство церкви отвергнуто. Но между душою человеческою и ее Богом есть свои, никому невидные связи, есть тайная непосредственность.

Какими Он Сам знает путями, — Бог в последнее мгновение, когда жизнь чуть теплится — силен так потрясти душу, что она вдруг познает Бога, и в радостном трепете кинется к Нему.

И считает ли время Тот, для Кого тысяча лет — миг единый!

Видали ли вы мать, вырывающую от смерти своего ребенка? — Подумайте же, как борется Бог за вечную судьбу Им созданного и, хотя Ему и изменившего, но безгранично дорогого Ему сына?

Если вам приходилось присутствовать при тихой кончине верующего, вы никогда не забудете ее величия.

Ходит поверие, что в последнюю минуту жизни невидимый ангел подносит к устам отходящего фиал смерти, который должен всякий испить. — Некоторые пьют его спокойно; другие долго отвергают и выпивают его с величайшим ужасом.

Выражение лица верующих при конце их чудесно.

Неверующий уверует, если увидит на лице отходящего праведника эту переживаемую им смену чувств.

Тут и радость, восхищенное изумление пред чем-то великим, открывающимся внутреннему взору, и ненарушимый торжественный покой, и углубленное наслаждение высочайших созерцаний...

Вообще, светлая кончина является заключением светлой жизни.

Какая благодать — почить, как почил великий старец Серафим. Накануне конца, в день нового 1833 года — он приобщился, обошел в церкви все иконы, весь день пел в келье победные пасхальные песни, несколько раз выходил в монастырь смотреть место, избранное им для погребения. А на утро был найден бездыханным, в коленопреклоненной молитве пред любимою им иконою Богоматери «Умиления», прозванной им «Всех Радостей — Радость»...

Вот еще примеры благодатных переходов в ту жизнь.

Нельзя без глубокого волнения читать о кончине святителя Димитрия Ростовского. Этот великий подвижник, оставивший своему народу величайшее духовное сокровище — Четьи-Минеи — и не один только свой век, но и последующие времена огласивший «пастырской свирелью богословствования своего», своими дивными проповедями: еще не в старых для его сана летах, тихо догорал в суровом климате Ростова, вдали от родной, теплой Украины с ее задумчивыми тополями, с пронзительным светом ее звезд... Непосильные труды, за всю жизнь напряжение сил душевных, наконец, множество огорчений изнурили силы святителя. Но из слабеющих рук перо, под этой рукой написавшее столько вдохновенных страниц, не выпадало до последнего дня. Еше двадцать седьмого октября тысяча семьсот девытого года он пишет старому собеседнику своему, иноку Феологу: «Поистине возвещаю ти, яко немоществую. До чего ни примусь, все из рук падает. Дни мне стали темны, очи мало видят, в нощи свет свещный мало способствует, паче же вредит. А недугование заставляет лежать да стонать». Вечером того же дня митрополит велел позвать своих певчих. Он сидел у печи и грелся, а певчим велел петь сложенные им канты: «Иисусе мой прелюбезный, надежду мою в Боге полагаю, Ты мой Бог Иисусе, Ты моя радость». — Послушав пения, митрополит отпустил певчих и удержал только преданнейшего ему певчего «и усерднейшего в трудах ему помощника», «бельца» Савву Яковлева, который был переписчиком набело его сочинений: — труд по тому времени не малый. Очевидно, святителю хотелось иметь в ту минуту около себя живую душу, поделиться своими мыслями, воспоминаниями. И стал митрополит Димитрий рассказывать бельцу Яковлеву о своей юности среди благословенной Украины, о порывах к Богу, о молодом рвении к молитвам, и заключил свой рассказ словами: «И вы, дети, такожде молитесь!». Наконец, святитель отпустил певчего словами: «Время и тебе, чадо, отойти в дом твой». Он благословил его, и, провожая его, в виде благодарности за переписку сочинений, поклонился ему почти до земли. Яковлев был очень смущен, а святитель произнес последние слышанные от него на земле слова благодарности: «Благодарю тя, чадо!» и вернулся к себе в келью, а певчий расплакался и ушел. Отпустив служителей, митрополит Димитрий вошел в особую келью, где он обыкновенно молился. На следующее утро он был найден почившим в коленопреклоненной молитве.

Величественна была кончина кроткого митрополита Киевского Филарета, который прощался с духовенством, передавал для доставления государю последние приветствия любви и последние благословения.

Митрополиту Московскому Филарету незадолго до конца явился отец его во сне и сказал ему: «Береги девятнадцатое число». Настал воскресный день девятнадцатого ноября тысяча восемьсот шестьдесят седьмого года, и митрополит в домашней церкви своей совершил литургию, по замечанию окружающих, особенно бодро и вдохновенно. Через несколько часов он был бездыханен.

В тысяча восемьсот пятьдесят седьмом году стал быстро угасать знаменитый проповедник архиепископ Херсонский Иннокентий. Но он не бросал занятий. Накануне смерти выезжал, читал корректуру сочинения своего: «Последние дни земной жизни Спасителя». Настал Троицын день, двадцать шестого мая. Он встал в пятом часу, прошелся по комнате, поддерживаемый служителями, затем прилег. Почувствовав приближение смерти, он велел приподнять себя и тихо скончался, коленопреклоненный, на руках двух келейников.

В Пензе, десятого октября тысяча восемьсот одиннадцатого года, на тридцать шестом году от роду почил праведный епископ Иннокентий, пострадавший за свою православную ревность во время господствовавшего тогда и поддерживаемого министром духовных дел князем А. Н. Голицыным протестантского направления. В ночь перед кончиною, он позвал к себе келейника и сказал ему: «Какое дивное видение мне представилось! Казалось мне, что небеса отверзлись. Двое светлых юношей в белых одеждах, слетев с высоты, предстали предо мной и, с любовию смотря на меня, взяли меня, немощного, и вознесли с собою на небо. Сердце мое исполнилось несказанной радости, и я пробудился».

Десятого октября утром он просил пособоровать его и, напрягая последние силы, повторял молитвы и несколько подымался при помазании елеем. Потом язык стал неметь, дыхание прерываться, он крестообразно сложил руки на груди; окружающие развели их, чтоб не затруднять дыхание, но он опять сложил их крестом. Пред самым концом один из окружающих стал читать псалмы. При словах: «Аз к Богу воззвах, и Господь услыша мя», капли слез выкатились из глаз умирающего; на словах же: «Аз же, Господи, уповаю на Тя», — преосвященный Иннокентий вздохнул в последний раз и тихо предал дух Богу.

Прекрасен был конец почившего двадцатого декабря тысяча восемьсот сорок шестого года архиепископа Воронежского и Задонского Антония, одного из славных подвижников девятнадцатого века, находившегося чрез пространство, никогда не видав его, в замечательном духовном общении с великим старцем Серафимом, чему пример увидим ниже. Накануне смерти он сказал плачущему племяннику: «Я еще не умру: мне Божия Матерь сказала, что нужно дела кончить». Проведя ночь в молитве, архиепископ Антоний двадцатого утром назначил быть в шесть часов пополудни соборованию, послал на почту денежные письма бедным и роздал милостыню пришедшим к нему. Викарию своему он сказал: «Никакого не чувствую страха, желаю разрешиться и быть со Христом». Сделав некоторые распоряжения, владыка стал молиться. В шесть часов началось торжественное молебствие, длившееся час. Архипастырь сидел в кресле, со свечею, и сам прочел последнюю молитву: «Простите меня, отцы и братия». Благословив всех, он перешел с кресла на кровать. Осенив обеими руками, разрешил всех, находящихся под запрещением, и отпустил затем всех присутствующих. Чрез четверть часа преосвященный сильно постучал в двери, призывая своих чад, и настала величественная торжественная минута. Архиепископ в последний раз возложил крестообразно руки на головы присутствующих; духовник стал читать отходную; в руки архипастыря вложили горящую свечу; с окончанием отходной архиепископ Антоний тихо предал дух Богу.

Четырнадцатого декабря тысяча восемьсот тридцать девятого, на сорок девятом году, после двадцатидвухлетнего затвора, почил Сезеновский затворник Иоанн, основатель женской Сезеновской обители. Он скончался наедине. Долго не получая от него никаких признаков жизни, выломали двери кельи, в которой он находился в затворе, и нашли его мертвым, у аналоя, пред иконою Богоматери. Тело его было немного наклонено на правый бок. Правая рука, стоя на локте, поддерживала голову, а левая лежала на ладони правой. Лицо было обращено к иконе.

В ночь на двадцать пятое мая тысяча восемьсот тридцать шестого года, на сорок седьмом году от рождения, после семнадцатилетнего затвора, скончался знаменитый затворник Задонский Георгий, происходивший из дворянского рода Машуриных и до двадцативосьмиленнего возраста служивший офицером Лубенского гусарского полка. Он тоже скончался без свидетелей, и после ранней обедни был найден бездыханным пред образом Всех Святых и Страшного суда, припадшим к земле. Лицо его было, как живое. Пальцы правой руки, сложенные крестным знамением, прикасались к челу.

Старец Парфений Киевский, имевший необыкновенное, умилительное, нежное усердие и детскую любовь к Богоматери, умер в тот самый праздник Благовещения Пресвятой Богородицы, который он особенно любил, и о котором говорил: «Буди благословен и преблагословен и треблагословен день Благовещения Пресвятой Владычицы нашей Богородицы». В тысяча восемьсот пятьдесят пятом году в этот самый праздник, совпавший тогда со страстною пятницею, отец Парфений был найден бездыханным, сидящим как бы в глубокой думе у дверей келейной своей церкви.

Двадцать девятого августа тысяча восемьсот восемьдесят шестого года был найден в своей келье почившим подвижник Иверского Валдайского монастыря, монах-молчальник Пахомий. После ранней обедни его нашли стоящим на коленях, у изголовья койки; в руках он держал четки; лицо его было озарено радостной улыбкой, а глаза сомкнуты.

Считая тело христианина храмом, в котором жил Дух Божий, хотя бы временами он и осквернялся грехами, Церковь воздает телу христианина всякие почести. Одев покойника благообразно, полагают его во гроб, вокруг зажигают свечи, в руку вкладывают распятие, вечный знак Христовой победы. На грудь кладут образ, а на чело возлагают венчик, знак того, что тут возлежит призванный к Богу воин Христов. Многие люди заблаговременно приготовляют себе все нужное для погребения. Некоторые подвижники держат у себя в келье гроб, который напоминает им о смертном часе и тем предохраняет их от искушений. Распространен обычай заблаговременно приготовлять себе саван, а люди, бывшие в Святой Земле, привозят эти погребальные пелены из Иерусалима.

По церковному преданию, душа человеческая в течение сорока дней по смерти бывает водима по мытарствам, где дает отчет в своих земных делах, и где ангелы-хранители оспаривают душу у демонов, представляющих все грехи человеческие в преувеличенном размере. Поэтому в это время совершается над душой человека чтение псалтири. Подобно тому, как некогда юный Давид-псалмопевец отгонял от Саула пением псалмов своих злого духа, так Церковь верит, что чтение над душой псалтири помогает ей в прохождении воздушных мытарств.

Избавляются от мытарств те, которые причащены в день смерти или которые умерли в дни светлой седмицы. Какое, действительно, счастье отойти к Богу в эти дни. Какая радость душе возноситься в отчизну, когда все в небе и на земле полно величайшего ликования, и когда вся вселенная и миры миров оглашаются этою вестию, выше и слаще которой нет ничего: «Христос воскресе из мертвых». Славна смерть воина в битве; также славна смерть христианина в церкви!

Как-то в Москве сильное впечатление произвела кончина одного благочестивого купца, который встретил праздник, отстоял светлую заутреню, причастился за обедней и через несколько минут отошел... Какая тоже радость для священника отойти в церкви, только что причастясь или умереть так, как умер известный старец, духовник скита Черниговской Божией Матери, около Троице-Сергиевской лавры, иеросхимонах Варнава: в великом посту он приехал исповедывать в одно благотворительное учреждение и, отпустив одну исповедницу, тихо склонился головой к аналою и отошел.

Милостыня в память души есть одна из наибольшей помощи, какую может оказать любовь душе усопшего человека. Поминает всякий по своей силе-возможности; бедный человек раздает нищим несколько медных монет, которые могут быть в очах Божиих выше груды золота, раздаваемого в память богачей.

Грустно видеть то небрежение, в котором оставляют душу человека его богатые наследники. Случается так, что наследство получено громадное, а не поставлено над покойником ни малейшего памятника, и через десятки лет его могила уже сравнялась с землей, и ее не отыщешь.

Вообще же нам, русским, нельзя не поставить в укор наше пренебрежительное отношение к могилам наших близких. Войдите на кладбище за границей: правильно распланированные дорожки, в порядке содержимые памятники. Войдите в России на городское кладбище ценой подешевле или сельское: над заброшенными памятниками разрослись кусты с колючками, так что к ним и не проберешься, кресты покосились, или сломанные верхушки лежат тут же и гниют; а у многих из этих покойников живы дети, проводящие свой век в достатке.

Один русский архиерей, объезжая епархию, был поражен и возмущен тем, как в одном селе содержалось кладбище. Оно было вовсе ничем не обгорожено, и в намогильных холмах копались рылами своими свиньи. Возмущенный архиерей объяснил крестьянам, как надо относиться к месту упокоения отцов своих, выставил им на показ их позорное небрежение о кладбище и кончил речь свою словами: «вследствие этого нет на вас моего благословения». Народ взвыл, бросился архиерею в ноги, просил его отпустить им их вину. Покончили на том, что архиерей обязал к следующему своему приезду привести могилы в порядок и устроить вокруг кладбища изгородь — все это к данному сроку и было сделано. И сколько в России сел нуждаются в таких наставлениях!

«Не скорбите, якоже и прочий, неимущий упования».

Этот завет апостола должны помнить люди, когда они лишаются своих близких. Человеку трудно не скорбеть, когда у него отнимаются те люди, которые привязывали его к жизни и ради которых он жил. Но какая глубокая пропасть отделяет просветленную скорбь христианскую от дикого отчаяния неверующих!

Трудно, в минуту таких страшных потрясений, заставить сердце совершенно умолкнуть. Но голос рассудка должен сдержать этот беспорядочный порыв сердца. Будем себе говорить, что для человека умершего смерть всегда приобретение: в той близости к Богу, к которой он теперь призван, в том, что над ним теперь не властна ни одна земная мука, не заденет его ни одна скорбь — разве в этом нет великой выгоды против земной жизни!

Представьте себе, что к матери, живущей в великой бедности и еле прокармливающей своего сына, приходит богатейший и могущественнейший человек и говорит: «Дай мне его на воспитание, он будет жить в прекрасном дворце, будет иметь мудрых наставников, которые научат его всякой мудрости; воспитав, я обеспечу его, сделаю его благоденственным, насколько это в силах человеческих, и ставлю только одно условие, чтобы ты его за эти годы не видала. Но, когда он вырастет и разовьется, ты увидишь его и еле узнаешь в том блестящем, изящно образованном человеке твоего оборвыша-сына; так вот, выбирай. Настолько ли ты любишь его, чтобы принести для него эту жертву и, расставаясь с ним, дать ему высшее мирское счастье».

Вот, этот увод сына и расставание с ним матери для его высшей и лучшей судьбы, весьма сходно с тем, когда мы должны отдавать Богу наших близких.

Можем ли мы роптать на то, что Господом они от страданий призваны к блаженству, от уничижения к славе и вместо того, чтобы терзаться такой мукой, которая бесплодна уже потому, что все равно не возвратить нам их здесь, будем утешать себя великим упованием на виданье в том крае, где нет уже более разлуки.

Люди чуткие, духовною жизнию восстановляющие в себе те способности духа, которые убивает жизнь во плоти, жизнь страстей — эти вот люди получают от своих усопших таинственные знамения непрерывного общения: то умерший отец явится к сыну и с улыбкой на него посмотрит, скажет какое-нибудь предостерегающее слово, напомнит ему какое-нибудь не исполненное обещание. Пред опасностью, которая угрожает душе детей, иногда почившие родители во сне посещают их, с беспокойством смотря на них, и дети понимают тогда, как тревожится и болит за них душа их родителей. Иногда старцы духовные являются своим духовным детям.

Один молодой человек, сильно привязанный к почившему Оптинскому старцу Амвросию, через несколько недель после его смерти, находясь в Москве, говел и должен был причаститься в день Введения во храм Богоматери. В ночь на этот день он видел во сне алтарь, себя стоящим пред священником с чашей в руках, в открытых царских вратах, а из алтаря, залитого светом, смотрел на него, в блестящих ризах и золотой митре, почивший отец Амвросий. И только через несколько дней этот сын великого старца вспомнил, что двадцать первого ноября как раз день рождения отца Амвросия.

Небожители понимают нас, но мы иногда не можем понять их. Рассказывают, что одной вдове явился во сне ее муж с вестью о том, что он получил милость от Господа и счастлив. Когда же женщина спросила его о том, как проходит его жизнь, он ей ответил. Но понять его она не смогла, слова его были в отдельности понятные ей слова, но общего смысла она уловить не могла.

ГЛАВА четвертая

Высшие пути жизни.

Одному из великих египетских отцов был глас Божий, чтобы он шел в город, где Господь должен ему показать людей, выше, чем он, жизнью.

Этими людьми оказались две сестры вдовы, которые жили в благочестии, тщательно воспитывали своих детей, помогали бедным, и не проводили ни одного часа без работы.

И все же над мирскою жизнью есть высший род жизни. Подобно тому, как никогда не достигнет высшей учености человек, который будет перемешивать свои ученые занятия с мирской суетой, — так никогда не достигнет высочайшего горения духа человек, для которого не Бог есть единственная цель его стремлений. И высшая жизнь на земле — есть жизнь иноческая.

Нельзя не считать иноком того, кто носит мирское платье, исполняя все обеты монашеские; и не тот инок, кто одет монахом, а живет хуже многих мирян.

Но инок тот, кто горит одною любовью к Богу, и для кого Бог — единственная цель всех его стремлений, кто остается в миру только потому, что несет на себе какие-нибудь мирские обязанности.

Вот, человек трудом своим питает слабую мать, подрастающих братьев или сестер, и мечтает о монастыре. Но время идет. Одна из сестер вышла замуж, овдовела: у нее на руках много детей. Дядя, вместо того, чтобы начать монашеский подвиг, должен оставаться в миру. Но что имеет в нем мир? Служба его есть то же послушание. И оно так же мало нарушает его монашеское настроение, как оно мало нарушает настроение усердного инока, который имеет послушанием служить на гостинице посетителям обители, и часто тоже лишен возможности посещать монастырские службы, а в то же время—лучший молитвенник, чем те, которые не пропускают ни одного монастырского богослужения.

Ходит не мало рассказов о таких мирских монахах. Бывали и женщины, которым по обязанности их звания приходилось бывать на балах и других блестящих собраниях, и которые доводили свой аскетизм до того, что, отправляясь на какие-нибудь собрания, клали в подошвы своих туфель мелко измолотую ореховую скорлупу.

В одной киевской обители я встретился с древним чтимым народом старцем, живым отголоском тех благодетельных времен Киева, когда на престоле киевской митрополии сиял кроткий митрополит Филарет, великий праведник, а рядом с ним стоял великий тайноведец и молитвенник, старец Киево-Печерской лавры, Парфений.

Со мною был мой хороший знакомый, один князь, человек молодой еще и благочестивого настроения. Услыхав его фамилию, старец спросил:

• А не было ли у вас бабушки? — И он назвал ее имя.

• Да, это моя родная бабушка; вы знавали ее?

• Как мне ее не знать: сколько раз я сопровождал к ней митрополита Филарета. Она близка была духом с покойным владыкой. Ее он тайно в монашество постриг с именем Марии.

Я слыхал от князя об этой старушке, которая, много натерпевшись от самодура мужа, проводила уединенно и тихо свою старость, зная выезды только в церковь. Но ни один человек не знал, что она была тайная монахиня.

И все же еще выше этого мирского монашества — то совершенное отвержение мира, ничем не нарушимое пребывание во Христе, каким является истинное монастырское монашество и отшельничество.

Если, условия плоти так угнетают обычных людей, так отводят их от жизни духа, то какая радость, какой восторг видеть людей почти освободившихся от этой тяжкой власти.

Вот, великий Антоний в пустыне проводит, время от времени, по пяти дней без пищи, и после столь долгого поста довольствуется маленьким хлебом, который размачивает в соленой воде.

Когда он одряхлел, иноки еле добились от него позволения приносить ему оливы, зелень и масло.

Часто ему случается проводить в молитве всю ночь. Бывало, отдохнув до полночи, он поднимается, и молится с воздетыми руками до восхода солнца или до трех часов вечера.

Он находит, что солнце мешает ему, и восклицает: «Солнце, солнце, зачем встаешь ты развлекать меня своими лучами, как будто ты выплываешь только для того, чтобы закрыть от меня блеск истинного Света».

Сладость, которую великий Антоний испытывал при молитве, внушает ему какое-то равнодушие к плоти. Он смотрит на питание себя, как на грустную необходимость, к которой он приступал с сожалением. Ему даже было стыдно чувствовать, что он не может убить ее в себе. Иногда, готовясь сесть за стол с братией, он или оставлял их, чтобы вовсе ничего не есть, или, чтоб принять пищу одному, смущаясь делать это пред другими. В ту самую ночь, когда, быть может, верующие, но привязанные к миру люди древней Руси провели за шумными пиршествами, в эту самую ночь к великому отшельнику Сергию сходила для беседы с ним Царица Небесная, и в воздухе тихой обители прозвучала весть, застывшая в этом воздухе и вливающаяся в сердца верующих богомольцев: «се, Пречистая грядет»... И в тот самый день Благовещения, когда так шумно в городах и селах, разряженные люди предаются праздничному катанью, а в тесной келье затерянного среди лесов Сарова,— посещала великого Серафима Царица Небесная.

Задумался старец киевский Парфений над прочитанными где-то словами о том, что Богоматерь была первой инокиней, и видит он: идет полк преподобных отцов Киево-Печерских, а впереди их с жезлом в руках в монашеском одеянии Она, Которой были посвящены все мысли благоговейного старца, и раздался к нему чудный голос из молчаливых уст Ее: «Парфений, я монахиня».

Такой уже склад души, такое призвание — служить Богу и никого кроме Бога в мире не знать, а людей любить только для Бога и в Боге.

Цель монашествующих есть единственно — спасение души.

Другой цели у монахов быть не может, и быть не должно. Монах, начинающий свой путь, не должен думать о том или ином значении своего дела, о том, что через него будут спасаться другие люди.

В этом заключалось бы отсутствие смирения со стороны человека, который считал себя настолько слабым и недостойным, что боялся не уцелеть среди мирских соблазнов.

Мытарь, ставший у порога храма и взывающий: «Боже, милостив буди мне грешному», — мог ли такой мытарь думать, что он поведет людей к спасению!

Если бы кто-нибудь мог войти в душу монахов по склонности и призванию, если бы кто-нибудь мог раскрыть сердца таких людей, как Серафим Саровский, в молодые их годы, при начале их монашеского подвига, то, конечно, там не нашлось бы ни малейшей мечты, что они будут что-нибудь значить для мира.

Иные думы, иные чувства...

Душа всеми силами своими почувствовала великую красоту духовной жизни, в восторге сознала, что одно для нее во всей жизни дорого — это Бог; и останется здесь, у ног Христовых, как Мария, слушающая словеса благодати, падающие из уст Христовых.

В том высоком порыве любви к Богу, удивления и жажды Божества, которые увлекают христианина, созданного для монашеского подвига, там прямо немыслима какая-нибудь дума о людях.

И вот, над человеком, с таким расположением вступающим в монашество, происходит одно из чудес монашества.

Чем больше и значительней углубляется человек в область иночества, чем больше жаждет полного единения с Богом и чем дальше уходит он поэтому от людей, — тем он становится этим людям нужней.

Чем крепче затвор отшельника, чем в большую глушь он забрался, тем настойчивее и нетерпеливее стучит в эту запертую дверь мир. Отворенные кельи, смешавшиеся с «миром», в нем растворившиеся — никому не нужны и не интересны, как исчадия этого самого «мира».

Стучит же мир в затворы и гоняется за скрывающимися в лесах отшельниками, потому что такие люди — магнит для ищущей обновления души. Погруженность души в Бога, напряженное с Ним общение, весь тот в корне отличный от мира быт, в котором живут истинные иноки, все это образует в них эту собранность и силу духа, выковывает из них тех особенных, во всем от мира отличных людей, которые так миру необходимы, как примеры высшей и лучшей жизни, как целители духа, молитвенники.

Значение монаха для жизни заключается в его идейном отдалении от мира. Чем более освободится монах от земного, чем дальше и глубже — говоря выпукло — уйдет он в небеса, тем драгоценнее и необходимее он для «мира». И все это происходит само собою, помимо его воли и его намерения.

Не имея, таким образом, при начале и продолжении своего подвига вовсе в виду «мира», монах становится для него нужным, когда он. достигнет той единственной цели, с которой к своему деланию приступал: исправления жизни, победы над грехом.

Поскольку монах свят, постольку он миру и нужен.

Главное, что руководит монахом, бегущим от мира, это всепоглощающая любовь ко Христу.

Люди с такою любовью и в большинстве случаев с первой сознательной юности вступающие на иноческий путь — это, так сказать, монахи «чистой воды».

Какою поэзиею овеяна тайна этих душ, — мальчиков Варфоломеев и Прохоров, — будущих Сергиев Радонежских и Серафимов Саровских. Какая сила чувства наполняла эти детские сердца, когда, стоя пред старыми иконами или наедине в том торжественном, нерукотворном храме Господнем, какой представляет из себя природа, эти дети прислушивались изумленно к первым робким гимнам, которые запевало Богу их сердце, чтоб петь их не переставая на всем пространстве своей жизни, а потом, вознесясь с ними в высоту, не умолкнуть в веках веков у престола Славы.

Да,—любовь, громадная, всепобеждающая, всепоглощающая любовь к таинственному, единственному, прекрасному Жениху души, к Которому душа стремится, по Котором тоскует, Которого зовет.

Есть люди, и тоже искренние, которые не сразу понимают, что слишком глубока их душа для иной какой-нибудь привязанности, кроме любви Божественной, что только огонь, — который «воврещи» в сердца пришел Христос: единый только этот огонь согреет их и даст им счастье, — раньше долго ищут на стороне, пока не поймут и не придут к Нему, усталые, изжив попусту много душевных сокровищ, испытав в юдоли греха много мучащих восторгов. И их принимает Господь... Но где тут красота отдачи Христу всей свежести своих чувств и сил, где та жертва, к которой когда-то Христос звал богатого юношу, и от которой тот отказался?

Есть путь еще более дальний. Некоторые бросаются в иночество уже тогда, когда все земное им изменило, когда надвинулось неисцелимое одиночество. И идут наудачу, что, может быть, углубление в мир религии наполнит им душу.

Тут, конечно, любви к Богу еще меньше.

Кроме этого чувства любви, как побуждения к монашеству, есть еще следующие идейные его основы.

Есть две глубоко интимные, деликатнейшие и великодушнейшие причины, которые могут увести от мира совестливого, вдумчивого и тонко чувствующего человека.

Причины эти в личной, так сказать, близости, в чуткой внимательности человека ко Христу и к человечеству.

Многие ли из верующих, из считающих себя верующими, имеют ко Христу личное отношение? Многие ли продумывали в себе всю Его жизнь, до боли почувствовали, до слез, до оцепенения, всю тяжесть того, что совершено для каждого из нас этим воплотившимся Богом?

Помним что-то о страдании при Понтийском Пилате, выстаиваем кое-как «двенадцать евангелий», весело несем домой горящую «четверговую свечу». Но кто вместил, прочувствовал и застыл в созерцании? Кто испытал жалость к этому странничеству по зною и пыли, к этому короткому, но пронзающему признанию: «Сын Человеческий не имеет, где главы преклонить».

А страшное моление «до кровавого пота» в саду Гефсиманском, а предание, заушение «трости надломанной не преломившего», терновый венец, и, наконец, Голгофа и звук молота, пробивающего гвозди чрез распростертые за нас руки...

— За меня, за меня! — вопит, терзается сердце, пораженное навсегда этою мировою минутою, и клянется от этого креста не отойти.

И вот, молодые патриции бросают дворцы и должности: «с Тобой в нищете, с Тобой бесприютным, гонимым».

Осудили вы человека, который, потеряв существо, наполнявшее всю его жизнь, весь ушел в свою скорбь... Так и они...

Христос на кресте: все тут сказано...

Жизнь зовет могучими призывами... Мраморные виллы, теплые синие волны моря, ласковый ветер в темной густой зелени лавров, в благоухании белых цветов померанца... Но «Христос на кресте»... И — не надо, ничего не надо!. .

Тихие картины семейного счастья... любимая, верная жена, растущие дети, домашний уют; хозяйство и предприятия для обогащения... Но «Христос распят»... И меркнет все в свете Голгофы... Только одна она освещена страшным светом, и нельзя оторвать от нее глаз...

Государство, народ... Общественные задачи... Влиятельные должности... А Он один, оставленный на кресте... Нет, уже с Ним, не отходя, ловя последние крики «жажду» из запекших уст, ожидая последнего вздоха с «преклонением главы».

Царство мысли, постижение мира, углубление в природу и чудеса искусства — захватывающая широта человеческой мысли и чувства... И Его зов: «Кто жаждет, пусть придет ко Мне и пьет!». О, пусть один Он, только один поит из Своих рук водой живой... Все другое не будет ведь чище и слаще этой Его воды.

Да, охваченные жаждой, страстью (беру это слово за неимением другого, более подходящего) к небесному, люди просто теряют вкус к земному.

Ведь вы не утешите комфортом среднего обывателя, который показался бы верхом благополучия для чернорабочего, не утешите им разорившегося миллиардера. Так бледно, ничтожно все земное для того,' чья душа хранит смутные воспоминания и ясные предчувствия иной, освещаемой незаходимым солнцем вечности, жизни.

Я знал одного рано умершего, даровитого, прекрасно судьбою обставленного человека, тонкого ценителя приятных сторон земной жизни, любознательного, много испытавшего и поездившего, знатока искусств. Была выставка в Америке, куда он должен был ехать, чтобы потом пробраться в Южную Америку, чудеса которой давно его манили к себе. Тут он услыхал об одном запутанном несчастье большой семьи, и деньги для поездки пошли на эту семью. По-человечески ему было тяжело и жаль. Но раз он мне сказал:

— Как мы глупы и нетерпеливы... Неужели я в будущей жизни не увижу вещей интереснее, чем какой-нибудь Нью-Йорк или чудеса Бразилии?

Он ужасно увлекался музыкой, — поклонялся операм Вагнера, и говорил: «Мне кажется, в небесных сферах музыка похожа на его музыку... Я слышал раз во сне... Летели ангелы и пели... Звуки колыхались и были просты и величественны, полны удовлетворения и счастья... Я разобрал часть слов: «Боже Спасителю их, Боже Спасителю наш».

Я видел его умирающим; и он весь трепетал от радости ожидаемого загробного счастья.

Вот, людей этого склада, для которых небо реальнее земной действительности, которые прозревают будущее бытие с наивностью невинных детей и с мудростью змеиной, как вы привяжете, чем прикуете их к земле? Как скажем им: «Бросьте ваши парения и рассыпайтесь по земле». И имеете ли вы право им это сказать!

Они идут, еле касаясь земли, к заветной мечте.

Сострадание Христу в благодарной и преданной душе вызывает желание — не только посвятить Ему себя, но и страдать с Ним.

В этом объяснение того элемента вольной муки, которою томят себя истинные иноки.

Понятен пост для молодого инока, умерщвляющего в себе страсти.

Но как и чем объяснить себе такое томление голодом и жаждою семидесятилетнего, как старец Серафим, подвижника... Этот невероятный образ сна, который он изобрел для себя в последние годы жизни и на который без ужаса смотреть было невозможно (он становился на колени и забывался, опустив голову на руки, опираясь локтями в землю) этот тяжелый мешок, набитый камнями, который он, со своими больными, в ранах, ногами, носил постоянно на спине: к чему это терзание, когда страсти давно умерли, и человек уже в равноангельском состоянии?

Потому что пораженное мукою Христовою сердце требует и себе муки и в этой муке находит утоление той боли, которую причиняет ему страдание Распятого... Всегда привязчивое, верное сердце искало разделить участь любимого существа, и в страдании с ним вместе находило своеобразное счастье.

«На Тебе терн, и я в муках — шептали, быть может, губы старца Серафима Христу... —Ты бичеван, и я в ранах этим страданием с Тобою утешаюсь; и, с распалением любви к Тебе, распаляю и ожесточаю страдание мое. И на вершине его нахожу вершину счастья».

Вот эта нежность в чувствах к Богу, с сознанием, чем Христу человек обязан, желание участвовать в муке Христовой и невозможность насытить свою душу элементами земного счастья и составляет у истинных монахов «высокого полета» причины отвержения ими мира...

Остается еще их отношение к людям.

Разница в положении людей: несметные богатства, без усилий доставшиеся одним, и кровавая борьба других за насущный кусок хлеба, конечно, глубоко тревожит всякого совестливого человека и не позволяет ему пользоваться спокойно его достатком.

Но все это поводы, а главная причина все же одна: незагасимая жажда Бога, то непреодолимое стремление к вечному Солнцу, с каким подсолнечник поворачивает к видимому солнцу свою головку.

Не все сразу отдаются этому призванию. Многие раньше платят миру щедрую дань, и когда зло мира, ими познанное до глубины, омерзеет им, и они примутся за подвиг, — мир начинает кричать:

«Знаем его — он хуже нас. — Что же теперь святошествует?».

Нет, он лучше вас. Оставьте его. В вас не горел этот огонь духовный, испепеливший в нем, наконец, его могучие страсти.

Вы не знали его тяжелой борьбы и его молитвы и не слышали воплей его к Богу. Да и что знаем мы вообще об этой поре жизни, когда начинается подвиг, и человек затворяется со своим Христом в тайной келье?

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

По мере сил и умения автор в этой книге набросал нетвердою рукой очерки жизни христианской.

Здесь часто приводились для уяснения тех или иных положений примеры из жизни. И некоторым могло казаться непонятным — зачем на ряду с примерами из житий святых говорить о простых людях и их житейских делах.

Но ведь всякий малейший поступок наш имеет и для духовной жизни несомненное значение, усиливая или ослабляя наш дух, утверждая нас на пути христианском или совлекая с этого пути.

И наше внутреннее состояние всегда выражается вовне поступками, которые являются прямым следствием того или другого настроения.

Мы слишком ограничиваем в понятиях своих область религиозного.

Эта область не в том только одном, чтобы соблюдать внешние предписания церковной религиозности, но, еще главнее, в том, чтоб жить по Божби.

Пред нами прошли длинные ряды людей, воплотивших в себе заветы Христовы, довершив в себе развитие той или иной добродетели до последнего ее выражения.

И они говорят нам: «Смотрите на нас: разве трудно служить Богу! Только начать — и первое усилие сделает уже более легким второе. И обаяние мира меркнет для того, кто вкусил сладости христианской жизни, и человек этот уходит все дальше, во все уширяющееся и углубляющееся счастье духа. И как бы хотели мы, чтоб вы пошли за нами — к тому же Христу, к тому же, от Него истекающему, счастью».

И эта книга имела главною целью — возбудить в людях бодрость и надежды.

Христианство не берется из жизни сделать рай, но оно дает такие обещания, исполнившиеся на многих людях, что с ними легко и в земном аде. Пусть благословляет Бога тот, кого Бог взыскал и мирским счастьем. Но, рядом с Никитинским «дедом», который

За скорби славит Бога, Божие дитя —пусть и за горе благодарят Бога те, кого Он испытывает.

Что горе, что мука, что лишения, когда все должно быть залито невыразимою радостью будущего века!

Не смотрите на землю, не высчитывайте, чем она колет и обижает вас.

Смотрите в небо.

Там — и родина, и вечное жилище.

Там — исполнение всего, о чем мечтали и что выше всякой мечты.

Там — искупивший нас и побеждающий Христос!

Е. Поселянин.